Глава 4

Бегать недостойно царицы. По мнению поэтов, бежать царице разрешено, разве что кидаясь к своему давно потерянному супругу, который все еще в крови поверженных врагов и в поту выигранной битвы прильнет к ее вздымающейся груди, или в приступе горя – к окровавленному бездыханному телу означенного мужа, дабы огласить намерение пронзить вздымающуюся грудь его мечом, поскольку не мыслит жизни без него. В последнем сценарии роль каждой находящейся неподалеку служанки – выхватить этот самый меч из руки госпожи прежде, чем она успеет навредить себе, чтобы дать той возможность изящно скользнуть в глубокий обморок, очнувшись после которого она, хоть и расстроенная, будет менее склонна к суициду.

А еще царице следует бежать, когда вражеские воины ворвутся в ее город и соберутся обесчестить ее самым диким, варварским способом, – в идеале бежать она должна на вершину утеса, с которого сможет броситься вниз, а если подходящего утеса поблизости не окажется, тогда бежать не следует, а следует применить все женское достоинство и силу характера на то, чтобы убедить хотя бы самых достойных среди солдат не насиловать ее на месте, попросив вместо этого покровительства у их капитана, который, по крайней мере, в своей жестокости будет один…

Вот, если верить поэтам, единственные обстоятельства, при которых царице разрешено бежать, и большинство предпочитают мольбы или смерть.

Вот какие истории сочиняет мой отец Зевс и мои братья-боги, и вот какую власть они имеют. Я бы выжгла все это дотла, будь у меня достаточно сил.

Пенелопа знает, какие правила установлены для нее поэтами и повелением мужчин, и потому не бежит к пристани, у которой только что пришвартовался корабль ее сына Телемаха. Вместо этого она движется быстрым шагом, от которого перехватывает дыхание. Такой увидишь разве что на пожаре, когда главный в цепочке ведер знает разницу между спешкой и паникой. Ее преданнейшие служанки, Эос и Автоноя, держатся по бокам от нее на пути через город, в то время как третья женщина в группе, более пожилая и сильнее запыхавшаяся Урания, ковыляет позади со сдавленным:

– Никакого достоинства!

Кенамона нигде не видно. И это самое разумное поведение для всех заинтересованных лиц.

Корабль Телемаха – вполне пригодное судно, способное нести около тридцати гребцов и достаточный запас пресной воды с сушеным мясом в трюме. Оно едва ли годится для битвы и не особо примечательно на вид – виной тому обшарпанные борта и залатанные паруса, – но именно за эти качества я выбрала его. Телемах, конечно же, хочет быть героем, но каким грузом ложится на него наследие отца! Легенда об Одиссее может лишиться части своей значимости, окажись его сын жалким ничтожеством, ведь тогда и слава отца будет чем-то преходящим, скоротечным; отсюда необходимость устроить Телемаху хотя бы подобие тяжких странствий. Но даже величайшим героям для достижения результата необходимо сначала в этих странствиях выжить, а скрытность – весьма полезный навык для тех, кто хочет протянуть до момента собственной славы. Одиссей это прекрасно понимает и отлично чувствует тонкую грань между демонстрацией героизма и умением избегать его последствий. А вот разумность его сына в этом вопросе вызывает большие сомнения…

И потому – просто пригодное судно.

Учитывая подобную двойственность, нам не стоит удивляться тому, что, хоть корабль, унесший Телемаха из Итаки много лун назад, снова гордо покачивается у пристани, самого юноши нигде не видно.

Запыхавшаяся Пенелопа снижает скорость, спрашивает:

– Где мой сын? Это его корабль – где же он? Кто-нибудь видел его?

А на языке у нее, едва не срываясь с губ, вертится еще один вопрос, который она не в силах выдохнуть, не может даже сформулировать; от него перехватывает дыхание, он камнем лежит на исстрадавшемся сердце. Я произнесу его за нее, прошепчу еле слышно:

– Он мертв? Неужели корабль моего сына вернулся без него, неужели он пропал?

Случись добропорядочному мореходу, известному своей честностью, подойти сейчас к Пенелопе и сказать: «Моя добрая госпожа, прошу прощения, но я видел тело вашего мужа, распятое на белых стенах, это был он, я узнал его, и все, кто видел его, подтвердили», Пенелопа выслушала бы его рассказ, коротко кивнув, поблагодарила бы и тут же направилась во дворец, чтобы погрузиться в положенный семидневный траур, попутно продумывая очередной весьма детальный и многоступенчатый план.

Случись тому же мореходу подойти к ней и сказать: «Моя добрая госпожа, прошу прощения, но я видел, что ваш сын утонул, и уверен в этом, как в восходе луны», Пенелопа не знала бы, что ей делать дальше. Разразиться рыданиями? Обратиться в камень? Вежливо поблагодарить вестника и молча удалиться? Она понятия не имеет, и я, даже будучи божеством невообразимой мощи, тоже. Крайне мало мыслей вызывают подобный ступор у царицы Итаки. Размышления о бедах, разрушениях и катастрофах – привычные гости в ее голове. Но мысль о смерти сына? Она не разрешает себе даже мельком задуматься о подобном. Это одно из немногих слепых пятен на ее безупречно ясном в остальных вопросах зрении.

