В диспетчерской Алику сказали, что сегодня мамина бригада работает на семнадцатом участке. Здесь же, на стене, висела потрёпанная бумажная карта с нумерацией, и Алик обнаружил, что семнадцатый участок ещё буквально неделю назад был в безвоздушной зоне, но теперь туда вполне можно было добраться без скафандра.

Отчего-то, несмотря на мамины намёки, Алик никогда прежде не выбирался в районы строительства. В погоне за окном для гравитационного манёвра «Эррата» покинула Землю не в лучшей форме. Алик привык смотреть на это глазами Горчина и других зетовцев, воспринимавших недостроенность корабля как верный знак антипатии Вселенной к каждому из них лично.

На семнадцатый участок он пробирался странными тропами, что-то напутал при выборе уровня и неожиданно для себя оказался под самым потолком огромного помещения. Осторожно подполз к краю выступающей металлической балки, с опаской поглядывая вниз и чувствуя себя героем фотографии «Обед на небоскрёбе», копия которой висела в их каюте. Сзади послышалось недовольное урчание, и, обернувшись, Алик увидел на соседней балке кошку Уму, которая лежала, свесив лапы над бездной. Прекрасное место, чтобы спрятаться от людей, но при этом не терять их из виду.

Внизу не было Нью-Йорка, но вид был не менее величественный. Слаженно двигались огромные погрузчики и краны-шагоходы. На стенах и полу, на тросах под потолком, на балках и перекрытиях – копошились люди, сверкая сваркой, бранясь, смеясь. Они отвоёвывали у бесконечной Вселенной пространство и делали это не для каких-то будущих поколений и не для спящих в саркофагах незнакомцев – а для себя. Для своих детей. Для Алика.

Алик никогда прежде не бывал в таких местах, и теперь его охватило изумление: как можно было жить посреди этого всего – и не замечать.

Это была «Эррата», какой видела её мама. И, оказывается, Ума. Может, это видели вообще все? И только Алик ходил в шаге от этого чуда, не отдавая себе отчёта.

Разглядеть отсюда маму было невозможно, но Алик понял вдруг, что это и не нужно.

Причал

Узкие, скудно освещённые коридоры виделись теперь Алику иначе. Вернулось потерянное где-то между Землёй и Венерой ощущение чуда. Такое было с ним в самые первые дни, когда он замирал вдруг посреди коридора и думал с некоторым изумлением: я в космосе.

Но была и тревога. Так, верно, чувствует себя пластиковый хоккеист, покинувший привычную колею на игрушечном хоккейном поле. Испарилась броня детской вседозволенности. Как будто принятое им решение переместило Алика в новый статус. Уже не ребёнок.

Наверное, можно было просто не появляться на причальной палубе. Но Алик дал слово, и оно как магнит тянуло его к шаттлам. К тому же это был редкий шанс попасть туда, куда обычно нет хода таким, как Алик.

И всё же он краешком сознания надеялся, что код, переданный Чёртом, не сработает и дверь не откроется.

Код сработал. И второй тоже.

Коридоры причальной палубы пустовали. Вероятно, пока Земля была близко, они охранялись куда лучше. А может, дело было в приближающемся празднике. Праздники расслабляют людей. Кажется, ничего плохого в праздник случиться не может.

Чёрт ждал у одиннадцатого шлюза и, похоже, нервничал.

Алик молча протянул ему книгу – это была цена его новой свободы. Лететь он передумал, но книгу уже обещал в уплату за всех. С пацанами решил не прощаться – вышло бы долго и неуместно.

Зассал, констатировал Чёрт. Алик только махнул рукой, потому что не объяснять же про увиденное только что чудо, и про время, и душу – тем более что все эти материи он и сам толком не понимал, просто чувствовал.

Алик пошёл прочь, думая, как ужасно жалко всё же книгу. Не потому, что он знал теперь её цену в мире «Эрраты», а потому, что эта, именно эта книга была ему дорога. Потому он и взял именно её, что считал своей. Древнее издание с выпадающими страницами было пересобрано заново и тщательно прошито. На обложке – девочка и улыбающийся кот. Мама читала её в детстве, чтобы Алик уснул. И было что-то общее в его имени с именем девчонки из книги – это сходство немного раздражало, но в конце концов девчонка оказалась совсем не дурой, так что пусть.

