Алан Брэдли: Когда лопата у могильщика ржавеет

Посвящается Ширли

Когда лопата у могильщика ржавеет,

Он эль пьет в долг и оттого грустнеет.

– «В конце», Эндрю Доддс

Alan Bradley

What Time the Sexton’s Spade Doth Rust

© Alan Bradley, 2024

©Amadeus Enterprises Limited, 2024

© Измайлова Е., перевод, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

1

Все величайшие умы вселенной иногда по утрам раздражительны, и я не исключение. Если мне предначертано возвыситься над заурядностью, я нуждаюсь в одиночестве, подобно тому, как воздушному шару требуется газ.

Именно поэтому спустя минут пятнадцать после торопливого одинокого завтрака в Букшоу, я, спрятавшись под черным зонтиком, пришла на старинное кладбище Святого Танкреда – единственное место, где меня точно не потревожат.

Есть особый тип могильной земли, который под дождем начинает пузыриться. У меня есть теория касательно этого феномена, но перед тем, как изложить ее на бумаге, мне нужно будет явиться сюда для дальнейших изысканий.

По моему опыту, ничто не бодрит так, как пребывание на сельском кладбище под зонтиком во время дождя и сырости. Прямо над головой по черному шелку ливень отстукивает военный марш, нос жадно втягивает освежающую вонь могильных камней, мокрой травы и старого мха – запах, открывающий чертоги вашего разума, о которых вы даже не подозревали.

Мох на кладбище очень мягкий, но влажный. Миссис Мюллет говорит, что если я буду на нем сидеть, то заработаю ревматизм, и мне придется вставить новые кости.

Невзирая на холод и сырость, есть особенная прелесть в том, что я здесь совершенно одна (если не считать мертвецов).

У мертвых не бывает внезапных вспышек ярости и свирепости, они не швыряют тарелки и столовые приборы, не шипят и не раздражаются, у них нет обид и приступов неконтролируемого бешенства. Мертвецы просто лежат под вашими ногами, являя собой главное блюдо на роскошном банкете для жирных черных червей, а грибы тем временем радостно переваривают то, что осталось от деревянного гроба. Это мир гармонии и мрачной удовлетворенности, мир тихой благодати и красоты. Это радостный танец смерти.

Я вспомнила тот год, когда в Ночь всех усопших я устроила фейерверк в уединенном уголке этого самого кладбища, наклеив на каждую ракету этикетку с именем мертвеца, похороненного здесь и практически забытого.

Бум!

Это была Нетти Саваж (1792–1810).

Вжжух!

Сэмюэль Поул (1715–1722).

Тыдыщь!

Арден Глассфилд (1892–1914).

Бум! Бум! Бум!

Тройной залп в честь Энни Старлинг, главной старой девы местного прихода (1744–1775).

К несчастью, одна из ракет Энни угодила в церковную трубу, рухнула на дурацкую кучу мусора и устроила возгорание в доме божьем. Чтобы потушить небольшой, но сильный огонь, пришлось вызывать бригаду Бишоп-Лейси. Отец выразил свое неудовольствие, заставив меня совершить пожертвование в пожарный фонд, но, поскольку это были его деньги, конкретно эта часть наказания не доставила мне затруднений. Сложнее всего оказалось вручить каждое пожертвование лично, и сначала я мучилась, чувствуя себя червяком, но в результате перезнакомилась со всеми пожарными и познала химию тушения пожаров.

О, славные времена! О, если бы их можно было вернуть!

Теперь мои единственные друзья – это грибы. Когда порой меня одолевает бессонница, то притворяюсь, будто я гриб, тихо и незаметно ползущий по слизи в свете луны, жадно поглощающий беззащитные обломки коры и чавкая так, как может только гриб.

Чвяк! Славная сосновая иголка. Чвяк! Обломок горькой ивы. Чвяк! Неожиданно попадается щепка от крышки гроба со сладким привкусом формальдегида. Воодушевленная, я ползу дальше в надежде на что-то более питательное.

И так далее и тому подобное… пока не проваливаюсь в серый мутный сон.

Вернемся же к дождю и кладбищу Святого Танкреда.

