Пенелопа хватает Эос за руку, едва служанка произносит эти слова. Она не пошатнется, не упадет. Эос – невысокая, крепко сбитая, бронзоволицая женщина. В отличие от многих служанок во дворце, ее руки не в занозах и не в ожогах от готовки, и все-таки они не мягче дубленой кожи, что чувствуется, когда она сжимает пальцы Пенелопы в своих.

Снаружи несколько праздных женихов, неряшливых юнцов и жалких мужланов, наводнивших дворец, подходят, привлеченные криками. Пенелопа не разрыдается перед ними. Не покажет и следа своего горя. Напротив, она вздергивает подбородок, отчего выпрямляется шея, а за ней и спина, и, лишь единожды вздохнув, позволив себе единственный раз качнуть головой, она снова становится царицей.

– Что ж, – произносит она. И снова: – Что ж…

Она не станет гадать, куда направился ее сын.

Возможно, у него есть план.

Возможно, он задумал какую-то хитрость.

Возможно, есть причина, по которой юноша, уплывший, не сказав ни слова матери, не ищет ее по возвращении. Некая важная причина… для всех. Срочное и крайне необходимое дело. Что-то… вроде того.

Он же, в конце концов, сын Одиссея. А она – жена Одиссея. И лишь это сейчас имеет значение.

– Эос, – выдыхает она, – не пора ли нам проверить зерно?

– Конечно, госпожа, – отвечает Эос, отпуская пальцы Пенелопы. – У меня все готово.

Сквозь окна главного зала с распахнутыми ставнями женихи наблюдают, как жена Одиссея со своими служанками удаляется.

Глава 5

В хижине старого свинопаса Эвмея слышны голоса:

– Отец, я… Я…

– Сын мой!

– Во дворце повсюду женихи, и они…

– Они понесут наказание, сын мой, я клянусь…

Проливаются слезы.

Женские слезы – это слезы жалости к себе, мелочных страданий, беспомощного горя, способ привлечения внимания и выплеск эмоций, не поддающихся контролю здравого смысла. В лучшем случае их терпят – в конце концов, женщины не способны справиться с собой, – а в худшем – высмеивают как потакание пустым капризам. Так говорят поэты, и требуется так мало времени, совсем мало, чтобы их ложь стала правдой для целого народа…

Эти слезы не таковы.

Это мужественные слезы, пролитые двумя героями, которые перенесли множество лишений и претерпели множество мук со стиснутыми зубами, а теперь выпускают на свободу эмоции, глубоко скрывавшиеся за их суровой внешностью долгие годы. Такие слезы вполне приемлемы для воителей и совершенно непохожи на рыдания слабого пола, и лучше бы никому даже не пытаться это оспорить.

А после на свет рождается план.

В это время во дворце Одиссея женихи собираются на вечерний пир.

Всего их здесь около сотни, что для Итаки весьма необычно, ведь среди них есть не только приезжие из далеких земель, решившие посвататься к скорбящей царице, но и местные мужчины старше двадцати пяти и моложе шестидесяти. Отплывая в Трою двадцать лет назад, Одиссей увез весь цвет западных островов с собой: каждый мужчина – и будущий воин старше пятнадцати, и недотянувший пару лет до седой бороды пожилой муж – уплыл с царем. К тому же за десять лет, что царь воевал, множество мальчишек в болтающихся на головах шлемах и с мешками зерна за спиной были отправлены в ненасытную утробу кровавой бойни. Из уплывших многие остались под стенами Трои. Кого-то, по словам поэтов, съели каннибалы по дороге домой, кто-то погиб в набегах по пути к западным островам. Один, поскользнувшись, упал с крыши дома Цирцеи, в чем даже мне непросто найти признаки особой отваги; кого-то схватила многоголовая Сцилла, когда они проплывали мимо ее логова посреди острых скал. Остальные утонули. Их имена будут упомянуты в легендах лишь для того, чтобы подчеркнуть доблесть отважного Одиссея – единственного, кому удалось выжить. Поэты изо всех сил будут стараться указать на то, что гордецы, скупердяи и глупцы погибают и лишь мудрецу удается добраться до дома.

