В отличие от всех, с кем решался обсудить этот вопрос, Чагин хорошо помнил, как собаки стремительно и незаметно растаяли, растворились, исчезли из контекста и дискурса. Их возвращение – как идеи, как темы для бесед, как образа – было куда более неспешным, трогательно осторожным. Собаки на цыпочках возвращались в мир Чагина. Где-то в лабораториях «Симаргла» талантливые учёные годами работали над своими формулами, матрицами и коктейлями, чтобы собаки вернулись. Говорили, что эти собаки будут гораздо лучше прежних. С собственной сим-архитектурой, способные слышать и слушать. Готовые подчиняться и любить – по одному знаку человека. Встроенные в криптосемью с самого рождения. Чагин был в восторге – и половину этого восторга составляло предвкушение восторга Инкиного.

И вот сейчас, идя по тёмной улице, по мокрому зимнему асфальту, слушая дикий этот, мучительный вой, вопреки этому вою и вопреки тому, что все волоски на его теле наэлектризовались, а где-то в затылке строчила игла швейной машинки, Чагин никак не мог прогнать совершенно дурацкую и абсолютно детскую мысль: что, если это – они? Что, если прямо сейчас он увидит самого настоящего сим-пса?

У поворота в переулок стоял, мигая аварийными огнями, «жуковоз» – небольшой жёлтый минивэн коммунальной службы.

Синие с розовыми полосками комбинезоны коммунальной службы. Спокойные, даже вялые лица. Пустота в прозрачно-серых глазах. Жуков было трое. И Чагин поймал себя на почти подсознательном желании отвернуться, не смотреть, не видеть их – как не смотрел и не видел много лет. С тех пор, как сам едва не стал одним из них.

Но Чагин заставил себя смотреть.

Первый жук был ровесником самого Чагина, почти неотличимым от отражения в зеркале. Возраст и личный опыт в конце концов делали симов очень разными. Личная мимика, какие-то собственные жесты. Шрамы, неуловимые отпечатки времени и опыта.

Но у жуков опыта не было, как не было ничего личного. Ходили слухи, что жуков прошивают такой версией сим-архитектуры, которая делает их абсолютными автоматами. Были и другие слухи: что личность у жуков есть, но одна, единая, общая на всю страту. В том, как жуки одновременно повернули лица к Чагину, ему виделось подтверждение обеих версий. На жука-ровесника смотреть было особенно больно. Вдруг он – тот самый? Очень легко было представить себя на его месте.

Ещё двое – совсем юные, девушка и парень лет по пятнадцать, дети. Их лица были яснее, лучше лиц чагинского поколения. Они, даже будучи браком, жуками, не вызывали отторжения, но и симпатии тоже не вызывали. Чагин прислушался к себе, точно в ожидании указаний сим-матрицы – что почувствовать, как распаковать? Ничего. Чувства сим-узнавания не было, это были абсолютно чужие дети. Но в отсутствие сим-узнавания включалось узнавание самое обычное, древнее, архаичное.

Они были так похожи на Инку.

Всего за полдня исчезло всё, что Чагин испытывал к жене. Без поддержки матрицы её образ почти растаял, слился с серой стеной образов других симов, неотличимых друг от друга. Но мысль о дочке была болезненной. И нежной.

Жуки тоже смотрели на Чагина. В их взглядах не было ни интереса, ни ожидания. Так может смотреть на тебя дверной глазок, видеорегистратор на перекрёстке, автоматическая касса в супермаркете. Но на мониторе кассы мигает строка ожидания, у видеорегистратора горит огонёк, а за глазком двери есть кто-то ещё. За взглядами жуков не было ничего. Пустота. Идеальные оболочки для обеспечения города рабочими руками.

Пёс был огромным и чёрно-белым. Чёрная спина, чёрные уши, белая маска на морде с полосками, расположенными так, что создавалось впечатление серьёзного, хмурого, осуждающего взгляда. Глаза его были пронзительно-голубыми. Чагин в одно мгновение узнал своего бога. Таким он его и видел на горизонте – всегда мрачным, всегда осуждающе-хмурым.