Мне нужно уединение.

– Флавия!

Тысяча проклятий! Это Ундина, моя зловредная кузина и бич Букшоу. Как она меня нашла? Я припрятала мой верный велосипед «Глэдис» за порогом церкви, чтобы уберечь ее и от влаги («Глэдис» любит бегать под дождем, но ненавидит стоять под ним), и от лишних глаз.

Я присела еще ниже, медленно сжимаясь всем телом, как будто могла уменьшиться или вообще стать невидимкой. Возможно, эта вредина примет мой мокрый зонт за часть черного мраморного надгробья.

– Флавия!

Я затаила дыхание и стиснула зубы. В макинтоше и непромокаемой шляпе она выглядела маленьким вурдалаком.

Но она меня заметила.

– В чем дело, о драгоценная моя? – наконец выдавила я, смахивая каплю дождя с ресниц.

Она уставилась на меня, распахнув рот, как будто я только что спустилась с небес по золотой веревке.

– Почему ты постоянно преследуешь меня? – спросила я.

– Потому что я твой крокодил, – прошипела она, стукнула зубами и издала отвратительный щелкающий звук горлом. – Щелк-щелк. Щелк-щелк.

– Катись к чертям, – велела я.

– Ты чокнутая, – заметила она. – Ты в курсе? Чокнутая.

Я почувствовала подступающую тошноту. И прикусила язык.

– Я хочу, чтобы мы, ты и я, поклялись здесь и сейчас, – сказала я, – на священной могиле Святого Танкреда, так сказать, что мы будем добрее друг к другу. Мы обе сироты, помнишь? А сироты должны держаться вместе. Понимаешь, что я имею в виду?

– Эге-ей! – с энтузиазмом ответила она.

– Не говори «эге-ей», – сказала я. – Звучит, как будто ты говоришь из живота чревовещателя. Ты слишком много времени проводишь с Карлом Пендракой.

Карл – один из бывших ухажеров моей сестрицы Офелии, военнослужащий из Цинциннати, штат Огайо. Хотя пыл Карла поутих после того, как Фели вышла замуж за его соперника, он продолжал шататься вокруг Букшоу и после свадьбы, возможно, как говорит моя вторая сестра Даффи, «в поисках добычи попроще».

– Карл – отличный парень, – возразила Ундина. – Он учит меня пукать на мотив «Привет вождю»^[1].

– Ундина! Что за грубости!

– Я хотела, чтобы он научил меня «Правь, Британия», но Карл сказал, что это концертное произведение и для новичка слишком сложное. Надо потренироваться, не так-то просто испускать тройной пшик. Пока что у меня получается только «Малютка Утка»^[2]. Карл говорит, мне нужно научиться запускать контральто и сдерживать брызги. Так что я иногда прихожу сюда попрактиковаться. Ну понимаешь, во избежание эксцессов. Скажи, Флавия, отгадаешь загадку? Что это такое – белое с ручкой и летает?

– Не знаю и знать не хочу, – ответила я.

– Ночной горшок! – завопила она, складываясь пополам от смеха и хлопая себя по коленям.

– Ты отвратительна, – сказала я, сдерживая улыбку, чтобы не поощрять ее.

– Я не отвратительна. Я предприимчива. Ты знаешь, что француз по имени Жозеф Пуйоль ужасно разбогател, пуская газы при большом скоплении публики? И не просто музыкальные отрывки, он мог подражать животным!

– Не хочу об этом слышать.

– Карл говорит, что мне нужно увеличить количество капусты в рационе и добавить побольше бобов. А еще Карл говорит, что это заставит даже ангелов молить о пощаде.

– Меня это не интересует.

– Ты ханжа.

– Я не ханжа. Я приличный человек.

Ундина прищурила один глаз и оценивающе посмотрела на меня, будто я товар на восточном базаре.

– Ты де Люс из Букшоу. Вы все одинаковы. Кучка снобов. Крахмал и соус. Ля-ди-да. Понюхай мою юбку. Ибу часто над вами смеялась, знаешь ли.

Ибу – так она называла свою покойную мать Лену, встретившую свой ужасный и зрелищный конец под дождем из витражного стекла, некоторые элементы которого датировались XIII веком^[3].

