– Это предупреждение, – объявил инспектор Хьюитт. – Предостережение. Мой следующий шаг будет решительным. Очень решительным.

– Благодарю вас за совет, инспектор, – сказала я. – Приму к сведению.

Я открыла дверь автомобиля и вышла, не оглядываясь. Закрыла дверь медленно, с раздражающей осторожностью и с сильно преувеличенной заботливостью. А потом со всей небрежностью, которую я смогла изобразить, выкатила «Глэдис» из-под дерева, где ее припарковала, слегка протерла подолом юбки, задрала подбородок и укатила прочь в облике сияющей добродетели.

Я практически слышала, как потрескивает пламень недовольства за моей спиной.

Я могла бы прокричать: «Не валяйте дурака с Флавией!»

Но мне и не нужно было, правда же?

Крутя педали на пути домой, я осознала, что очень хочу оказаться в Букшоу как можно скорее. Только в уединении химической лаборатории я чувствую себя собой. Это мое царство, и за его пределами я пустая оболочка, скорлупа отвратительного насекомого, просто фантик. Хотя нормирование сладкого закончилось только в начале этого года^[17], года коронации, я обнаружила, что совершенно разлюбила конфеты. Даффи сказала, что все эти слова о запретном плоде – правда и что мне нужно научиться хотеть что-то другое. Она предложила кубинские сигары или джин «Гордонс», но я уверена, что она шутит.

Но, как уже сказала, я начинаю осознавать, что есть внутренняя я и внешняя я, и сейчас меня не особенно интересует внешняя. Я становлюсь собой только в одиночестве среди стеклянных мензурок и реторт в моей бесценной химической лаборатории, расположенной в пустующем восточном крыле Букшоу.

Когда двадцать пять лет назад умер мой двоюродный дед Тарквин, или Тар, как его называли, после него осталась лаборатория, при виде которой химики Оксфорда и Кембриджа зарыдали бы от зависти.

Он также оставил клад из своих записных книжек и дневников, которые, несмотря на строгий запрет загадочного и неведомого государственного департамента, остались в Букшоу, где я изучаю их годами.

Дядюшка Тар занимался кое-какими невероятными исследованиями, которые поражали воображение и сводили с ума. Я едва осмеливалась даже думать о них в страхе, что меня ночью схватят, увезут в тюрьму, будут пытать и на заре повесят на проеденной солью перекладине.

Моя семья почти все время своего существования имела отношение к суперсекретным операциям. Моя мать была членом какой-то загадочной правительственной организации под названием «Гнездо».

Мне неоднократно намекали (в том числе Уинстон Черчилль на похоронах моей матери), что мне тоже предназначено стать ее членом, хочу я того или нет. Тетушка Фелисити, сестра моего покойного отца, тоже была замешана в делах «Гнезда», но до какой степени, я не знала. Под надуманным предлогом она временно отправила меня в Канаду в ужасную академию, которая, по моим догадкам, служила прикрытием для какой-то могущественной организации. Когда после моего неожиданного возвращения домой умер отец, я подумала, что провалила испытания. Но теперь я стала подозревать, что мое поражение на самом деле было специфической разновидностью успеха.

Все это так запутанно. Поэтому все время ищу знаки и предзнаменования. Я не суеверна, но где-то впереди есть что-то огромное. Чувствую это спинным мозгом.

Нужно привести в порядок этот перевернутый мир и определить мое место в нем раз и навсегда.

Или, может, я просто становлюсь женщиной? Эта мысль пару раз приходила мне в голову, и, хотя она пугает меня до ужаса, у меня получается ее игнорировать.

С одной стороны, это самое жуткое, с чем мне приходилось столкнуться.

Как только ты становишься женщиной, ты превращаешься в пленницу. Тебя засасывает в загадочное состояние, где ты частично реальна, а частично призрачна, как человек на противоположной стороне лужайки, едва заметный сквозь туман. Я наблюдала, как это происходит с моей сестрицей Фели и ее подругами, и мне страшно до жути.

