Глава 1
Трудности перевода

Все ли люди испытывают эмоции, подобно тому как абсолютно все имеют руки и носы? Носы бывают разных размеров и форм, но в конечном счете они позволяют нам дышать и ощущать ароматы окружающего мира. Руки бывают большими и маленькими, сильными и слабыми, но все равно позволяют нам трогать, хватать, держать и носить всевозможные вещи. Так ли дело обстоит с эмоциями? Правда ли, что эмоции могут казаться разными, но быть на самом деле одинаковыми для всех – что глубоко внутри все вокруг такие же, как вы сами? Если бы это было так, тогда, узнав кого‐то, вы стали бы узнавать и понимать чувства людей, которые имеют разное прошлое, говорят на разных языках и происходят из разных сообществ и культур. Но правда ли, что другие злятся, радуются и пугаются ровно так же, как и вы? И что ваши чувства такие же, как у них? Я так не думаю.

Впервые я заметила, что мои эмоции отличаются от эмоций людей, принадлежащих к другой культуре, когда переехала в США. Я выросла в Нидерландах и, не считая коротких визитов в другие европейские страны, жила там до тридцати лет. Во многих отношениях переезд дался мне легко. Когда я приехала в США, я хорошо владела английским языком, поскольку использовала его в работе. Мои американские коллеги из Мичиганского университета были преисполнены доброты. В день приезда они устроили для меня совместный ужин с преподавателями факультета. Один из них пригласил меня на семейный ужин в Рождество, а другие в конце года вручили мне небольшие подарки. И все же мне помнится, что первый год в США стал для меня довольно сложным. Я часто чувствовала себя не в своей тарелке.

В родной стране я привыкла быть хорошо социально адаптированным и эмоционально искушенным человеком. Но в ноябре 1993 года, приехав в Мичиганский университет, я испытала эмоциональную рассинхронизацию. Мои новые коллеги были добры, веселы и открыты. Они обменивались любезностями друг с другом и со мной. Мне нравилось общаться с ними и нравилось, как меня принимают. И все же мне было непросто, поскольку я не могла ответить им тем же: я ощущала свои эмоциональные недостатки. В разговорах мне приходилось заставлять себя быть открытой и восприимчивой, делать комплименты и хвалить людей за усилия и намерения. Я была недостаточно счастлива и благодарна: мне явно казалось, что я должна быть гораздо счастливее – с учетом ситуации и поведения всех остальных.

Меня беспокоило, что я уступаю окружающим в эмоциональном плане, и это не просто казалось мне, а было на самом деле так. Я просто была недостаточно приветлива. Однажды коллега спросила меня, не хочу ли я на следующий день пообедать вместе. Я ответила ей честно: “Завтра я не могу”. Этот разговор случайно услышала моя новая подруга Мишель Акер, которая, когда мы остались наедине, сказала, что я могла бы ответить и повежливее: “Я с удовольствием с тобой пообедаю, но, может, в другой день? На завтра у меня уже есть планы…” Мои же слова, отметила она, прозвучали грубо. Грубо? Я вовсе этого не хотела: мне казалось, что я просто сообщила факты.

Кроме того, мне сложно было понимать эмоции других людей. Когда мы с Мишель зашли в аптеку и она поприветствовала фармацевта радостным “Как у вас дела?”, я спросила, знакома ли она с этой женщиной (как выяснилось, она ее совсем не знала). Мне показалось, что ее интерес к жизни фармацевта не соответствует ситуации. Но фармацевт, ничуть не удивившись, любезно ответила: “Прекрасно, а как у вас?” Мне оставалось только гадать, что я упускаю в этом радостном диалоге двух незнакомцев.

Нелегко мне было и оценивать статус своих отношений: нравлюсь ли я людям? можно ли назвать наши взаимодействия дружбой? Я не была уверена, что именно значат ежедневные любезности, и не знала точно, правда ли людям есть до меня дело. Вставал ли вообще такой вопрос? Однажды я пригласила новых друзей на ужин. Еда была вкусной, а разговор оживленным, и порой мы даже говорили о личном. Нам было хорошо вместе. Мне казалось, что в итоге этот вечер может вылиться в настоящую дружбу. Но потом мои гости ушли, поблагодарив меня за ужин. Меня это ужасно огорчило, поскольку в этот момент я поняла, что между нами так и не возникло истинной связи. Я была воспитана в культуре, где считается, что благодарности (то есть необходимости говорить спасибо за ужин) в дружбе просто не место. Слова “спасибо за ужин” казались мне попыткой отдалиться, а не выражением признательности. Мне бы хотелось, чтобы мои гости сказали, что им хочется чаще встречаться со мной, что им понравился проведенный вместе вечер или что их очень радует, что между нами наметилась связь.

Были ли это просто различия в традициях? Или же мои эмоции действительно отличались от эмоций американцев, с которыми я встречалась? В последующие годы, когда меня навещали друзья и близкие из Нидерландов, я наблюдала, что и они подобным образом не вписываются в социальные и эмоциональные нормы. Принимая весьма великодушное приглашение на ужин от своего американского друга, мой отец сказал, что будет “неплохо” поужинать вместе в пятницу, – и не только не использовал в своем ответе превосходную степень, но и не оценил по достоинству гостеприимство хозяина. В тот момент мне стало за него неловко. Мои голландские друзья дружелюбно и добродушно общались с официантами и продавцами, но при этом не хвалили их и не благодарили за труды. Их шутки и веселый настрой подчеркивали связи между всеми присутствующими, но вместе с тем не отмечали работу человека, который их обслуживал.

