Начала складываться нелегальная организация „Спасение Бессарабии“. Ее возглавили бежавшие в Одессу бывший депутат российской Думы, потомок молдавских бояр, предводитель бессарабского дворянства Александр Крупенский и градоначальник Кишинева Александр Шмидт.

Сеть военного подполья сформировали офицеры – уроженцы Бессарабии во главе с генерал-лейтенантом Александром Евреиновым. В начале декабря 1918 года, после разгона Сфатул цэрий и упразднения эфемерной „Бессарабской автономии“, генерал Евреинов созвал совещание. В нем приняли участие полковники Зеленицкий, Лысенко, Журьяри, Сатмалов, Куш, Гагауз и Цепушелов – военная секция организации „Спасение Бессарабии“. Было принято решение о подготовке восстания. Георгию Александровичу Журьяри, бессарабскому дворянину с французской фамилией, было поручено для партизанских действий в Бессарабии сформировать в Тирасполе добровольческий полк.

В течение месяца Журьяри сформировал в Тирасполе офицерский полк: тысяча штыков, четыре пушки, 24 пулемета.

Восстание готовили и большевики. Большевистские подпольные организации севера Бессарабии собирали оружие и брали на учет бывших фронтовиков. В Подольской губернии бывший унтер-офицер русской армии Григорий Барбуца сформировал из добровольцев-молдаван партизанский отряд численностью в 600 штыков.

На 20 января 1919 года было назначено открытие Версальской конференции стран – участниц Первой мировой войны. Румыния собиралась получить санкции Антанты на аннексию Бессарабии. Руководители организации „Спасение Бессарабии“ знали об этом.

А. Н. Крупенский и А. К. Шмидт в декабре 1918 года выехали в Париж и организовали во французской прессе кампанию протеста против признания аннексии Бессарабии.

Накануне открытия конференции, 19 декабря 1918 года, отряд Григория Барбуцы перешел по мосту Днестр, ворвался в Атаки и разгромил румынский гарнизон. К восстанию присоединились жители более ста сел, в уездном городе Хотин восставшие создали директорию – временное правительство освобождаемой Бессарабии.

Территорию от Днестра в Бендерах до Черного моря оккупировали 16-я французская дивизия, румынские войска, польский легион и даже греческие части. Вопрос о том, как предотвратить их использование против хотинских повстанцев, обсудил одесский подпольный революционный комитет.

Решения подпольного ревкома предполагали договоренность большевиков с бессарабскими белогвардейцами и с петлюровцами.

Красные партизаны – как будто и нет в Тирасполе тысячи белогвардейцев! – вступили в город, освободили из тюрьмы политзаключенных, а затем на митинге провозгласили создание Молдавской советской республики.

Из Суклеи, Малаешт, Владимировки и других сел в Тирасполь прибыли несколько отрядов, а из Одессы поездом – через Раздельную, где стоял петлюровский Слободской полк, – партизанский отряд Григория Ивановича Котовского, 250 бойцов. Командующий 16-й дивизией генерал Кот, чей штаб находился в Бендерах, получил приказ разоружить партизан. В Тирасполь был направлен один из батальонов Авиньонского полка.

Партизаны на автомобиле с белым флагом направились на переговоры, но французы предложения убраться не поняли. Авиньонцы атаковали Тирасполь. Партизаны устроили им даже не бой, а избиение: более ста солдат противника были убиты, 32 взяты в плен.

Пленных партизаны привели на митинг в центре ТирасНадя. Кто-то, явно не житель села Маяки, переводил им слова ораторов о том, что рабочие и крестьяне Франции не должны воевать против России. Затем прибыли полевые кухни, накормили всех борщом и кашей, партизаны налили пленным по стакану самогона. По возвращении в Бендеры пленные, рассказав о бое и своих приключениях, вывели Авиньонский полк из повиновения командирам. Повторно штурмовать Тирасполь генерал Кот отказался.

В те же дни партизаны вступили в Рыбницу и Дубоссары, вывесили красные флаги и устроили митинги с оркестром, чтобы было видно и слышно на западном берегу Днестра.