С другой стороны, в глубине души эта перспектива кажется странно притягательной. Я словно пересекла финишную прямую и наконец оказалась дома и одновременно снова в начале пути и жду выстрел стартового пистолета.

Становиться женщиной в мои планы не входило. Перспектива стать леди была еще хуже.

Думаю, это как родиться второй раз. Интересно, существует ли такая штука, как реинкарнация? Я больше не буду Флавией де Люс. Во что я превращусь? И еще хуже – кем я стану? Женой провинциального торговца металлоломом, сидящей у освинцованного окна и сочиняющей стихи о хрупкости и печали, глядя на маковое поле? Или рабыней в древнем Египте, перемалывающей кукурузу камнем, чтобы испечь лепешки и накормить рабов, таскающих камни для пирамид?

Но, может, и нет. Мир меняется, и я вместе с ним. К тому времени, как я снова появлюсь на свет, я могу стать ученым – естественно, химиком, – калибрующим какое-нибудь новое немыслимое устройство, которое позволит проникнуть прямо в самое сердце вселенной. Наконец я смогу доказать свою теорию, что мы все – не что иное, как древний свет.

Но чего я лишусь?

Девочка моих лет – абсолютная невидимка. Никто не даст за нас и ломаного гроша. Но становясь женщинами, если мы не обзаводимся накладными зубами и бородавками и не одеваемся как пугала, то превращаемся в мишени. Слишком ужасная участь, если подумать.

Возможно, это одна из причин моей любви к химии. Возможно, однажды я изобрету и запатентую эликсир вечного детства.

По дороге в Букшоу «Глэдис» радостно поскрипывала цепью в районе моих щиколоток, и я знала, что она со мной согласна. Для нее – обещание постоянного смазывания; для меня… я начала мычать слова старого-престарого гимна: «Пусть я, Господи, буду как есть…»^[18] Шины «Глэдис» весело аккомпанировали мне своим шорохом.

Вернувшись домой и не желая, чтобы меня тревожили, я забралась на дерево, перебралась через подоконник и оказалась в лаборатории. Вряд ли кто-то заметит мое присутствие в восточном крыле.

«Сначала главное» – вот мой девиз, во всяком случае, один из них.

Я заперла дверь и осторожно сняла свой круглый воротничок. Поместив его на стеклянную тарелку, я включила мощный свет и пинцетом откинула кружева. При мысли о том, что мой образец продолжает портиться, у меня заныл желудок.

Надо поторопиться!

Грибы – не самые стойкие организмы, и после того, как их собрали, приготовили, съели, частично переварили, потом выстрелили ими в воздух, словно пушечным ядром, после чего остатки отрикошетили от пола, прилипли к днищу стула, их соскребли и намазали на кружевной воротничок в целях транспортировки, – это не самое аппетитное зрелище.

Лезвием бритвы я перенесла липкие остатки на стекло. Липкость – это хороший знак, доказательство того, что из вещества не до конца испарилась жидкость.

Я уже мысленно составила план исследования.

Ключом стал проблеск в темноте под столом. Я снова обдумала логику своих рассуждений: нет никаких сомнений, что в рвотных массах майора Грейли была какая-то кристаллическая субстанция. Если миссис Мюллет или кто-то другой отравили его чем-то настолько быстродействущим, что он больше не встал из-за стола, это возможно только с помощью бледной поганки (Amanita phalloides).

Загвоздка вот в чем: в Amanita phalloides не содержатся кристаллические вещества.

Следовательно, причиной смерти майора Грейли было что-то другое, и грибы – это просто прикрытие.

Что снимает подозрения с миссис Мюллет, по крайней мере, частично. Но пока я не смогу предоставить полную и неопровержимую цепочку химических доказательств, все должно остаться под сомнением.

Я знала лишь несколько таких быстродействующих ядов. Во главе списка – молниеносные капсулы с цианидом вроде той, с помощью которой Герман Геринг покончил с собой после падения нацистской Германии. Они действуют за считанные минуты.