С появлением Чагина мир как будто на пару мгновений встал на паузу, но затем вновь сдвинулся с места, жуки словно забыли о пришельце, а пёс резко дёрнул головой, пытаясь вырваться из петель, в которых удерживали его двое жуков, пока третий пытался сделать укол. Пёс метнулся вправо, влево, клацнула челюсть; Чагин ясно видел, что эти метания бесполезны, как бесполезно его собственное хаотическое движение по городу.

Чагин сделал шаг, положил руку на плечо одному из жуков, отодвигая. Прикасаться к нему было неприятно и против всех чагинских инстинктов. Обычно с приближением сима жуки расступались сами, но сейчас не произошло ничего подобного, убогие игнорировали Чагина. Тот, к которому Чагин прикоснулся, лишь нетерпеливо дёрнулся, точно лошадь, которая почувствовала на себе слепня.

Внутри Чагина закипела тьма. Никогда прежде он не чувствовал подобного – личного, чистого, тёмного чувства. Тенью было желание, которое он почувствовал вечером, проходя сквозь ряды рабочих, укутанных единением. Разбить лицо паршивца в кровь. Уронить наземь и бить долго, яростно, сладострастно.

Чагин успел поддаться чувству лишь на мгновение, но этого хватило, чтобы старший жук оказался на земле с окровавленным ртом, съёжившийся и тихий, с тем же неизменно спокойным, равнодушным выражением лица. Юные жуки аккуратно положили палки, петлями которых удерживали собаку, и пошли прочь, а Чагин стоял с разбитым кулаком, пытаясь осознать произошедшее.

Симы, если того не требует профессия, не бывают агрессивны. Сим-матрица не позволит гормонам выйти из-под контроля. Матрица же не позволит жуку сопротивляться, его задача – остановить процесс и ждать, если что-то пошло не так. Матрица не позволит товарищам жука вступиться за него. Их алгоритмы велят покинуть опасное место.

Аккуратно и очень медленно Чагин освободил пса от петель. Пёс не убегал. Он сидел на месте, глядя на Чагина спокойными умными глазами. Чагин опустился перед ним на колени и вспомнил иллюстрацию Йона Бауэра, которая так завораживала его в детстве: в знак добрых намерений Тюр вложил свою руку в пасть чудовищному волку Фенриру. Бауэр изобразил бога Тюра в крылатом шлеме, и сейчас Чагину виделась в этом ирония.

Пёс исхудал, и видно было, что не ел он по меньшей мере несколько дней. Возможно, смысл жизни Чагина был в том, чтобы накормить собой одного несчастного пса?

Но пёс просто лизнул Чагина в лицо.

В этом не было ничего плотоядного, только снисходительность.

Чагин всмотрелся в пса. Тот не был экспериментальным: уже далеко не щенок, а об успехах в области собачьих сим-архитектур стали говорить всего несколько месяцев назад. Но не был пёс и обычным диким псом, из тех, что накрепко запрещены в городах. Из тех, что порвут сима в клочья только за его симский запах. Левое ухо у пса было аккуратно подрезано – знак ветеринарного вмешательства. Под шерстью на внутренней стороне светилось клеймо: БО. «Без обоняния», понял Чагин. Такие вмешательства были строго запрещены, и до этой минуты Чагин не верил, что люди, пусть и рандомы, действительно способны на такое. Он много читал про собак: без нюха им жизни нет. Как симу – без матрицы. Внутри Чагина проснулась ещё не окончательно отступившая тьма. Чагин прикрыл глаза.

Ему показалось, что он отвлёкся всего на мгновение. Но, открыв глаза, он понял, что не знает, как долго стоит здесь, посреди дороги, рядом с покалеченным псом. Избитого жука рядом не было.

Чагин встал и пошёл прочь. За его спиной мигала аварийными огнями оставленная машина.

Пёс подождал несколько мгновений и двинулся следом за ним.

* * *

Бар был почти пуст, только за угловым столиком раскладывала пасьянс старуха. Она неприятно слюнявила пальцы, прежде чем взять со стола такую же рандомную и древнюю, как она сама, карту.