Настоящее

Алик не слышал шагов за спиной, просто вдруг обнаружил себя на полу, а уже потом почувствовал удар в почку и сразу ещё один. Вместе с болью пришла отчаянная ясность. С некоторыми такого не случается за всю жизнь – детально и чётко разглядеть механизмы окружающего мира, пусть и малой его части. И тогда Алик понял, что умрёт, потому что никак иначе не мог он получить такого озарения, кроме как в виде предсмертного подарка. Он перевернулся и увидел Чёрта, испуганного и злого, и увидел сплетение причин и мотивов. Чёрт был человеком безвременья – таким же, каким чуть было не стал и сам Алик. Крупинкой в спичечном коробке посреди бескрайнего мрака. Пластиковым хоккеистом, умеющим двигаться только в прорезанной для него колее посреди игрушечного хоккейного поля. Мы таковы, каков наш мир. Но и наш мир таков, каковы мы.

Сейчас совершенно ясно было, что Чёрта интересовали только драгоценные книги. У него даже мысли не было, что у Даньки и пацанов всё получится и они облетят на челноке Сатурн, а потом на ускорении гравитационного манёвра догонят «Эррату» и тем более пристыкуются к ней. Теперь и сам Алик понял, что план был безумным. Подумал вдруг отстранённо: не Чёрт ли стоял за теми прыгунами, что три года назад свинтили на Землю?

У Алика был небольшой опыт стычек в коридорах палубы Зета. Подсечка вышла неуклюжей, но Чёрт споткнулся, и Алик успел вскочить на ноги и сделать несколько шагов… Его остановила мысль: он-то убежит, но ведь пацанам – конец.

Можно кричать – Данька услышит. Но не решит ли он, что затея раскрыта и за ними пришла охрана? И не форсирует ли в таком случае старт?

Сам не зная, зачем так делает, Алик громко запел вдруг дурным голосом, придумывая мотив на ходу:

О, бойся Бармаглота, сын!
Он так свирлеп и дик!
А в глуше рымит исполин —
Злопастный Брандашмыг!

И задохнулся, получив удар в солнечное сплетение и следом – прямо в зубы. И ещё целый град беспорядочных ударов, когда снова упал и покатился, пытаясь прикрыть голову.

Краем глаза Алик заметил светлое пятно – кошка Ума пробралась за ним на причальную палубу и теперь с ленивым равнодушием ждала исхода битвы. Прощай, Ума.

Возможно, он недооценил её антипатию к людям. Когда Чёрт замахнулся для очередного удара, Ума, безупречно прицелившись, взлетела прямо к лицу Чёрта и вцепилась в него когтями; Чёрт завыл.

Потом послышались голоса. Кажется, это были Данька и остальные, а может, ещё кто-то. Может, здесь собрался весь корабль – посмотреть, как время возвращается к Алику.

А оно возвращалось.

Алик почувствовал ткань настоящего. То, что, ему казалось, было навечно утеряно, растворено в мыслях о прошлом и тревогах о будущем. Жизнь была здесь, струилась у него под пальцами ручейком крови, тёплым и солёным на ощупь. Такое называют синестезией, вспомнил Алик. Может, так ощущается твоя собственная душа после долгого отсутствия. Он попробовал улыбнуться, но от одной только попытки всё тело сотрясла невозможная боль.

Часы

Открыв глаза, Алик на несколько мгновений вообразил, что находится в одном из саркофагов на палубе Альфа. Он смотрел на мир сквозь толщу воды; водой был заполнен вертикальный стеклянный саркофаг, и в этом саркофаге находился Алик. Первая его мысль была: только не теперь. Когда время вернулось, наполнило кровь и дало смысл. Алик попробовал ударить по стеклу: может, ещё не поздно. Но сил не было, к тому же он разглядел чуть зеленоватое – сквозь призму регенерационной жидкости – помещение и понял свою ошибку. Он находился в медицинском отсеке на одной из верхних палуб. Конечно, никто не собирался отправлять его в тысячелетний сон. Всего лишь вылечить.

