– Нас не интересуют, – говорил он, – создания с долгим дыханием, существа долгосрочные. Наши креатуры не станут героями многотомных романов. Роли их будут коротки, лапидарны; характеры – без расчета на будущность. Порой, ради единственного жеста, ради единственного слова, мы не пожалеем усилий, дабы вызвать их на короткое мгновение к жизни. Признаемся же, что не станем делать упор на долговечность и добротность исполнения, наши создания будут как бы временны, как бы разового пользования. Если ими будут люди, мы наделим их, к примеру, лишь одной стороной лица, одной рукой, одной ногой, тою, разумеется, какая необходима для предназначенной роли. Будет педантизмом озаботиться другою, не входящей в замысел ногой. С тыльной стороны можно просто зашить полотном или побелить. Амбиции же наши сформулируем в следующем гордом девизе: всякому жесту – свой актер. Для обслуживания каждого слова, каждого поступка мы вызовем к жизни нового человека. Такое нас устраивает, и таким он будет, мир по нашему вкусу. Демиург возлюбил изощренные, безупречные и сложные материалы – мы отдаем предпочтение дешевке. Нас попросту увлекает и восхищает базарность, убожество, расхожесть материала. Постигаете ли вы, – вопрошал мой отец, – глубокий смысл сей слабости, сей страсти к папье-маше, пестрой бумажке, лакированию, пакле и опилкам? Это же, – продолжал он с горькой усмешкой, – наша любовь к материи как таковой, к ее пушистости и пористости, к ее единственной мистической консистенции. Демиургос – великий мастер и художник – делает ее неприметной, повелевает исчезнуть под игрой жизни. Мы, напротив, любим ее диссонанс, ее неподатливость, ее чучельную неуклюжесть. Любим в каждом жесте, в каждом движении видеть ее грузное усилие, ее инертность, ее сладостную медвежеватость.

Девушки сидели неподвижно со стеклянными взглядами. Лица их были вытянуты и оглуплены поглощенностью, на щеках выступили красные пятна. Понять, относятся они к первой или второй генерации творения, было сложно.

– Словом, – заключал отец, – мы намерены сотворить человека повторно, по образу и подобию манекена.

Тут для верности изложения следует описать некий мелкий и незначительный инцидент, какой случился в эту минуту лекции и какому мы не придаем ни малейшего значения. Инцидент этот, совершенно непонятный и бессмысленный в конкретном ряду событий, следует, конечно, истолковать как определенного типа рудиментарный автоматизм без предварений и продолжения, как своего рода злорадность объекта, перенесенную в психическую сферу. Советуем читателю проигнорировать его с тою же легкостью, с какой это делаем мы. Вот как все происходило.

Когда отец проговорил слово «манекен», Аделя взглянула на ручные часики, после чего многозначительно переглянулась с Польдой. Потом она несколько выдвинулась вместе со стулом, подтянула по ноге подол, медленно выставила стопу, обтянутую черным шелком, и напрягла ее, словно головку змеи.

Совершенно неподвижная, с большими трепещущими очами, углубленными лазурью атропина, она сидела так между Польдой и Паулиной в продолжение всей сцены. Все три глядели огромными глазами на отца. А он кашлянул, замолк, согнулся и сделался багровый. В одно мгновение графика его лица, только что сумбурная и вибрирующая, замкнулась в присмиревших чертах.

Он – ересиарх вдохновенный, мимолетный отпущенник вихря умопомрачений – вдруг съежился внутри себя, сник и свернулся. Возможно даже, его подменили кем-то другим. Этот другой сидел напряженный, красный, опустив глаза. Польда подошла и склонилась к нему. Легонько потрепав его по спине, она заговорила тоном ласковым и заманным: «Иаков будет умницей, Иаков – послушный, Иаков не станет упрямиться. Ну же… Иаков, Иаков…»

Выпружиненный туфелек Адели слегка вздрагивал и поблескивал, как змеиный язычок. Отец мой, не поднимая глаз, медленно встал, машинально сделал шаг вперед и опустился на колени. В тишине шипела лампа, в дебрях обоев бегали туда-сюда красноречивые переглядывания, летели шепоты ядовитых языков, росчерки мыслей…

Трактат о манекенах

Продолжение

На следующий вечер отец с обновленным ораторским пылом продолжил темную и путаную свою тему. Рисунок его морщин скручивался и раскручивался изощренно и лукаво. В каждой спирали был сокрыт заряд иронии. То и дело вдохновение ширило круги морщин, и они разворачивались огромным коловращающимся ужасом, уходившим немыми волютами в глубины зимней ночи.

