Примерно через десять лет после того, как я начала читать антропологические работы об эмоциях, мне выпал шанс провести подобное исследование в сотрудничестве с психологом Маюми Карасавой. К тому времени я уже жила в США, а психология начала открывать для себя силу культуры^[36]. Ухватившись за возможность, которая им представилась, многие психологи в тот период начали проверять, воспроизводимы ли “фундаментальные” психологические процессы в культурах Восточной Азии: большинство исследований проводилось в Японии, но авторы некоторых сравнительных работ обращались также к Китаю и Корее. Своим возникновением эта возможность обязана ученым из Восточной Азии, которые получили образование в США и вместе со своими американскими коллегами и научными руководителями принялись ставить под сомнение традиционную психологию, поскольку не узнавали в ней себя.

Карасава не входила в их число – она училась в Японии. Мы познакомились на конференции и начали сотрудничать. Тогда она занимала должность доцента в Японии, а я была доцентом Университета Уэйк-Форест в Северной Каролине. От вопросов Карасавы мне часто становилось не по себе, поскольку из‐за них я начинала сомневаться, имею ли я вообще право считаться специалистом по эмоциям. Как я могла согласовать ее вопросы с тем, что мы как специалисты по психологии эмоций “знали вне всякого сомнения”?

Наше сотрудничество началось с организации интервью об эмоциях. Мы попросили участников исследования описать эмоциональные события из прошлого и рассказать, что именно они чувствовали в тот момент, насколько интенсивными были их эмоции, какое значение имели для них эти события, каким образом они сами и другие присутствующие вели себя в соответствующей ситуации, как события и их чувства развивались со временем и как описанные события впоследствии меняли их установки, отношения и мировоззрение. Подобные интервью оказались весьма информативными в ходе моего исследования эмоций различных культурных групп в Амстердаме (подробнее об этом в главе 2), и для интервью в Японии и Северной Каролине мы решили использовать разработанный мною ранее опросник, в который внесли незначительные изменения. Для начала мы опросили трех респондентов в каждом из культурных контекстов.

Эти пилотные интервью в Японии дали настолько неожиданный результат, что я было заподозрила, что вопросы перевели на японский некорректно (но перевод был точным!). В пилотном исследовании респондентам из Японии оказалось сложно ответить на простой вопрос об “интенсивности” их эмоций. Карасава утверждала, что японцы не могут ответить на этот вопрос, поскольку в Японии он просто не имеет смысла. Сначала мы решили использовать другой перевод: “Насколько важным было это эмоциональное событие?” Эта формулировка устраивала респондентов из Японии и позволяла мне упредить возможные неудобства, возникающие из‐за недопонимания вопроса об интенсивности. Впрочем, трудности у японцев вызвал не только этот вопрос: их столь же озадачили вопросы о последствиях эмоций, включая “Изменили ли ваши эмоции ваши представления о другом человеке?” И снова мы скорректировали перевод и спросили у них: “Изменилось ли ваше отношение к человеку под влиянием этой ситуации?” Мы получили ответы на эти вопросы от наших японских респондентов, и это временно решило возникшую “проблему”.

Если бы меня попросили сформулировать свои взгляды на тот момент, я бы сказала, что сами феномены – интенсивность эмоционального ответа и каузальные последствия эмоций – были универсальны, а трудности возникали при их описании на японском языке. Я бы сказала, что эмоции, несомненно, влияют на установки человека и меняют их, но японский язык просто не позволяет перевести соответствующий вопрос буквально. Я полагала, что скорректированные переводы альтернативным образом выражали все то, что я хотела выяснить, формулируя изначальные вопросы. Иными словами, я сказала бы, что указанные аспекты эмоций были естественными, или предкультурными, но мой язык, которым тогда был английский, позволяет описать их лучше, чем японский. Сегодня я не согласилась бы с этой оценкой. Культурные различия не ограничиваются семантикой.

Сотрудничество с Маюми Карасавой позволило мне не только составить представление о японской культуре, но и по‐новому взглянуть на эмоции в западной культуре, в которой я жила и была воспитана. Я поняла, что эмоции не стоит даже считать внутренними чувствами людей. Именно тогда я осознала, что психология эмоций – это в первую очередь наука, изучающая культуры WEIRD и работающая на них. Она определяет эмоции как внутренние состояния – сущности, которые обусловливают поведение и познание. Вопросы, которые я пыталась задавать своим респондентам из Японии, родились из западного представления об эмоциях. Язык “интенсивности” применим к внутренним состояниям, как и идея о том, что внутренние чувства вызывают изменения (других) мыслей и чувств. Мое сотрудничество с Карасавой – с ее тонким восприятием – помогло мне разобраться в антропологических работах конца 1980‐х годов, в которых говорилось, что эмоции, возможно, занимают место “между” людьми, а не “внутри” них. Когда эмоции помещаются между людьми, когда в них главным образом видятся системы социального взаимодействия, вопросы об интенсивности и последствиях эмоций теряют смысл. По сути, я просила респондентов из Японии описывать свои эмоции, используя терминологию, которая имела смысл лишь в концептуальном поле моей культуры.

Рабочее определение эмоций

Я написала эту книгу, чтобы показать, какую пользу может принести внимательный анализ культурных различий в эмоциях. Эмоции – неотъемлемая часть нашей социальной и культурной жизни, и они формируются под влиянием наших культур и сообществ. Различия в эмоциях не ограничиваются лишь поверхностными различиями в их проявлении – эмоции не просто выглядят по‐разному: различия между ними проникают в сами процессы, лежащие в их основе, и даже в их протекание.