Ундина обеспокоенно уставилась на меня сквозь воображаемое пенсне и с надменным и неодобрительным видом запела:

     «Тише вы, тише, шептаться не стоит. Кристофер Врен нам лестницу строит».

– Не очень оригинально, – с трудом нашлась я.

– Она слышала это на спектакле в Оксфорде или где-то еще, – объяснила Ундина. – Но сказала, что эти слова идеально соответствуют де Люсам из Букшоу.

– Возможно, она права, – сказала я, демонстрируя ангельское смирение, но внезапно почувствовала себя грязной.

Что я могу сделать, чтобы воссоединить расколотую семью? Что бы отец подумал обо мне?

Внезапная смерть отца стала для меня сильным ударом. Все утратило смысл. Сначала я пыталась изолироваться и притвориться, что он все еще жив и просто недоступен, как обычно: где-то возится со своей чертовой коллекцией марок. Но шли дни, недели, тянулись месяцы, и я все чаще и чаще просыпалась посреди ночи в слезах. И при виде промокшей от влаги подушки я ощущала в глубине души стыд, причины которого не могла – или не хотела – объяснить даже самой себе.

Жена викария отвела меня в сторону для, как она обозначила, «короткой беседы». Она понимает, что значит быть одиноким, но я не должна чувствовать себя плохо из-за этого; одиночество – это не грех.

Когда кто-то переступает невидимую границу, отделяющую вашу частную жизнь, это всегда неловко. Пусть даже вам желают добра, но граница нарушена и уже никогда не будет такой непроницаемой преградой, как прежде.

Я поблагодарила ее за заботу, но не стала говорить, что меня пожирает не одиночество, а нехватка любви, и это тоже не грех.

Кроме того, есть кое-что еще.

Я первая соглашусь с мнением, что меня нельзя назвать обыкновенной девочкой в привычном понимании, но дело в другом: в моей жизни начало оформляться что-то странное и тревожащее.

Как будто между мной и реальным миром образовывается стеклянная стена – почти прозрачная, едва ощутимая: изолирующая меня мутная дымка. Нужно что-то предпринять, пока не стало слишком поздно: пока я не оказалась в ловушке, откуда нет пути на другую сторону.

Мне нужна подпитка.

Но начнем с практических вещей. Сначала лопаты и зубила, потом храмы.

Ундина наклонилась над могилой неподалеку, ковыряя в носу и притворяясь, что читает надпись.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я.

– Доггер попросил меня сходить за тобой и привести домой, – ответила она. – Немедленно.

– Есть конкретная причина?

– Я знаю только то, что смогла подслушать через дверь, – ответила Ундина. – Дело в миссис Мюллет. Кажется, она кого-то убила.

2

Мы неслись по асфальту, и шины «Глэдис» пели под дождем. Ундина, похожая на изломанного аиста, сидела передо мной в корзине, держась за руль и во весь голос распевая какую-то языческую песню с припевом «Унга-бунга». Я была слишком занята мыслями, чтобы заставить ее прекратить.

Убила? Миссис Мюллет? Вряд ли в это можно поверить. Кого?

Доггер поступил правильно, послав за мной Ундину. Единственный человек, кроме нас, кто оставался в доме, это Даффи. Моя сестра Даффи.

Я еще сильнее надавила на педали.

Пусть она… пусть она…

Мы пронеслись через ворота Малфорда и влетели на длинную каштановую аллею. Впереди я уже видела черный «Уолсли»^[4] инспектора Хьюитта, припаркованный перед входом в Букшоу и внушающий дурные мысли. На водительском месте кто-то сидел – молодой констебль с ничего не выражающим лицом. Когда мы подъехали, он уставился на нас. Я его не знала. Он явно находится тут, чтобы помешать преступникам сбежать из дома.

Я резко затормозила, отчего Ундина полетела на гравий, еле удерживая равновесие на тощих дрожащих ногах.

– Осторожно, – сказала я. На самом деле я не хотела причинить ей вред.

Она пронзила меня взглядом из-под шляпы, но у меня не было времени на анализ.