Добрых слов в этой стране их руководство не понимает. А понимает только силу – дашь в лоб, так и утихнут. А нам воевать пока не с руки, сил надо накопить. Вот и надо бы показать им силу в небольшом масштабе. Не можем все это кубло гадючье сразу разнести, но можно пока понемножку, может, даже поодиночке. Посылаете на нас Орла и Балаховича – мы тоже можем послать отряд, чтобы устроить большое побитие горшков и в ответ сказать, что мы тут ни при чем, это кто-то у вас свой бузит, вот в прошлом году без вашего позволения через кордон полез, пока под Базаром не упокоился. Может, это его дружки, почему-то не убитые, теперь у вас шурудят в ответ на то, что в захваченном у вас поезде на всех теплой одежды не хватило? Как было со взятием Азова казаками, когда турки взвыли, дескать, почто казаки озоруют? А царь им ответил, что это такие вот озорники, к которым мы совершенно ни при чем, и казаки туркам написали, что мы-де гулящие люди и царю не служим, сами ради зипунов город Азов взяли. Все, конечно, понимали, откуда берутся дети, но не подкопаешься.

Вот я и предлагаю поучаствовать в этом деле и показать кое-кому кузькину мать. А вместе с ними и местным гордым помещикам и осадникам, которые украинцам и белорусам жизни не дают. Дело не простое и опасное. Но его предлагают тем, кто не из пугливых и подобными вещами занимался. Может, не совсем такими, но похожими.

– Я ведь и в станице, и в Ростове, и здесь говорил, что надоело мне воевать, оттого и винтовку утопил, и на свое подворье пришел. Если сказанных слов недостает, так и писаные про то есть.

– Я могу и маху дать, думая, что ты и впрямь перегорел и в монахи не ушел только потому, что монастыри позакрывали. Кстати, заметь, что ты таки в монастырь попал, хоть он и женский. Но видится мне другое, что огонь в тебе не погас, а чуть притих. Но даже упрешься ты и с места не сойдешь. Что же, я пойду искать другого, а ты останешься в этой казарме. Дали тебе пять лет, ну, немного скостят за красивые глаза и густые усы, и через три года выйдешь ты на свободу еще не старым, на кусок хлеба заработаешь. И все останемся при своих. Ты с гордыней своей, я со своим делом, которого мне надолго хватит. Кроме той страны, есть еще три беспокойных соседа, а может, и четвертый образуется. И сделаю, что смогу, негромко, но сделаю. А ты с чем останешься? Ты ведь не из домоседов, что поскорее в родной курень стремятся, к земле и скотине. Ты ведь при всяком удобном случае снова за шашку хватался, потому что родился для того, чтобы по степи скакать и врагов рубить, а плуг и жена – это для тебя не первое в жизни. А чуток подальше.

– Кой в чем ты, товарищ Западный, и прав, но все же ты, наверное, не в ту калитку идешь. Я все-таки враг власти, белоповстанец, да и не первый раз против нее с оружием стою. Куда такому за власть быть?

– И такие под знамена становились, чему ты сам свидетель был в Новороссийске. И с воинством батьки Махно тоже знаком, они дважды на нашей стороне воевали. И многие другие. И не только мы это делали. Помню одну бумагу, где сказано, что в Корниловской дивизии целый батальон из пленных петлюровцев. Хотя соглашусь, что есть предел, за который зайдя, уже обратной дороги нет. В Красной Армии служили когда-то знатные мятежники Стрекопытов и Осипов. Про Стрекопытова ты мог слышать, что он в Гомеле творил, а Осипов – из Туркестана. Булак-Балахович тоже одно время в Красной Армии служил. Таким бы я лично руку не протянул и своими товарищами не назвал. А при случае избавил бы мир от их присутствия.

– А все-таки – почему я?

– Тебе выложить всю правду или ее удобный кусочек?

– Если твое, товарищ Западный, начальство позволит, то выкладывай всю.

– Давняя традиция, Егор, много старше нас обоих.

– Что-то такой не припоминаю, но ведь мне и стариком называться рано.