Самые молодые женихи, отирающиеся у юбки Пенелопы, родом с Итаки. Они были детьми, как и Телемах, малышней, которую матери еще качали на руках, когда Одиссей уплыл. Слишком юные, чтобы сражаться под Троей, выросшие на историях о героических деяниях их отсутствующих отцов, они смеются и толкаются, рычат и огрызаются, и каждый стремится доказать, что он тоже мужчина, солдат, носитель величия, и ни одному еще ни разу не довелось испытать свою невеликую отвагу, отчего они хвалятся лишь громче. Только сильный мужчина может быть уверенным в себе, даже храня молчание. Кенамон часто молчит, но в основном потому, что здесь мало кто станет с ним разговаривать, поскольку он чужеземец и может представлять угрозу.

Из всех этих безусых юнцов, желающих примерить корону, наиболее видными можно считать Антиноя, сына Эвпейта, и Эвримаха, сына Полибия. Вот как они разговаривают:

– Эвримах, самодовольная твоя морда! Сделай достойную ставку и докажи, что ты мужчина!

– Мне незачем заключать с тобой пари, Антиной, чтобы что-то там доказать, вот уж спасибо…

– Папочка на тебя все еще сердится? Признайся нам, мы не осудим.

– Отстань, Антиной!

– «Отстань, Антиной!» – передразнивает тот.

Льстивые глупцы, надеющиеся, что и их звезда взойдет со взлетом или падением одного из этих женихов, стайки недорослей, толпящиеся за их спинами, соответственно разражаются хохотом или смотрят исподлобья. В последнее время подобные качества нередки среди мужского населения Итаки. Их матери не могут понять, как такое случилось – как из своих дорогих мальчиков они вырастили подобных болванов?

(Ничего удивительного: причина в чрезмерной любви. Ведь они каждому мальчишке твердили, каким храбрым, сильным и могучим он вырастет и потому не должен позволять кому бы то ни было указывать на его неправоту, не должен уступать или показывать слабость и никогда не должен плакать, даже если ему больно, обидно или страшно, – так делают только девчонки. Своей любовью они отравили детей, и вот где мы теперь. Да уж, вот где теперь все мы, и я в этом виновата не меньше остальных.)

За столами чуть дальше от очага сидят представители соседних земель. Ненаследные царевичи из Афин и Пилоса, Халькии и Микен, третьи сыновья вторых сыновей, все отосланные свататься на западные острова, чтобы хотя бы попытаться обзавестись собственным царством, раз уж не случилось ни одной достойной войны, где можно было бы добиться славы и богатства более мужественными поступками. Они уже привыкли к островной кухне (рыба) и недостаткам окружения (деревенщины и невежды), и даже те из них, что когда-то были солдатами, обросли жирком и разленились, без меры поглощая то воду, то вино, щедро льющиеся в их кубки из рук неизменно неприступной хозяйки.

– Ну так что ж ты не уплываешь? – спрашивает Амфином, бывший воитель, чья рыжая борода пронизана золотыми нитями, а подбородок выпячивается, как нос корабля, на котором он приплыл на этот остров. – Если уж тебе так надоело ждать, пока женщина сделает свой выбор, пора вспомнить, что море большое и в мире еще много чудес. Уплывай!

– Но, – хнычет его пьяный собеседник, – что, если она собиралась выбрать меня?

– Она не собирается выбрать тебя, – встревает еще один. – Она никого не собирается выбирать.

«Она» – хозяйка этого дворца – сидит отдельно от всех, в самом дальнем конце зала. Трон ее мужа, скромное кресло резного дерева, без позолоты и драгоценных камней, стоит чуть выше, за ее спиной. Она никогда не сидела на нем. Ее двоюродная сестра Клитемнестра сидела на троне своего мужа Агамемнона, когда тот уплыл в Трою, и правила как царица, и где она сейчас? Серой тенью скитается по полям усопших, и сердце ее, пронзенное мечом сына, все еще кровоточит. Нет, Пенелопа сидит всего лишь рядом с троном мужа – недремлющий страж, верная жена, хранящая нетленную память о возлюбленном, пропавшем Одиссее. Было время, когда на подобных пирах она все время ткала погребальный саван для своего свекра, Лаэрта. Тот факт, что Лаэрт все еще жив, служил весьма незначительным препятствием для этой затеи – всегда лучше подготовиться заранее, как любят говорить женщины Итаки. А вот то, что каждый вечер она распускала то, что соткала за день, утверждая при этом, что выберет мужа из присутствующих в этом зале, лишь когда работа будет закончена, – это вопрос намного более спорный и серьезный.