– Фигуры паноптикума, сударыни, – начал он, – суть нищенские пародии манекенов, но даже в таковом облике остерегайтесь трактовать их не всерьез. Материя шуток не понимает. Она всегда исполнена трагического достоинства. Кто решится помыслить, что можно играть с материей, что позволительно формообразовывать ее шутки ради, что шутка не срастается с ней, не въедается тотчас, как судьба, как предопределение? Ощущаете ли вы боль, глухую муку, неосвобожденную, закованную в материю муку сей куклы, которая не ведает, почему стала такой, почему должна существовать в навязанной силой форме, каковая сама по себе уже пародия? Понимаете ли вы диктат образа, формы, видимости, тиранское своеволие, с каким набрасывается он на беззащитную болванку и овладевает ею, как своекорыстная, тиранствующая, самовластная душа? Вы сообщаете некоей голове из пакли и полотна выражение гнева и оставляете ее навсегда с гневом этим, с конвульсией, в напряжении, обреченную слепой ярости, для которой нет выхода. Толпа смеется над сей пародией. Плачьте же, сударыни, над собственной судьбой, видя убожество материи плененной, материи помыкаемой, не ведающей, что она и зачем она и на что обрекает ее жест, который раз навсегда ей придан.

Толпа смеется. Постигаете ли вы ужасающий садизм, упоительное демиургическое зверство этого смеха? Ибо плакать нам, сударыни, надо над собственной судьбою при виде таковой нищеты материи, материи насилуемой, над коей дозволено было совершить страшное беззаконие. Отсюда проистекает, мои сударыни, удручающая печаль всяческих шутовских големов, всех кукол, трагически раздумывающих над потешной своей гримасой.

Вот он – анархист Луккени, убийца императрицы Елизаветы, вот она, Драга, демоническая и бессчастная королева Сербии, вот гениальный молодой человек, надежда и гордость рода, которого погубила дурная привычка к онании. О ирония этих наречений, этих видимостей!

Есть ли в кукле и вправду что-то от королевы Драги, ее двойник, хотя бы продолженная тень ее натуры? Сходство, видимость, наречение между тем убаюкивают нас и не позволяют спросить, кто само для себя злосчастное создание. А ведь это наверно некто, сударыни, некто неназванный, некто опасный и злосчастный, некто, сроду не слыхавший в своей глухой жизни о королеве Драге…

Доносилось ли до вас ночами страшное вытье восковых этих кукол, запертых в ярмарочных балаганах, горестный хор истуканов из дерева и фарфора, колотящих кулаками в стены темниц?

На лице отца моего, взбаламученном трагичностью проблем, вызванных им из тьмы, сделался водоворот морщин, воронка, уводящая вглубь, на дне которой пылало грозное пророческое око. Борода его странно встопорщилась, пучки и кисточки волос, торчащие из бородавок, родимых пятен и ноздрей, ощетинились на своих корешках. Так стоял он в оцепенении с пылающим взглядом, содрогаясь от внутреннего возмущения, точно автомат, который заело, застрявший в мертвой точке.

Аделя встала со стула и попросила нас закрыть глаза на то, что сейчас воспоследует. Затем она подошла к отцу и, уперев руки в бедра, с видом нарочитой решительности, весьма настоятельно потребовала…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Барышни каменно сидели, глядя вниз, в странном оцепенении…

Трактат о манекенах

Завершение

В какой-то из последующих вечеров мой отец продолжил свое поучение такими словами:

– Не об этих воплощенных недоразумениях, не о печальных этих пародиях, сударыни, плодах грубой и вульгарной неумеренности, собирался я сказать, поведя речь о манекенах. Я имел в виду совершенно другое.

Тут отец мой стал разворачивать перед нашим взором образ выношенной им в мечтах «generatio aequivoca», некоего племени существ, лишь наполовину органических, некой псевдовегетации и псевдофауны, результатов фантастического брожения материи.