Постойте‐ка. Возможно ли, что у людей из разных культур эмоции разные? Разве человеческое тело не обусловливает наши эмоции? И да, и нет. Наш мозг и организм не “прошиты” под конкретные эмоции^[37], но подготавливают каждого из нас к тому, чтобы испытывать эмоции, наиболее полезные в нашей социальной и материальной жизни, – эмоции, приспособленные для наших сообществ и культур^[38]. В современной науке природа уже не противопоставляется воспитанию: она подстраивается воспитанием. Наш мозг динамически “прошивается” в ходе нашей жизни в конкретных социальных и культурных контекстах, и эта пластичность мозга позволяет нам жить в конкретных сообществах. Мы по природе своей социальны – мы осмысливаем мир и взаимодействуем с другими в социальной среде. Эмоции усваиваются через обучение и опыт^[39]. Разный опыт приводит к формированию разных эмоций, поэтому дать строгое определение эмоций, охватывающее все их вариации, пока невозможно. И все же в общих чертах оно понятно.

Эмоции предполагают перебои, происходящие в обычной жизни: они сопряжены с событиями, которые угрожают ожиданиям, планам и целям человека или ставят их под удар. Хашам у египетских бедуинов – осознание угрозы их достоинству, например при встрече женщины с мужчиной. Хашам также подталкивает человека сделать что‐нибудь, чтобы вернуть утраченное достоинство, – допустим, спрятаться или опустить взгляд. Кроме того, дела у людей могут идти и исключительно хорошо – в полном соответствии с их ожиданиями, планами и целями. Например, так происходит, когда я оказываюсь в полной гармонии с окружающими. Гезеллиг – это вечер с друзьями, когда все настроены на один лад; в такой ситуации мне хочется и дальше общаться с близкими людьми, не покидая своего места. Эмоции, которые мы называем приятными, обычно связаны с новым, экстраординарным, вожделенным, почти идеальным^[40]. Эмоции возникают в ответ на важные и значимые в личном отношении события, которые выходят за рамки обыденности, и состоят из осмысления ситуации, а также переориентации, подготовки к действию или перенастройки в соответствии с этими экстраординарными событиями.

Где в этом определении тело? Все психические процессы сопровождаются телесными изменениями. Более того, эмоциональные события по определению требуют адаптации, переориентации, подготовки к действию и перенастройки в соответствии с незаурядными и важными событиями, и они задействуют множество телесных процессов, порой весьма активно^[41]. Когда я готовлюсь дать отпор или вступить в драку, как иногда в моменты гнева, мои мышцы напрягаются, а челюсти сжимаются. Эти телесные изменения могут и сами становиться частью нашего сознательного опыта в эмоциональной ситуации^[42]. Иногда их участие в эмоциональном опыте зависит от культуры человека. Например, когда кто‐то вклинивается передо мной в очередь, мои мышцы напрягаются, и это может быть как проявлением того, каким образом я испытываю гнев, так и свидетельством того, что сознательный опыт в этом случае выдвигает на передний план социальные последствия события. Я могу решить, что меня притесняют, и не захочу давать себя в обиду – в таком случае на первом плане у меня, возможно, окажутся вовсе не телесные изменения (подробнее об этом в главе 2). Этот пример показывает, что определение эмоций как осмысления, переориентации, подготовки к действию и перенастройки не оставляет тело за скобками, а подразумевает его участие. И все же телесные изменения не всегда играют главную роль в эмоциях, которые возникают в ходе наших повседневных взаимодействий.

Важно отметить, что эмоции всегда наделяются смыслом в наших отношениях с другими людьми^[43]. Когда я чувствую (или практикую!) хашам как бедуинка, я ожидаю благосклонной реакции. Я предвижу, что верну себе свои достоинство и честь, поскольку хашам показывает, что я принимаю стандартный для бедуинов способ интерпретации ситуации и реакции на потенциальную потерю достоинства. Когда я чувствую (или практикую) гезеллиг в своей голландской среде, я полагаю, что возникающее чувство должно быть общим и взаимным. Более того, если это не так, ситуация может резко перестать соответствовать характеристикам гезеллиг. Когда я люблю кого‐то, по крайней мере в американском контексте, я хочу проводить с этим человеком свое время и обретать совместный опыт, говорить “я тебя люблю”, обнимать и прижимать его к себе. Если же любовь не взаимна, этот опыт становится совершенно иным. Во всех случаях эмоции сопряжены с социально (а не только лично) значимыми и важными событиями и предполагают взаимную сонастройку участвующих в этих событиях людей.

Любое сообщество, которое предоставляет людям набор накопленных знаний, представлений о мире, практик в сфере межличностных отношений, моральных установок, а также ценностей и целей, может оказывать влияние на наши личные эмоции. Разные когорты, разные социально-экономические группы, разные религии, разные гендерные культуры и даже разные семейные культуры могут наделять эмоции собственным смыслом. Я подчеркнула, как на мои эмоции повлияло воспитание в голландской среде, и сравнила его с моим опытом в нескольких североамериканских контекстах. Несомненно, мое эмоциональное становление происходило под воздействием множества других факторов. Я могла бы выбрать иную перспективу – как женщины, как выходца из среднего класса, как представительницы поколения беби-бумеров, как дочери (нерелигиозных) евреев, выживших в холокосте, как матери, как жены, как друга и как профессора. Что бы я ни выбрала – все перечисленное оказывало влияние на смысл и контекст действия.