Где только они находят этих собак? Вроде бы отовсюду их выпололи: ни книги, ни фильма, ни рисунка. Старый обучающий ролик про сим-архитектуру, где в главной роли выступал смешной пёс, давно заменили на что-то куда менее персонажное. После редизайна силуэт пса исчез даже с логотипа «Симаргла», остались только крылья, и всё равно дети продолжали откуда-то узнавать о собаках.

По служебным каналам Чагин внимательно следил за грандиозной работой дочерних лабораторий «Симаргла». Но никаких официальных релизов ещё не было, а сигналы об успехах собачьего направления были пока противоречивыми, так что Инке знать об этом совершенно не следовало. Пусть даже сам Чагин был настолько уверен в успехе, что придумал и взялся продвигать тот самый свой проект, на пути которого встал Вольц.

Вспоминать о Вольце совсем не хотелось, а мысли о дочке щекотали затылок приятным теплом.

Чагин подумал вдруг: как хорошо, что есть Инка. Когда дочь оказывалась рядом, его наполняла щемящая нежность, распирала изнутри, вытесняя всё временное и суетное. Чагин иногда с лёгким стыдом отмечал, что это его личное чувство, пожалуй, ярче и светлее единения. Может, дело было в том, что единение принадлежало всем сразу, а значит – никому. А Инка – была только его. Ещё немного – жены, да и родители изредка претендовали на внучку, но и Чагин, и Инка понимали: она папина дочка.

Чагин вспомнил обо всём этом и едва не рассмеялся: зачем же он мучается, когда вот сидит его маленький утешитель и весь смысл его жизни; просто вспомни о ней – и всё встанет на свои места. К чёрту и крипту, и стыдную ночь, и тем более Вольца. Вот же она – Инка.

Именно в этот момент Чагин понял, что ребёнок, сидевший позади него, Инкой не был.

Чагин едва не упустил руль, но автомат перехватил управление. Мигнули тревожные оранжевые огоньки, электронный женский голос укоризненно попросил быть внимательнее, машина плавно ушла вправо, а слева замелькали, сигналя, другие автомобили.

Чагин сжал руль побелевшими пальцами и припарковался у аварийной обочины. Несколько секунд он смотрел, как покачивается картонный ароматизатор в виде двух крыльев с надписью в пустоте между ними «Симаргл. Всегда едины».

Обернулся.

– Инка?

Девочка мрачно молчала, но Чагину и так было ясно: это не его дочь.

На первый взгляд – то же румяное лицо, те же фирменные стальные глаза. Из-под шапочки выбился светлый локон. И шапочка знакомая – с заячьими ушами, но ведь у них у всех такие или очень похожие.

Не говоря уже о румянце, глазах и локонах. Это с возрастом люди приобретают собственные черты, а дети, особенно сим-дети, всегда на одно лицо. Если, конечно, не случилось какой-нибудь беды, которая оставила на ребёнке ясную отметину.

На этой девочке никаких отметин не было, но было в ней что-то катастрофически неправильное и даже зловещее. Стальные глаза смотрели слишком серьёзно, в их блеске Чагину чудились взрослые вопросы. Очень похожая на Инку девочка Инкой не была. Анканни, мать его, валли.

Чагин почувствовал себя неловко перед этой чужой девочкой. Он попытался вспомнить, есть ли у него конфеты, и тотчас одёрнул себя: похитил чужого ребёнка и собрался кормить конфетами. Вот молодец.

Потом он с ужасом подумал, что где-то там осталась Инка. И точно так же она сидит в чужой машине. Но отчего так невнимателен тот, второй? Неужели тоже полночи накидывался криптой?

Мысли заметались в свете фар проносившихся по тоннелю машин. И одно было хорошо: как-то улеглись, успокоились похмельная тревога и стыд. По сравнению с чужим ребёнком в машине вчерашнее происшествие казалось обыденной нелепостью. Чагин с некоторым опережающим облегчением представил, что и история с чужим ребёнком тоже скоро отойдёт в прошлое, поблекнет и покажется смешной. Тотчас вообразил сцену из шпионского кино: две машины на мосту, из каждой выходит по ребёнку – девочки в красных, с ушами, шапках, надвинутых на глаза. Туман стелется у их ног, на той стороне моста старомодно, по-киношному, курит незнакомый силуэт, а Чагин держит наготове плюшевого медведя.