Была ли – возможна ли? – связь между майором Грейли и Нюрнбергским трибуналом? Мог ли майор оказаться в числе палачей, которым поручили надеть холщовые мешки, наручники и петли на приговоренных к повешению за преступления против человечества?

Возможно. Я снова и снова изучала зернистые фотографии в стопках газет и затхлых журналов, хранящихся под лестницей: Sun… Star… Mirror… Express…

И все они полны того, что Доггер именует «громадами хаоса». Для этих снимков нет запретных тем. Красочные и крупные планы тупого оружия, острых клинков и окровавленных тел. Я вздрогнула от волнения при мысли о том, чтобы снова все это изучить: все убийства, все расследования, все суды и казни. Жутко, но очень информативно.

Но я искала не примеры грубого насилия.

Есть яд, по сравнению с которым цианид – просто конфетка. Он настолько сильнодействующий, что его количество в размере одной восьмой доли песчинки может убить за считанные секунды.

Это вещество настолько убийственно, что о нем даже сейчас мало кто знает, в том числе среди химиков.

Я наткнулась на эту штуку в одной из секретных записных книжек дядюшки Тара: потрепанном карманном блокнотике, который выглядел так, будто по нему плачет мусорное ведро. В то время я еще удивлялась, почему вещи, обладающие самой большой силой, так часто выглядят невзрачно. Например, священная Библия – традиционно черная.

Так получилось, что эта записная книжка тоже имела черный переплет, и где-то в середине на обороте страницы сверху было написано слово «сакситоксин».

Ха! – подумала я. Сакситоксин. Самый ядовитый из всех известных морских токсинов.

В записках дядюшки Тара было ясно указано, что это дело чрезвычайной секретности: военные изучают этот быстродействующий сильный яд, и это вопрос первостепенной важности и глубочайшей секретности. Это было написано больше двадцати лет назад. Что, если они до сих пор держат это в секрете?

Что еще более интересно, так это тот факт, что дядюшка Тар разработал тест для определения присутствия сакситоксина, включающий окисление образца при немного повышенной температуре с помощью перекиси водорода – вещества, известного каждой матери в Британской империи, которая чистит уши своим милым крошкам.

Вот это вишенка на торте: грязная, смертоносная, но тем не менее, или, как написал бы Диккенс, невзирая ни на что вишенка.

Я не смогла удержаться и не потереть руки в классическом жесте радости – разумеется, перед тем как надеть резиновые перчатки.

Доказательство в пудинге^[19], если оно вообще требуется, заключается в том, что смертельный заряд сакситоксина, в отличие от яда бледной поганки, существует в кристаллической форме.

И сейчас докажу это.

Я положила подготовленное стекло на маленькую стеклянную подставку, которую с помощью пинцета поместила в стеклянную мензурку, а ту, в свою очередь, поставила на круглую подставку, зафиксированную на надежной стойке хитроумным резиновым зажимом.

Я отчетливо понимала, что у меня достаточно яда, чтобы за секунду убить всех членов боулинг-клуба «Мемориальная лужайка Ватерлоо» в Бишоп-Лейси.

Не то чтобы я собиралась, конечно же. Но никакая осторожность не может быть чрезмерной.

Рядом с образцом я поместила несколько капель перекиси водорода и накрыла мензурку белым керамическим диском.

А потом очень осторожно я зажгла слабый огонь в бунзеновской горелке под мензуркой. Аккуратнее, Флавия. Нам нужна температура не выше ста градусов по Цельсию.

К счастью, по информации дядюшки Тара, сакситоксин плавится при температуре четыреста двадцать градусов по Фаренгейту^[20], так что мне не стоит сильно беспокоиться по поводу уничтожения улик.

Для этого не нужно много времени, и, пока мензурка нагревалась, я быстро обошла лабораторию, закрывая ставни.

Теперь комната была освещена только огнем горелки. Я вытащила себе табурет и уставилась на мензурку.

– Флавия! Флавия!