Больше всего Чагину хотелось лечь на месте, там, где он стоял, свернуться калачиком и плакать навзрыд. Как будто эта чуждая пустота, подчёркнутая неприятной старухой, стала последним ударом по хрупкой оболочке его самоощущения. Ему казалось, что он ещё помнит тепло единения, помнит сладость выверенных порций окситоцина, когда всё идёт как следует. Помнит чувство обыкновенности, крепкой, надёжной встроенности в окружающий мир.

Сейчас Чагин чувствовал себя не просто тонущим кораблём, но кораблём, с которого предварительно вынесли всё кораблиное, ободрали обшивку, свернули шеи мачтам.

Чагин замер у стойки, вглядываясь в бармена и совершенно не понимая, был ли это тот же рандом, что и накануне, или уже другой. От разнообразия рандомных лиц может закружиться голова, а от их животных запахов сводит судорогой желудок. Ты с детства привыкаешь не вглядываться в них и держать дистанцию. Разумеется, отдельные рандомы вынуждены придерживаться высоких стандартов гигиены, чтобы симы соглашались иметь с ними дело. Мураши, прошептало ему отражение в неопрятном зеркале над барной стойкой. Мураши, кивнул сам себе Чагин, всё так. Так рандомы называли симов – в отместку и за «грунт», и за «рандомов». А может, просто потому, что люди не умеют не придумывать неприятные названия всему чуждому.

Из левого верхнего угла зеркала на Чагина смотрела наклейка в виде чёрно-белой собачьей морды.

Чагин вспомнил о псе, который не отставал от него с того самого момента, как Чагин бросил машину. Он брёл по случайным улицам, то приходя в себя, то падая в вязкую тьму отсутствия, и каждый раз, когда он осознавал себя и окружающий мир, пёс был рядом. Когда останавливался Чагин, останавливался и пёс. Он смотрел на Чагина с таким невероятным и ничем не заслуженным доверием, что Чагин никак не мог решить, чего он хочет больше: прогнать пса или обнять его.

Но в бар пёс за Чагиным не последовал. Возможно, подумал Чагин, этот пёс мудр.

Бармен молча поставил перед Чагиным стопку и налил туда из обшарпанной бутылки небесно-синего цвета напиток. Это называется «бычок», вспомнил Чагин. Комплимент от бара каждому посетителю. Об этом рассказал ему вчера Вольц и велел непременно выпить. На вкус бычок был солёным, как спиртовая настойка на морской воде, повторять опыт Чагину не хотелось. Но сейчас необходимость выпить бычка виделась ему чем-то вроде входного испытания, которое он непременно должен пройти, прежде чем получит право заговорить с барменом.

Чагин снова почувствовал себя так, будто стоит на палубе корабля в бурлящем море. Изнутри его грызла голодная звенящая бездна, и в конвульсивных движениях её челюстей был какой-то особый ритм; этот ритм волнами дрожи разбегался от сердца по рекам и каналам чагинского внутреннего мира и обещал катастрофу.

Он взял стопку и залихватски опрокинул её. Точнее – попытался. Потому что вкуса бычка Чагин не почувствовал и сначала вообще не понял, что произошло. Во взгляде бармена мелькнула брезгливая жалость, Чагин посмотрел вниз и обнаружил, что по его груди расплывается синее пятно: он пронёс бычка мимо рта и даже не почувствовал этого.

Облизав сухие губы, он попытался, точно из древнего, давно закончившегося тюбика зубной пасты, выдавить из себя хоть что-то, но не смог издать ни звука; покачнулся, ухватился обеими руками за барную стойку, чтобы не упасть.

Свет мигнул. В нос ударил запах вина, и Чагин отчего-то обернулся к старухе в углу. Свет мигнул снова, на этот раз темнота была протяжнее. Чагин обнаружил, что смотрит в зеркало, пытаясь понять, видит ли он в этом зеркале себя или кого-то другого – очень похожего. Ещё одно затемнение – и Чагин оказался на полу. Он лежал, скрутившись в позу эмбриона, и выл.

Где-то внутри него паруса давно были порваны, трещала палуба, вода хлестала сквозь тысячи дыр, стремительно наполняя трюм корабля.