В мае 1919 года Тирасполь заняли части Красной Армии. По сведениям румынской разведки, некоторые из бессарабских офицеров возвратились в Бессарабию, но большинство присоединилось к большевикам».

Это еще одна иллюстрация к тому, что такое румынская власть, если против нее вместе готовы воевать большевики и белогвардейцы.

Товарищ Западный вернулся через четыре дня, увидел Егора и услышал «Да», а также два его… Ну, не условия, а интересующие его проблемы.

– По поводу снятия наказания. У меня есть «добро» на освобождение тебя от приговора. Извини, я тут могу неправильно сказать, как в Наркомюсте это называют. Поэтому лагерь об этом будет побыстрее извещен, но насколько здешние совбуры поворотливы – сказать не готов. Но пугнем их, чтобы не спали на ходу. Так что в дело пойдешь свободным и не пораженным в правах. Конечно, выбирать кого-то в Совет тебе будет сложновато, а тебя самого тоже пока никуда не выберут, ни в станичный Совет, ни в хуторской. Касательно жалованья – оно тебе будет, и скажу по секрету: вскоре с совзнаками кое-что изменится. Но это пока покрыто «мрачной завесой непостижимости». Но скоро завеса должна развеяться. Когда бумаги дойдут до адреса и будут приняты к исполнению, поедешь сначала в Москву, а потом… западнее, скажем так. Есть вопросы?

– Я слышал, что при освобождении здешние сидельцы ждут, когда придет бумага из местной ЧК, что она не против, тогда освобожденный едет в родные места и там становится на учет. Если же ЧК против, то его в рязанских краях поселяют. Но так дело может надолго затянуться.

– Я понял. Ты знаешь, у украинских товарищей такой практики нет, поэтому там все проходило без ожидания. Но я это простучу и узнаю, чтобы здешние освобожденные не сидели, ожидая бумаг.

– Почему «простучу»?

– Ну, ты, наверное, с царскими жандармами не сталкивался так, чтобы они тебя искали и обыск в доме устраивали. Когда они что-то серьезно искали, то стенки простукивали, нет ли под обоями тайника, где хранится запрещенная литература, скажем, или шрифт для подпольной типографии. Если какая-то половица хлябает, ее могли оторвать и посмотреть, нет ли под полом тоже чего-то нехорошего. Вот у меня так и нашли шестизарядный «Бульдог» под половицей, а шрифт и прокламации – нет. А дальше для них наступила сложность. На тот момент не было закона, чтобы мещане не могли дома иметь револьвер, если они из него в местах общественного удовольствия не палили, то и ничего, и я отпирался – не мой и все тут, а кто его там оставил – откуда мне знать? Комнаты в доме кому только не сдавались. Филеры меня видели, что я к кое-кому в гости захожу, но, видимо, доносили не очень точно. Ну и вот так меня прямо уличить и посадить нельзя было, вот и отправили в административную ссылку в город Пудож на три года. Я там ссыльным был не один, мы демонстрацию устроили, оделись в траур и вышли на траурное шествие, как раз недавно случилось в Питере «Кровавое воскресенье», когда рабочую демонстрацию расстреляли. Вот все политические ссыльные и жены их, у кого они были, и пошли… Ну ладно, это к делу не относится, это я, наверное, стареть начал, раз в воспоминания погружаюсь. Жди, будет тебе освобождение и указание, куда прибыть надо, только до этого не устрой в монастыре «злобесное претыкание» и штурм женского корпуса.

– Женский корпус будет напоследок.

– Бывай, Егор, надеюсь, что встретимся известно где!

Вроде как сообщили радостную весть, а душа от счастья не рвется ввысь. И вообще, с момента ухода к Лысому радость в жизни была только одна, когда Мишатку увидел и обнял. И то ненадолго, потому что сын сказал о Полюшке, а потом за спиной затвор достал патрон.

