А я с высоты ступенек взирал на «рогатого» коменданта и изо всех сил старался скрыть усмешку. «Лось ты сохатый, – звучал у меня в голове чей-то ехидный голосок. – Дембель ты мне, конечно, изгадишь. Но я отсижу свои десять суток на губе и всё равно домой уеду. А тебе рога всю жизнь носить».

– Что-то ты к нам давно не заезжал, а, Иванов? – будучи хозяином положения, издевался Горегляд. – Домой, что ли, собрался, – кивок на мои обноски, – и когда думаешь ту-ту?

– Завтра. А что не навещал, извини. Я на «аккорде» сидел, некогда было. В другой раз как-нибудь заскочу, – пообещал я, дурачась. Терять уже всё равно было нечего.

– Какой другой? – качнулся нетрезвый майор. – Сейчас и поедем. Одиночка твоя уже заждалась, поди. Я в неё никого не селю. Так и стоит пустая после последнего твоего визита, – дыхнул он перегаром и радостно осклабился, что-то вспомнив, – Постой, у тебя ведь прокурорское уже есть?

– Есть.

– Ну, теперь точно сядешь. Годика два дисбата тебе не помешают. Там ты точно службу поймёшь, как она есть, – и, пьяно загоготав, замахал руками, отчего собачка, обиженно тявкнув, снова встала на задние лапы.

Ну это ты врёшь, рогатый. На дизель меня упечь наш «полкан» не даст. Ему давно место начальника штаба дивизии светит, и лишние прилёты ему ни к чему. Максимум, что получу, так это десять суток ареста и трендюлей от командира. Конечно, губа давно стала местом обжитым и испугать меня не могла, но поменять её на родной дом мог только такой невезучий идиот, как я.

«Господи, – с тоской посмотрел я на небо. – Неужто это кара за Люську? Я больше не буду, честно, только отпусти. Сделай так, чтобы Горегляд исчез. Прямо вот сейчас», – лезли в голову бредовые мысли.

Рядом, явно что-то замышляя, с ноги на ногу, переминался Саня. И наконец, решился.

– Товарищ майор, – на армейском уставном обратился к коменданту мой друг. – Мы, конечно, виноваты. Но, Егорыч, блин, что ты, как этот, – неожиданно панибратски продолжил он. – Ты же из наших. В десанте срочную служил, неужели ты нас не понимаешь? Дембель у человека раз в жизни бывает. Вспомни себя в наши годы. Мы же тебя уважаем. Знаешь как? За то, что ты – мужик. А супругу твою Людмилу Васильевну где-то даже любим.

«Я даже знаю – где», – подумалось мне. А Чуёк всё продолжал заливаться соловьём.

– Умнейшая женщина. Санёк вон, – кивок в мою сторону, – все книжки у неё перечитал. Про любовь там и вообще.

Я от неожиданности поперхнулся.

– Знаю, много крови мы тебе попили, – сделал глаза, полные раскаяния, прохиндей, – но ты же сколько раз нас выручал.

«Ни разу», – тут же подсчитал я.

– Пойми ты нас в последний раз и прости, – Чуёк картинно воздел руки, отчего бутылки в пакете призывно дзынкнули.

– Уважаете, говоришь, – Горегляд проводил пакет задумчивым взглядом.

Опа. Клюнуло! Подсекай, Чуёк, не дай с крючка сорваться.

– Скажешь тоже, уважаете, – гнул Саня в прежнем духе, – да ты для нас как отец родной. Строгий, но справедливый. Батя, одним словом. Так неужели, батя, ты сыновей своих неразумных не проводишь, не посидишь с нами на прощание.

– Что там у вас, шило? – уже заинтересованно кивнул майор на пакет.

– Обижаешь. Шило давно морально устарело. Сегодня в моде импортный «Рояль» с ликёрчиком. Ну что, пошли? – совсем уже по-свойски подмигнул матрос майору.

– А, чёрт с вами, пошли, – махнул рукой на субординацию тот, и мы перешагнули невысокий забор детского сада, чтобы зарыть в беседке топор войны и проститься навсегда.

Первый тост был за военного коменданта гарнизона, грозу всех разгильдяев и нарушителей устава – славного майора Горегляда. Потом мы выпили за мой дембель. Потом Егорыч на нас обиделся за что-то и продолжать пьянку отказался. Но, не выдержав Сашкиного напора, дал себя уговорить и, опрокинув в лужёную глотку гранёный стакан с разведённым спиртом, запел. Пел Горегляд неожиданно густым и сильным голосом о Стеньке Разине, чьи расписные челны выплывали из-за острова на стрежень. Дойдя до места, когда атаман под нажимом товарищей выбрасывает красавицу-княжну за борт, он неожиданно смолк и захрапел.