Чагин хихикнул, но тотчас поймал в зеркале испуганный взгляд девочки.

Навалилась усталость, Чагин представил, как будет сейчас звонить, заискивать – сначала с автоответчиком, потом с нудной тёткой из поддержки детсада, а потом, верно, и с родителями этой девочки. Даже думать об этом было невыносимо.

И тогда в пустеющую голову Чагина пришла спасительная мысль переложить проблему на плечи жены.

* * *

Во дворе возились трое коммунальщиков с одинаково тупыми лицами. Чагин аккуратно их объехал, припарковался, но выходить не спешил, а смотрел на них с минуту, пытаясь понять, что не так; понял: жуки. Неликвиды. Как глупо сразу не понять – кто ещё стал бы заниматься такой грязной работой?

С виду люди как люди, никаких, конечно, татуировок на лбах (подобными татуировками стращали ещё в школе, и Чагин накрепко это запомнил), и всё же неликвида с человеком нормальным не спутаешь. В официальной речи неликвидов звали людьми, прошедшими коррекцию, в повседневной если и вспоминали – то исключительно как о жуках. Они и были похожи на жуков: человекообразные с интеллектом насекомого.

И можно, конечно, напоминать себе, что нет, скорее всего, никакой их вины в сбое сим-архитектуры. Но всё равно включалось какое-то естественное, природное отвращение.

Жуки всегда были рядом, на жуках держалась вся инфраструктура, так что кое-кто даже шутил, что, если бы не естественная необходимость в коррекции, её следовало бы выдумать. Но нормальные люди замечали жуков крайне редко, как не замечают привычные элементы городского пейзажа. Настораживало, что Чагин вообще обратил на них внимание. Проклятая крипта, не иначе.

Чагин едва не съехал снова в колею самобичевания, но поймал в зеркале укоризненный взгляд девочки и волевым решением остановил поток руминаций.

В лифте Чагин о жуках-коммунальщиках не думал, а мысленно тренировал изумление, которое отыграет, когда жена заметит, что Чагин привёл домой чужого ребёнка.

Но жена деловито распаковала девочку, чмокнула в макушку и отправила мыть руки, как будто не заметив подмены. Чагин стоял, не раздеваясь, и молча смотрел на обеих. Жена была статная, с царской осанкой; после свадьбы она располнела; полнота ей шла, делала позволительно особенной. Чагину это всегда нравилось. Это было такое движение к грани дозволенного, когда ты знаешь, что границу не пересечёшь, а всё же чувствуешь некоторую бунтарскую остроту. Он любил, придя с мороза, обнять жену, обменивая свой временный холод на её вечное округлое тепло.

Но женщина, на которую он сейчас смотрел, не была его женой.

Раздевая ребёнка, она привычно, на уровне автоматизма, пересказывала какие-то новости, а Чагин думал, до чего же она неинтересна и, кажется, неумна; а ещё он думал, что вчера слушал бы эту трескотню с удовольствием и нежностью, и задавал бы вопросы, и хмыкал бы где надо; а ещё – что вот-вот женщина выйдет из этого своего автоматического режима и заметит, что человек, с которым она так привычно делится ерундой, – вовсе не её муж.

В смятении, не сказав ни слова, Чагин вышел.

Не помня себя, он спустился вниз, вернулся в машину, тронулся с места, объезжая давешних жуков-коммунальщиков.

Он не думал о том, куда едет; в ушах стоял гул, какой бывает после неожиданного падения. Где-то внутри своей головы Чагин метался по палубе гибнущего фрегата: паруса порваны в клочья, из трёх мачт уцелела одна, вода кипит – и не сказать, что за бортом, потому что уже неясно, где борт, а где стихия; и повсюду, куда ни посмотри, – огромные щупальца кракена.

Это была картинка из вчерашнего вечера, и пока руки сами поворачивали руль, решая за отупевшего Чагина, как быть, Чагин тонул. Одну за другой он мысленно перебирал подробности криптового трипа, теперь уже с утилитарной целью: скрыться от осознания сегодняшней катастрофы.

Крипта, в отличие от милосердного алкоголя, память не забирала. Наоборот, подсвечивала каждую деталь ярко и даже эстрадно.