В углу на стуле, укрывшись юпитеркой, спала мама. Над её головой светились цифры электронных часов. 23:59 сменилось на 00:00, и где-то за стеной сначала тоненько, а потом уверенно и хором закричали: ура.

Кошка Ума сидела на полу прямо напротив Алика и смотрела на него с нескрываемым любопытством. Наверное, приняла за огромную нелепую рыбу.

Алик помахал ей рукой.

Симаргл

Они отъехали от детского сада на дюжину кварталов и уже нырнули в тоннель, когда Чагин понял, что вместо Инки забрал чужую девочку.

Сначала он не думал об Инке вовсе: нянечка выдала ему ребёнка, Чагин ребёнка принял, усадил в машину, пристегнул. Мелькнула мысль, что пора проредить личный состав игрушек на заднем сиденье.

Мелькнула и исчезла незамеченной, потому что голова Чагина была по самую макушку заполнена мыслями другими – вязкими и тревожными. Нельзя было сказать даже, что Чагин их думал, – он был так плох, что это мысли думали его, вертя им во все стороны в свете допросной лампы.

Вчера всё пошло не так. Чагин смотрел на свои чуть подрагивающие пальцы, вспоминая трафаретные школьные истории о крипте и кривой дорожке. А ведь мог отказаться, шептало ему изнутри головы. И Чагин покорно и очень живо представлял себе, как они с Вольцем сидят у барной стойки, Чагин медленно тянет красный эль, а когда Вольц спрашивает: может, по крипте? – Чагин смотрит на него иронически и говорит: ну что за детство, Вольц?

Но Вольц Чагину был нужен. Вольцу не были подвластны стихии, он не двигал континенты, но был он той самой песчинкой, которая остановит весь механизм чагинского проекта, попади такая песчинка в неудачное место. С точки зрения Вольца, место, понятно, было удачным. Его, Вольца, стратегия успеха строилась именно на этом: оказаться у рельсов, по которым несутся чужие идеи; стоять, слегка накренясь, – как бы случайно, но так, чтобы всякий разумный человек понимал суть угрозы, – и ждать. С такими людьми, как Вольц, никогда не ясно, из чего они сделаны и чем закончится столкновение, а потому все предпочитают этих столкновений избегать.

Чагин посоветовался с людьми, и люди рассказали ему, как поступить. Слово «умаслить» Чагин не любил, было в нём что-то прогоркло-сливочное; но на редкость удачно подходило слово «устаканить». За два часа в рандомной «Нерпе» Вольц устаканился изрядно, и Чагин почти не сомневался, что вопрос решён. Но это самое мерзенькое «почти» выглядывало из бледных глаз Вольца, когда тот вроде бы искренне хвалил чагинские схемы и козодоем заливался на тему их актуальности и редчайшей государственной значимости. «Почти» ухмылялось из вольцевского вопроса о крипте.

Да, нужно было отказаться. В конце концов, и на Вольца найдётся управа, и даже это самое предложение, эту крипту, следовало запомнить, запротоколировать мысленно и употребить иным способом – упомянуть, где нужно, вписать, поставить галочку, заверить. И тогда Чагинский поезд размазал бы Вольца по рельсам, ко всеобщему одобрению, и стало бы ясно, что сделан Вольц вовсе не из бетона.

Но Чагину всегда не хватало чего-то важного, какого-то стержня, который есть, кажется, во всяком человеке, кроме него. Даже в Инке такой стержень был; Чагин вспомнил вдруг, как в ответ на предложенную им порцию мороженого, лишнюю, сверх нормы, дочь посмотрела серьёзно и сказала: лучше поговорим о собаке. Она никогда не клянчила, не было у неё такой привычки, но как-то так ловко вворачивала эту собаку, что даже тупому Чагину становилось ясно, что мороженым не обойдёшься. Инка не понимала пока, отчего собаку никак нельзя. Чагин надеялся, что ей и не придётся этого понимать. Надеялся, что однажды – очень скоро – всё изменится и в ответ на очередной её вопрос он широко улыбнётся и скажет: Инка, а давай. Давай заведём собаку.