Мы не стали тревожить сон певца, а, убрав бардак со стола, привязали на прощание собачку и отбыли к постоянному месту своей дислокации. Так Саня наш отход обозвал. Я ещё подивился его знаниям военной терминологии.

– Послушай, Сашок. Что она во мне нашла? – поделился я с другом грызущей меня всю дорогу думкой. – Не старая ещё, красивая женщина. Муж – офицер. Сын школу заканчивает. А она связалась с молокососом, которого и не увидит больше никогда. Может, влюбилась?

– Ты что, дурак, ничего не понимаешь, что ли? – остановился Чуев, переводя дух. – Да она просто дуреет от скуки в этом гарнизоне. Муж – алкаш, который появляется дома, только чтобы переодеться. Податься тут некуда, вот её черти и ломают в библиотеке. А тут ты – весь из себя молодой и красивый, герой гарнизонного фольклора, который с «губы»^[13] не вылезает. Прямо Робин Гуд. Вот она и упала тебе в руки, как перезрелое яблоко. Ты думаешь, она одна здесь такая? Да полгарнизона баб волочатся с чужими мужиками, ища себе приключений на одно место. И всё отчего? Правильно, от скуки. Ладно, хватит трепаться, а то вон Гапур похоже к нам идёт.

– Э, э, Гапур, притормози. Пакеты нести поможешь, а то у нас уже руки оторвались… – И мы, ускорив шаг, поспешили в сторону курилки, у которой стоял Иса, поджидая нас.

Глава 5

Стол накрыли в баталерке, сразу после отбоя. Блюда, расположенные на нём, не отличались изысканностью, а были просты и незатейливы. Всё, что удалось достать в условиях гарнизона. Среди открытых банок с сардинами громоздились литровые бутыли «Рояля», уже разведённого ликёром. Жирная селёдка, нарезанная крупными кусками, лежала среди колец лука и была щедро приправлена подсолнечным маслом. Рядом, дожидаясь своего часа, ароматным парком исходила жареная картошка. Словно высокородные лорды среди простолюдинов в центре стола застыли металлические судки с говядиной, украденные в лётной столовой. Деликатес этот принёс Гапур, который знал подход к поварам из лётки и беззастенчиво этим пользовался.

Запивать крепкий алкоголь планировалось растворимым соком «Юпи». Полуторалитровые пластиковые бутылки с этим напитком уже стояли по соседству с грибными блюдами. На десерт, небрежной кучкой, были накиданы новомодные шоколадки «Марс» и «Сникерс» вперемешку с печеньем «Вагонвилс».

Незабвенный старшина Федосеев сидел у этого великолепия и лениво пощипывал струны старенькой гитары. Дождавшись, когда все участники застолья рассядутся, он встал и сказал речь. Только это была не речь, а РЕЧЬ. Сначала старшина напомнил собравшимся, по какому поводу банкет. Рассказал, с каким замечательным парнем они расстаются. Перечислил все мои достоинства и недостатки. Не забыл упомянуть свистнутые мною, по чижовке, портянки из баталерки. А в конце он заверил всех, что мы обязательно встретимся.

– Когда, Атос? – тоном Арамиса воскликнул я.

Прапорщик недоумённо поднял бровь, а сообразив, расхохотался.

– Двадцать лет спустя, – наконец, выдавил он сквозь смех.

Двадцать лет. Мне как-то вдруг взгрустнулось. Срок большой. Что с нами станет за эти годы. Да что там далеко ходить, мы не знаем, как сложатся наши судьбы уже завтра. Каков он, этот новый и пугающий мир за пределами гарнизона? Судя по отголоскам, прилетающим в нашу глухомань, там творилось что-то невообразимое. Дельцы делили награбленное, бандиты стреляли друг в друга, по сёлам грохотали танки. А своими жизнями за этот беспредел расплачивались простые парни вроде нас. Азербайджанец Гусейн Гусейнов, уволившийся полгода назад, через месяц прислал письмо, в котором сообщал, что он был призван на войну с армянами и теперь лежит в госпитале с простреленной рукой. Молдаван вроде как замирили. Но взбудоражились земляки Саида и Гапура – чеченцы. Везде сейчас неспокойно, где вспыхнет в следующий раз, никто не знает.