«Коварная» – так назвали женихи Пенелопу, когда ее обман был раскрыт. Коварная, коварная царица…

На самом деле ей следовало выйти замуж за одного из них сразу, как только была раскрыта ее маленькая хитрость. Чтобы положить конец всей этой прискорбной истории. Но кого же выбрать в мужья?

Пенелопа сидит над пирующими, и ее взгляд скользит по залу. Антиной избегает ее взгляда, не встречается с ней глазами вот уже много месяцев. Он перестал скрывать, что терпеть ее не может. Он не слишком хорошо знает ее как женщину – никто из присутствующих, сказать по правде, не знает ее как женщину, – чтобы ненавидеть ее человеческие качества. Он скорее ненавидит то, что она сделала с ним. Он должен был стать царем-воителем, человеком, о котором слагают легенды, идущим вперед и берущим все, что захочет, покоряющим всех, кто бросит ему вызов. Но она превратила его в подобие мужчины – из-за нее он превратился в слабака, зависящего от капризов женщины. Она виновата во всех его бедах. Он никогда не простит ее за это и поклялся, что, доведись им стать супругами, эти чувства он донесет до нее на супружеском ложе.

Эвримах, расслабленно раскинувший конечности, обнажает в улыбке кривоватые зубы, стоит взгляду Пенелопы скользнуть по нему. Он, в отличие от Антиноя, не питает иллюзий насчет царя-воителя. В некотором роде он считает верность Пенелопы памяти своего покойного мужа хорошим знаком. Эта женщина знает свой долг, а значит, если их поженят – когда их поженят, – она выполнит свой долг и в отношении него. Может быть, она станет гладить его по волосам, как когда-то в далеком детстве нянюшка, и терпеливо слушать его жалобы и мелкие обиды, теснящиеся в груди из-за того, что он не осмеливается их высказать – слишком уж они незначительны, чтобы их серьезно выслушивали взрослые. Его не беспокоит, что она уже немолода и почти наверняка бесплодна, – ему кажется, будет неплохо оказаться под присмотром женщины в возрасте. Мать Эвримаха умерла, давая жизнь его брату, не пережившему ночь. Его отец Полибий с тех пор больше женщин не заводил.

Взгляд Пенелопы скользит мимо Эвримаха, не останавливаясь. Амфином коротко кивает, подняв подбородок – знак вежливости, похоже, предполагающий некое равенство, взаимное уважение и понимание между ними двумя, что, по мнению Пенелопы, вовсе не заслуженно.

Она не смотрит на Кенамона. От его незаметности зависит его безопасность, а она с внезапной яростью, клокочущей в горле, осознает, что его безопасность важна для нее.

Лучи закатного солнца, сочащиеся сквозь окна пиршественного зала, пятнают все алыми и золотыми бликами. От них по расписанным стенам пляшут тени, добавляя искаженные фигуры женихов к картинам и фрескам, изображающим Одиссея и его подвиги. Этими фресками по велению Пенелопы покрыты все мало-мальски пригодные поверхности в общих залах и коридорах. Юный Одиссей, убивающий кабана; Одиссей, отплывающий в Трою. Одиссей, скрестивший мечи с жуткими врагами; Одиссей, повергающий их. Одиссей со своим луком. Одиссей, придумывающий хитрость с конем. Одиссей, сражающийся вместе с великими царями, его назваными братьями. Есть среди этих фресок и новая работа – совсем не об Одиссее. На ней изображен сын Агамемнона Орест, сжимающий отцовский окровавленный меч и пронзительным темным взглядом взирающий со стены на то, как воины и цари славят его. Пенелопа считает, что в эти неспокойные времена неплохой идеей будет напомнить ее гостям о том, насколько могущественны ее новые союзники.

Здесь нет изображений Телемаха.

Пенелопа не знает, что было бы на них, если бы они вдруг появились.