– А была среди казачьих традиций такая, что на рискованные, кто знает, чем могущие заканчиваться дела выдвигали людей определенного сорта. Тебе известен же такой Степан Разин? Какое у него прозвище было – «Тума», то есть полукровка. Другой такой – Емельян Пугачев, у которого мать, может, и из казачек, только для яицких казаков он опять же не свой был. Некоторые умные люди говорили даже, что «казаками» изначально называли тех, кого не очень жалко. Пришли в степи к хану какие-то люди и предложили под его стяг стать, а известных людей с именем среди них нет. Вот и хан ставил их на то место или такое дело поручал, на которое другие не пойдут вообще или за очень большую награду. Пали они там – хану их не жалко, если же сделали, что от них требуется, тогда теперь они не шантрапа и шваль, а чуть получше. Но снова честно тебе скажу, по происхождению слова «казак» единого мнения нет, производят его и от слова «гусь», и от других понятий. Но есть и такое – про тех, кого не жалко. Хотя, может, и сразу все эти пояснения правильные. Скажем, отряды тех, кого не очень жалко, могли ходить в бой под знаменем с гусем, по названию какого-то рода.

– Лихо ты закрутил рассказ обо мне.

– Прости, если разрушил какие-то твои картины мира, но в дипломаты меня точно не возьмут. Там нужно сказать: «Пилсудский – кусок дерьма» и при этом это слово не употребить, но чтобы все поняли, что сказано. Я так не могу, по мне правда лучше. В применении к тебе – на Дону ты пока опасен. Никто не знает, что ты завтра выбрыкнешь, а слава у тебя есть, и воевать ты умеешь. Лихой повстанческий командир не то, что там нужно. Как конюх или иной работник в Рязанском лагере – здесь таких несколько сотен душ, может, и лучше, потому что шляпы ты делать не умеешь. Но от Дона ты далеко, а потому не так опасен. Даже если сбежишь – здесь ты, как повстанческое знамя, не сгодишься.

А вот показать кузькину мать той самой стране, от которой четырем другим странам покоя нет, – ты бы сгодился. И стать не тем, кто казак и кого не жалко, а кем-то получше качеством тоже. Но насиловать никто не будет. Подумаешь и решишь, что это для тебя правильно – возьмем. Нет – ну, на «нет» и суда нет. На Дону ты можешь быть опасен, но в Советской России еще места много. Хотя снова честно скажу, не везде тебе будут рады. Скажем, в Самарской губернии, там в свое время образовались такие вот группы, вроде «зеленых». Против Колчака и КомУЧа они были, но красными назвать их нельзя. Называли их «Шомполы», за их любимую забаву – захваченных уральских казаков шомполами на тот свет отправлять. И у меня даже нет для них слова осуждения, потому что это был ответ на то, что там казаки делали, «око за око». Правда, хоть слов осуждения не было, но все время хотелось от них подальше оказаться, уж извини за неприглядную правду. Поэтому отправлять тебя в Самару не стоит, вдруг ты кому-то из местных покажешься похожим на того хорунжего, что однажды в их село прибыл и покуролесил. Да, на Псковщину тоже нельзя, там Булак-Балахович многих повесил, вдруг ты кому-то покажешься похожим на него или кого-то из отряда имени атамана Пунина.

– Прямо как в сказке: направо пойдешь – жизнь потеряешь. Прямо пойдешь – убиту быть. Налево пойдешь – там смерть твоя. И за спиной топот погони уже слышен.

– Иногда, Егор, приходится платить за то, что делал. И даже вдвое платить. Вот вспомни пасху восемнадцатого года, когда ваша станица и еще несколько по сполоху и тайному приказу вооружились и Подтелкова пошли громить, вас тогда аж две тыщи собралось. Что вам тогда в уши напели? Что идет Подтелков с ратью китайцев, французов и еще кем-то, и будет всех порешать, баб насиловать, скот отбирать, а его китайцы вообще такое учинят, что даже у зевак сердце от страха разорвется? Ладно, собралось вас две тыщи, умом слабых, но полных отваги, явились и Полтелкова разоружили? И что вышло? Что у Подтелкова едва сотня людей. С такими силами разве что хутор можно взять и разграбить, и никаких тебе китайцев и французов, сплошные казаки и иногородние? Ну, обмишулились, ну, зря поскакали, сказали бы Подтелкову: «Звыняй, ошибка вышла! Иди, куда шел!» Можно даже вина поставить для извинения за задержку и поиски китайцев, где их нет. И что вышло? Кровавая баня и шаг в сторону ямы. Потому что тем, кто это делал, этого не простят. Ты там тоже был и с оружием, вот и молись своим святым покровителям, что тогда только приехал и только по улицам ходил, большего они тебе не позволили.