Но к чёрту эту грусть-печаль. Что будет, то и будет. Праздник у нас или где? Дембеля гуляют! Мы опрокинули по первой, и понеслось. Народ в хорошем темпе принялся выпивать и закусывать, налегая при этом на мясное.

– Желудки, блин, – фыркнул я, хотя чему удивляться. Парням по двадцать лет всего. Они ещё растут.

Наконец, насытившись, все вспомнили про гитару. Федос взял в руки шестиструнку и выдал. Для затравки он начал с «Есаула» и «Гоп-стопа» Розенбаума, продолжил «Группой крови» Цоя, а уж нашу «Уезжают в родные края дембеля» дружно орали мы все. Уставшего старшину сменил Гапур. Он подтянул колки на инструменте и спел свою любимую «Если ты хоть раз бывал в горах, значит, ты обычаи наши знаешь. Не позволит никогда вайнах, чтобы гостя кто-нибудь обидел». Дождавшись, когда чеченец, подражая Высоцкому, напоследок эффектно ударил пальцами по струнам и закончил петь, я подсел к нему.

– Слов нет, Иса, красивая песня. И исполнил ты её красиво. Только почему вы нас, русских, так не любите? – с пьяной простотой задал я ему непростой вопрос.

Гапур посмотрел на меня и, не прекращая теребить пальцами гитарные струны, ответил:

– А кто тебе сказал, что горцы не любят только русских? Разве у меня в базе одни русские шуршат? Хватает там разных. Весь вопрос в чём? – задал вопрос чеченец и сам принялся на него отвечать: – Люди делятся на овец и волков. Закон жизни такой. Если ты овца – стой спокойно и жди, когда тебя остригут или зарежут. А если ты волк – стриги и жри овец, если сам не хочешь в бараньем стаде оказаться, – хищно оскалился вайнах.

– Ну, а мы с пацанами тогда по-твоему кто? – показал я рукой на прислушивавшихся к разговору парней. – Овцы или волки?

– Нет, вы не те и не другие. В вас что-то иное – особенное, – произнёс чеченец и задумался.

– Мы – волкодавы! – выкрикнул Якуп и вызывающе уставился на Гапура.

Тот, не желая продолжать опасный разговор, отвернулся и переключился на Мамеда. Этот хитрый азер в начале службы держался от нас на расстоянии, общаясь только с соплеменниками. Но со временем, не желая уезжать на Родину, где было неспокойно, он остался один и как-то незаметно прибился к нам и теперь спокойно жевал сардины, не отвлекаясь на пустые разговоры.

– Мамед, как там дела у Гусейна, выписали его из госпиталя? – спросил Гапур, наливая себе в стакан «Юпи» из бутылки.

– Выписали, – Мамед проглотил очередную рыбку и рукавом вытер масло с подбородка. – Рука только плохо слушается. Калека теперь, – горестно подкатил глаза азербайджанец.

– Плохо, – заключил Иса и, опорожнив стакан одним глотком, снова взялся за гитару.

– Послушай, Гапур, – не унимался я. Спирт ударил в голову, и какой-то неугомонный бес в душе толкал меня на провокации, вызывая чеченца на откровенность.

– Ну, а вот если случится так, что окажемся мы с тобой в разных окопах, мало ли как жизнь крутнётся, война ведь везде. Будешь в меня стрелять?

– Если старейшины прикажут – буду, – не задумываясь ответил горец, – мне ведь всё равно кого резать. Хоть русских, хоть американцев, да хоть инопланетян, – хохотнул он, – лишь бы роду не во вред. Это вас – русских – много. И всего у вас много. Все ваши беды от этого. Не цените вы, что вам Бог дал, и друг друга не бережёте. А нас мало. И живём мы в горах, где лишь одни орлы да бараны. Род – это всё. Нам без рода не выжить. А старейшина в нём главный. Как он скажет, так и будет.

– Так, ладно, воины, – Федос встал из-за стола и посмотрел на нас совсем не пьяными глазами. – Поговорили. Жизнь сама за вас всё решит. Погнали на станцию. Время.

Провожающих было немного.

Командирский уазик, который должен был доставить меня к поезду, мог вместить в себя только четырёх пассажиров. Саид, промолчавший весь вечер, тихо сидя в сторонке, лишь нервно покусывая себе губы во время нашего разговора с Гапуром, вдруг заявил, что он просто обязан проводить брата Саню. А кто ему в этом захочет помешать, того он зарежет. Есть желающие? Ну и прекрасно. И Руслан решительно полез в машину.