Дальше – больше: с глазу на глаз голландские друзья и родственники сообщали мне, что американские эмоции, с которыми они сталкиваются, кажутся им “фальшивыми” и “преувеличенными”. Встретив мою маму, которая прилетела в гости, учительница моего сына Джилл радостно воскликнула, как здорово, что мама сможет повозиться с внуками. После этого она спросила, хорошо ли она проводит время. Позже мама призналась мне, что восторг учительницы показался ей “фальшивым”. В другой раз мои американские коллеги похвалили презентацию европейского исследователя, который приехал к нам с визитом, и назвали ее блестящей. Тот пожал плечами и позже сказал мне, что их похвала “ничего не значит”, ведь она, скорее всего, “фальшивая” или “преувеличенная”. Как иначе европейцу было объяснить неизменные великодушие, интерес, одобрение и энтузиазм, которые, по его мнению, многие американцы демонстрируют в ситуациях, где подобные чувства в голландском представлении не возникают “естественным образом”?

Мы – выходцы из двух западных, образованных, индустриализированных, богатых и демократических стран (WEIRD), Нидерландов и США, – испытывали эмоции, которые различались в достаточной степени, чтобы каждая из сторон оценивала чужие эмоции негативно, считая их либо “грубыми”, либо “фальшивыми”. Вероятно, они не вызвали бы осуждения у других представителей тех же национальных культур. Сначала такие эмоциональные различия казались мне случайными, но постепенно они обрели смысл.

Я пришла к выводу, что разные эмоции служат разным идеалам отношений. Приятные эмоции, уместные в голландском контексте, выводят на первый план близость равных друг другу людей. После ужина (или даже в ходе него) близость собравшихся принято подчеркивать голландским словом gezellig, которое стало образцом культурно-специфических эмоциональных понятий^[6]. Оно образовано от слова gezel, “друг”, и описывает как физические обстоятельства – уют теплого дома, где собрались хорошие друзья (ощутить гезеллиг в одиночку невозможно), так и эмоциональное состояние “комфорта” и “поддержки”. Подчеркнуть эту близость важнее, чем оценить гостеприимство хозяина. В американском контексте, напротив, уместные позитивные эмоции часто отдают приоритет оценке трудов, талантов и поступков другого человека. Друзья и знакомые повышают друг другу самооценку и подпитывают друг в друге чувство собственного достоинства^[7]. Сказав моей маме, что ее ценят как бабушку, учительница подчеркнула особое положение, которое мама занимала в жизни внуков, – и она имела все основания сделать этот вывод, ведь она постоянно взаимодействовала с моим сыном. В этом нет ничего фальшивого: это просто чувство, которое проистекает из сосредоточенности на характеристиках и достижениях, дающих другому человеку повод гордиться собой. “Вы – чудесная бабушка!” Или, как в случае с моим коллегой, “в вашей презентации содержался целый ряд новых идей” (“она была блестяща”).

Американцы хвалят друг друга при любой возможности. Это идет вразрез с голландской культурой, в которой никому не позволяется ставить себя выше окружающих^[8]. Ни один человек не хуже и не лучше другого. Мама раньше говорила мне, что “вести себя нормально – уже безумие”, – обычно когда я, как ей казалось, привлекала к себе излишнее внимание. Никто не должен выделяться. Когда подростком я спросила у мамы, считает ли она, что я хорошенькая (наверное, надеясь услышать положительный ответ), она сказала: “Я считаю, что ты довольно заурядна”. Она говорила правду, одновременно и спуская меня с небес на землю, и устанавливая между нами “настоящую связь”.

Различия также проявляются в неприятных эмоциях^[9]. В Нидерландах один из способов наладить контакт – это говорить откровенно. Неудивительно, что голландцы славятся своей прямотой. Способность осознавать и выражать свои истинные чувства (и мнения) считается положительным качеством и показателем зрелости. Вместо того чтобы превозносить тебя, настоящий друг скажет, что на самом деле (о тебе) думает – хоть хорошее, хоть плохое. Он скажет: “В этом ты неправ”. Или: “Это тебе не идет”. Люди говорят друг другу правду, даже когда она колет глаза^[10]. И услышать от друга всегда лучше правду, ведь это подчеркивает, что между вами действительно есть связь. Ложь во благо голландцы обычно осуждают: в отличие от некоторых моих американских друзей, они не видят в ней попытки защитить своих близких. В их представлении это скорее отстранение, разрыв дружеской связи. Настоящие друзья делятся самыми сокровенными чувствами, даже если они представляют их самих или их дружбу в невыгодном свете^[11]. Готовность человека сказать своим близким, что он испытывает ревность или злость или даже что своими поступками они делают ему больно, показывает, что он искренен, человечен и готов к близости. В меня настолько въелась ценимая голландцами “предельная искренность”, что я неоднократно (вежливо) высказывала свои взгляды и описывала свои эмоции в разговорах со своими американскими коллегами, школьными учителями и друзьями и ловила себя на мысли, что веду себя “по‐голландски”. Кто спрашивал моего мнения? Кто хотел узнать, что я чувствую? (Никто!) Я часто понимала, что в американском контексте не стоит делиться своими мыслями и чувствами лишь после того, как изливала кому‐нибудь душу. Прожив в США не один десяток лет, я по‐прежнему временами одергиваю себя. Мои американские друзья отмечают мою откровенность – так, однажды моя подруга Энн Кринг вежливо заметила: “Спасибо, что поделилась”, – после того как я во всех подробностях описала, что ощутила в определенный момент (как я почувствовала себя отвергнутой, когда мне показалось, что меня не позвали на какой‐то завтрак, а потом обнаружила, что вообще‐то меня пытались туда позвать, просто я сама ввела себя в заблуждение). Энн по‐голландски оказала мне услугу, намекнув, что такие излияния неуместны, и тем самым поспособствовала моей социализации.