Твари эти разве что с виду мнились бы подобными живым существам: позвоночным, ракообразным, членистоногим, однако видимость была бы обманчива. По сути они оказались бы существами аморфными, без внутренней структуры, плодами имитативных тенденций материи, которая, коль скоро наделена памятью, привычно повторяет воспринятые однажды формы. Шкала морфологии, какой подчинена материя, вообще ограничена, и определенный набор форм неизбежно повторяется на различных уровнях бытия.

Существа эти – подвижные, реагирующие на раздражители, но всё же далекие от жизни как таковой – можно было создать, поместив взвеси определенных сложных коллоидов в раствор поваренной соли. Коллоиды эти через несколько дней обретали форму, организовывались в некие сгустки субстанции, схожие с низшими формами бытия.

У существ, таким образом возникших, наблюдались дыхательные процессы, изменение материи, однако химический анализ не обнаруживал в них и следа белковых соединений, равно как и соединений углерода вообще.

В любом случае примитивные эти формы были ничем по сравнению с обилием обликов и великолепием псевдофауны и флоры, возникающих порой в неких строго определенных средах. Такими средами оказываются старые жилища, пропитанные эманацией множества жизней и событий, – утилизованная обстановка, богатая специфическими компонентами человеческих грез; руины, обильные гумусом воспоминаний, толкований, бесплодной скуки. На таковой почве подобная псевдовегетация прорастала наскоро и наспех, паразитировала обильно и эфемерически, выгоняла мимолетные генерации, которые порывисто и пышно расцветали, дабы тотчас же угаснуть и увянуть.

Обои в названных жилищах должны быть весьма обветшалыми и усталыми от непрестанных странствий по всем каденциям ритмов, и неудивительно их свойство обольщаться привадами далеких сомнительных миражей. Корень же мебели, ее субстанция предпочтительны изначально расслабленные, дегенерированные и податливые преступным искусам; тогда на больной этой, усталой и заброшенной почве процветет, словно прекрасная сыпь, налет фантастический, буйная цветная плесень.

– Вам известно, сударыни, – говорил мой отец, – что в старых квартирах есть комнаты, о которых забыли. Непосещаемые месяцами, они прозябают в забвении в старых своих стенах, бывает даже, самозамуровываются, зарастают кирпичами и, навсегда утраченные для нашей памяти, утрачивают понемногу и свою экзистенцию. Двери, ведущие в них с какой-нибудь площадки черной лестницы, могут столь долго не замечаться домашними, что врастают, уходят в стену, каковая затирает их следы фантастическим рисунком царапин и трещин.

Как-то на исходе зимы, – говорил мой отец, – спустя много месяцев я попал спозаранку в такую позабытую анфиладу и был потрясен увиденным.

Из всех щелей пола, от всех карнизов и притолок тянулись тонкие побеги и заполняли серый воздух мерцающим кружевом филигранной листвы, ажурной чащобой некоей теплицы, полной шепотов, отблесков, колышимостей, пусть ненастоящей, но какой-то блаженной весны. У кровати, под многолапой люстрой, возле шкафов колыхались купы хрупких дерев, разрастаясь кверху светозарными кронами, фонтанами кружевной листвы, прыщущими в намалеванные потолочные небеса распыленным хлорофиллом. В спешном процессе цветения завязывались в листве громадные белые и розовые цветы, на глазах вспухали бутонами, выворачивались наружу розовой мякотью и переливались за края, теряя лепестки и распадаясь в торопливом увядании.

Я был счастлив, – продолжал отец, – неожиданным этим цветением, которое наполняло воздух мерцающим шелестом, мягким шумом, сыплющимся, словно цветное конфетти, сквозь тонкие прутья веточек.

Я лицезрел, как из трепетания воздуха, из ферментации куда как щедрой атмосферы выделяется и материализуется торопливое это цветение, полнота и распад фантастических олеандров, заполнивших комнату мешкотным негустым снегопадом огромных розовых соцветий.

Прежде чем наступил вечер, – завершил он, – не осталось и следа от столь пышного цветения. Иллюзорная фата-моргана была всего лишь мистификацией, казусом преудивительной симуляции со стороны материи, подделавшейся под видимость жизни.