– А мы тогда сами такого и не ждали, и часть казаков по домам разъехались, решив, что уже всё. Даже про суд считали, что таким кровопролитием он не закончится. Разоружат их и отпустят. Самые смелые предположения – это что выпорют их, и то только казаков. А вышло вот так. И что делать-то?

– А я тебе скажу, что надо было делать. В вашей Верхне-Михайловской жил такой Семен Бубнов, он, как только про сполох услышал, так в балку подался и там дня четыре сидел, пока ему с голодухи брюхо не подвело, тогда вернулся домой. И станичный атаман его в холодную не посадил и ничего не сделал, только три дня поголодал. Ну, это он такой бедный, а у тебя бы что поесть в балке точно нашлось. Семен, конечно, простой, как двери, и пьяница изрядный, но в ту пасху оказался умнее всех остальных казаков станицы. Вот и получилось, что «Блаженны нищие разумом, ибо не оскоромились». А также «Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете». Расстрелу подтелковцев кое-кто и аплодировал, и кричал «Браво!».

Егор Павлович! Мы с тобой побеседовали, и я предложение свое сказал. Дня через три я тут снова появлюсь и хотел бы тогда услышать твой ответ «Да». Но и другой ответ выслушаю. Если что-то уточнить надо, тогда тоже спросишь. До встречи!

Товарищ Западный пожал руку Егору и вышел.

* * *

А потом и Егор вернулся к своей работе и о визите «тайно образующего» больше не думал. Товарищ Западный его верно понял и все расставил по местам. Егора больше интересовало то, как он может помогать Мишане, пока лазит по дебрям страны, которую прямо не называли, но понять, что это Польша, – труда не составило. Ему-то лично паек будет полагаться, и, может, даже больше «монастыря принудительного труда», да и денежное жалованье в Красной Армии существовало и выдавалось, только деньги в нынешнее время стоили мало.

Правда, Егор не знал, что в конце этого года появятся червонцы, и эта проблема немножко ослабнет. Почему немножко? Потому что совзнаки еще ходили, и червонцы их сразу не вытеснили.

Так что он мысленно согласился и без особых условий. Но потом мысленно же решил, что надо намекнуть на то, что стоит от «монастыря» освободиться. Тот самый ростовский сиделец, который раньше сидел в лагере за кражу госпитального белья, тогда сказал, что у них в лагере были и такие, что работали на своей работе, жили дома, а в лагерь приходили только периодически, сказать, что все идет путем всея земли, и дела идут, и срок тоже…

Но когда он будет вразумлять соседей не выращивать у себя буйную поросль, то посещать лагерь-то с докладом не сможет? Неплохо бы полностью освободиться от не отсиженного остатка из пяти лет, но снова сложности: не будет ли это с его стороны неслыханной наглостью? Подумал, подумал и решил, что сказать об этом надо, но не в лоб, а вроде: как будет сочетаться рязанский лагерь и его пребывание где-нибудь в Вилейке и с другой стороны границы? Насчет Вилейки он точно не знал, отошел ли этот город Польше или нет. Название запомнилось по германской войне, но если и отошел, то значит, не Вилейка, а Пролейка. Или другое место.

Егор, конечно, зря беспокоился, потому что у губернского отдела (или подотдела) принудительного труда, которому подчинялся лагерь, право освобождать от наказания вообще было. По факту были и случаи, когда человек передавался в ЧК и работал там, перейдя на положение правоохранителя из положения репрессированного. А что делал владелец карусели Иван Наталич в ЧК после освобождения – автор вам ответить не сможет.

Не всегда человек, резко меняющий свою жизнь, перед этим дни и недели ходит, думу думает, руки заламывает и иные жесты делает. Многое в нем происходит где-то внутри, а потом он внезапно встает, идет и говорит, что… Или делает несколько неожиданное, чего никто предугадал. Так произошло и с Егором – варево кипело где-то в глубине, а потом явилось в виде решения согласиться. Причем это не заняло дни, это явилось… ну, почти что сразу.

В качестве иллюстрации к ранее сказанному о «и такие под знамена становились».

Слово кандидату исторических наук Петру Шорникову о том, как белогвардейцы и красные вместе боролись с румынами.

«Как только в январе 1918 года румынские войска вторглись в Бессарабию, развернулось освободительное движение. Большевиков повел на борьбу Павел Ткаченко (Яков Яковлевич Антипов). Но фронт патриотического сопротивления был шире.