Когда вчера вечером Чагин неохотно согласился на предложение Вольца, не пришлось даже идти в уборную (как он было представил). Вольц сделал знак бармену, а тот невозмутимо выложил перед Чагиным и Вольцем две марки на стильной чёрной салфетке. Чагин сначала мысленно охнул, а потом вспомнил: и посетители (кроме них с Вольцем), и работники бара – рандомы; да и район откровенно рандомовский. Чагин нечасто оказывался за границами сим-сити, но «Нерпу» выбрал Вольц, оставалось только согласиться.

Слово «рандом», пришедшее из чагинской юности, давно устарело; нынешняя сим-молодёжь звала альтернативно рождённых грунтом; Чагин этого не одобрял. Вовсе не потому, что такое название Чагин считал оскорбительным. Наоборот, было в нём что-то слишком комплиментарное, намёк на соль земли или соху. Альтернативно рождённые вовсе не были солью земли, а соху видели разве что на картинках. Термин «рандомы» куда лучше описывал их суть – рандомных сочетаний рандомных родительских генов; зачатых в случайности, без интеллектуальных усилий, исключительно за счёт животных инстинктов и механизмов размножения.

Но в тот момент, когда дело дошло до крипты, Чагин даже обрадовался, что происходит это в рандом-баре, где никому, наверное, нет дела до чуждых и слишком, с их рандомовской точки зрения, похожих друг на друга симов.

Вольц, не таясь, подцепил марку пинцетом и бросил прямо в бокал Чагину. По этому жесту и по этому пинцету Чагин понял, что для Вольца крипта – совершеннейшая обыденность и что ошибкой была вся эта встреча, потому что таким, как Вольц, не удержаться там, где Вольц пока ещё держался. И нужно было просто немного подождать, сидя на берегу, и Вольц проплыл бы мимо, изъеденный криптой.

Прежде чем марка растворилась в красноте эля, Чагин успел разглядеть рисунок. Это был искусно выполненный корабль, увитый щупальцами кракена, что тащили его на дно.

Сначала Чагин решил, что крипта на него просто не действует. Бывает и такое, он слышал. Да и повод, кажется, имелся – какой-то случай, школьный ещё эпизод, о котором Чагин и не помнил уже толком; но вот в пене крипты мелькнули намёки на воспоминание – и Чагину сделалось жарко. Чтобы потушить этот жар, он выпил огромный глоток эля с растворённой в нём маркой и закашлялся, а Вольц, смеясь, стучал его по спине и говорил: не так быстро, брат, не так быстро. В голосе его чувствовалась искренняя забота, и Чагин мимолётно отметил внутри себя, как неправ был, думая о Вольце всё то нехорошее, что он о нём думал, – и сегодня, и накануне.

А потом крипта подействовала так явно, что даже Чагин понял: вот оно.

Кажется, крипта была вирусом? Знания Чагина о криптобиологии не остались на школьном уровне, а поспешно свалились с него в бездну, едва исчезла необходимость вспоминать на экзаменах все сим-ар-блоки, мучительно перечисляя латинские названия.

Никто не думает об устройстве единения, кроме разве что умников-криптобиологов; с криптой было так же: знание о ней мгновенно растворялось в информационном потоке, как растворялась в эле марка с кораблём и кракеном.

Там, внутри криптового прихода, Чагин осознал, что крипта – и есть единение, но совсем иного уровня. Не о ней ли таинственное и всеобъемлющее слово «эпифания», не её ли воспевали поэты, не ей ли поклонялись святые во все века? Чагин чувствовал, как сливается с Вольцем в сладостном взаимопонимании. Всё, что тот говорил, было верно и глубоко. И за каждым его словом Чагин видел глыбу личности самого Вольца, его красоту. И Вольц видел Чагина, это чувствовалось во всём: и в словах, и в жестах, и в мудрой его улыбке; видел Чагина таким, каким Чагин был, – и принимал целиком, до последнего пятнышка. Проснувшись следующим днём с головной болью, медленно прожариваясь на сковородке воспоминаний, Чагин прочёл, что крипта, среди прочего, провоцирует какие-то лошадиные выбросы фенилэтиламина. До секса у них с Вольцем не дошло, но Чагин знал: один только жест Вольца – и всё случилось бы.