Нельзя сказать, что почти год пребывал в лютой тоске или безмерном ужасе, пожалуй, скорее было похоже на то, как после анестезии. Тогда ему зуб выдирали и смазали десну какой-то пастой. При выдирании он чувствовал только, как зуб выворачивали, но не более, а потом пол-лица как бы отнялось. Улыбаться можно, говорить тоже, мог бы, наверное, и есть, хоть на три часа запретили и есть, и пить, но ниже глаз щека ощущалась как одеревеневшей. Потом, без малого через час – попустило. Зубной врач говорил, что если этой пастой помазать по коже или внутри рта, то тоже так будешь ощущать, что помазанное место как не свое. Егор тогда подумал, что неплохо бы такой медикамент иметь и при ранении помазать его место. Потом забылось, потом то вспоминал, то забывал. Хотя в каком-то польском городишке под Замостьем он вспомнил и зашел в аптеку. Вопрос аптекаря сильно испугал, тот прямо был на грани обморока, но кое-как промямлил, что в медицине такое есть, но сейчас, на войне, с ним сложно, все его желают, но уже давно нет. Лекарство называлось кокаин и бывало не только в виде пасты, но и в другой форме.

Позже стало понятно, почему аптекарь так нервничал, хотя Егор говорил с ним спокойно и не угрожал. Оказывается, во время германской войны с выпивкой стало тяжело, и многие офицеры узнали, что можно принять этого лекарства, благо оно позволяло вводить его разными способами – и ощутишь прилив сил, не хочется спать, и на душе станет легко. Но любители его могли сильно превысить дозу, и тогда у них натурально отказывала голова, а зачастую продолжало хотеться еще больше кокаина, и тогда голова уже непонятно что порождала. Могли и по полкам с лекарствами пострелять, а могли и по аптекарю.

И автор с аптекарем согласен, ибо видел обдолбавшегося стимулятором гражданина, который пытался грызть зубами то, до чего дотягивался – коврик, запасное колесо в салоне, сумку с кардиографом. Вещество, конечно, у него было «посильнее „Фауста“ Гёте», то есть тогдашнего кокаина, но кто знает, что стукнет по голове сильнее: средство из Южной Америки на неизбалованный химией организм 1920 года или этот продукт на более тренированный химией организм в 2020 году. Может выйти так на так.

Но к этой радости, которая воспринималась как сквозь анестезию. пришла другая радость – письмо от Даши. Можно даже сказать, не только от нее, но и от Мишатки. Сестра писала до сих пор не ахти как, а Миша вообще еще не умел, но сестра взяла его ладошку и обвела карандашом по бумаге. Как раньше писали: «К сему руку приложил». Сын рос бойким и смышленым парнишкой, может, на тот год и в школу пойдет.

«Совбуры» сработали быстро, и утром 1 сентября по новому стилю Егора вызвали в канцелярию и сообщили, что он освобожден от наказания и вручили запечатанный конверт, это, дескать, именно ему и никому другому. Теперь он может получить свои вещи, сданные в кладовую, заработанные деньги, бумаги об освобождении и идти в любом направлении.

Егор поблагодарил и пошел получать то, что ему должны были выдать. Обед достанется кому-то другому. Может, вновь поступившему, может, кому-то из лагерного малого начальства – какая разница, все равно уже не ему. Пока ждал денег в бухгалтерии, аккуратно оторвал клапан конверта. А там оказалось много чего, в том числе и справка, что податель сего действительно Егор Лощилин, житель станицы Верхне-Михайловской, и записка, где сказано, что он должен ехать в Москву. Поскольку в Москве вокзалов много, то ему надо попасть на Александровский вокзал и обратиться к военному коменданту, тот его посадит на поезд.

В Минске нужно добраться до улицы Немигской, до угла ее с улицей Богадельной. Там в двухэтажном каменном доме нужно зайти под арку, пойти во двор и в деревянном флигеле постучать в дверь квартиры номер семь. Там его будут ждать. Пароль не нужен, достаточно просто представиться. Если в дороге кто-то знакомый или незнакомый ему встретится и спросит, куда это он едет, то можно сказать, что в Минск, ему-де старый дружок обещал устроить на хорошее место, но, если Егор скажет, что не в Минск, а в другое место – это тоже сойдет.

И приписка: улицу могут переименовать, так что это тоже надо учитывать.