И потому сейчас она спрашивает, где ее сын. Кто-нибудь видел Телемаха? И люди глазеют на нее, потому что это необычное, обескураживающее зрелище. Они привыкли видеть свою царицу на пристани, но тихую, спокойную, с вуалью, скрывающей лицо. Ее неподвижная, будто мраморная статуя, фигура словно олицетворение монархии, неподвластной никаким бурям. И все же сейчас – так смущающе, странно и неловко – кажется, что просто женщина – а точнее, мать – стоит на причале и с дрожью восклицает: «Мой сын, мой сын!.. Кто-нибудь видел моего сына?»

Конечно, тут нет никакого чрезмерного проявления эмоций. Слишком долго Пенелопа изображала из себя ледяную глыбу, чтобы так просто вспомнить, каково это – пылать. И все же взгляды присутствующих убегают в сторону, ноги шагают прочь, голоса приглушаются, когда она, схватив руку ближайшей служанки, бормочет: «Где Телемах?»

А Телемах на пути к хижине старого свинопаса, Эвмея. Он не нашел ни отца, ни подтверждений его гибели. А значит, он неудачник и никак не может предстать перед толпой веселящихся, высмеивающих его мужчин. «Лучше уж утонуть, – думает он, – чем быть никем, так и не став героем». Но также вовсе не по-геройски кидаться в ревущие морские глубины, не убив по меньшей мере свою жену или мать или не совершив еще хоть чего-нибудь столь же значимого – сойдет и невероятных размеров кабан или бык с особо скверным нравом, – и потому, сломленный, понятия не имеющий, что еще предпринять, он вернулся на Итаку. Лучшего варианта у него просто не было.

Его ждет немалое потрясение, когда, добравшись до хижины, он обнаружит, что там его встречает некто с просоленной бородой и покрытыми песком ногами – но это уже история для поэтов. А я сейчас пою о другом – о матери, которая ищет своего сына, плававшего вдали от дома, и не может найти.

В конце концов один из матросов с корабля Телемаха замечает царицу, исступленно мерящую шагами причал, и спускается, чтобы сказать:

– Прошу прощения, госпожа, позвольте сказать, госпожа, я плавал с вашим сыном и уверяю, он прибыл домой в целости и сохранности. Без сомнений, он отправился прямо во дворец, чтобы увидеться с вами, наверняка вы просто разминулись, но он здоров и благополучен и совершенно точно ждет вас во дворце, чтобы отдать долг сыновней почтительности.

И тут Пенелопа со вздохом произносит:

– Ну конечно! Конечно, он ждет меня! – И они дружно поспешат во дворец, к немалому огорчению седовласой Урании, едва добравшейся до пристани и ни капли не вдохновленной идеей снова взбираться на холм, с которого только что спустилась.

– О небо, этот Телемах! – ворчит Автоноя, которая, хоть и не особо любит сына Одиссея, к собственному удивлению, обнаружила, что ее все равно волнует благополучие мальчишки, пусть лишь настолько же, что и прочие важные для Пенелопы вещи.

Итак, под шелест подолов и вуалей, шарканье ног и сдавленное бормотание старой Урании группка взбирается к воротам дворца, и Пенелопа, не успев ступить под его своды, зовет:

– Телемах! Телемах!

Дворец опоясывают стены, высокие ровно настолько, чтобы стать препятствием для нападающих, и ни пядью больше. У царей Итаки не было ни ресурсов, ни желания строить ради славы или демонстрации силы – лишь функциональность важна в обветшалых стенах этого места, среди потрескавшихся каменных плит и рассохшихся старых дверей. Двор, идущий от ворот к главному залу, достаточно велик, чтобы разместить там небольшой отряд воинов в броне, например, перед набегом, но не настолько велик, чтобы его уборка превратилась в головную боль. В самом главном зале всего лишь один огромный очаг, который все еще чистят и готовят к вечеру служанки, и пустующее кресло Одиссея на помосте в его северной части, возвышающемся ровно настолько, чтобы сидящий там царь мог видеть всех гостей за столами внизу, но чтобы при этом монарху в годах не грозила одышка при попытках взобраться на него и опасность неловкого падения при желании спуститься.

Самые обширные части дворца – это кухни, комнаты прислуги, свинарники, амбары, мастерская плотника, дровяной сарай и длинный ряд уборных. И хотя множество комнат лепится к неровным стенам, тулится на выщербленных лестничных пролетах над извилистыми коридорами, но ни одна из них не может поспорить размерами и значимостью с вышеназванными. Здесь вы скорее учуете запах рыбьих потрохов и услышите звуки хлева, нежели насладитесь сладким ароматом благовоний и нежной лиричной песней. Будучи ребенком, Телемах иногда пробегал извилистыми коридорами, чтобы затаиться в каком-нибудь укромном уголке, а служанки, приставленные за ним присматривать, не утруждали себя рысканьем в тенях дворца, а просто ждали, пока он заскучает и выйдет по собственной воле, что чаще всего было намного надежнее любых поисков.

Пенелопа редко участвовала в поисках своего отпрыска. Дел всегда было слишком много. Она обещала себе, что, разделавшись с ними, станет больше уделять времени своему сыну. Но всякий раз, когда выпадало свободное время, чтобы поиграть с ним, обнять покрепче, просто побыть немного рядом, появлялся очередной гонец из Трои с очередным требованием прислать зерна, золота, людей или сваливалась еще какая-нибудь царская обязанность. «Я скоро вернусь», – говорила она, и в итоге Телемах перестал ждать, что она сдержит свое обещание.

И все же сейчас…

– Телемах! – зовет она. – Телемах?!

Нет ответа.

Уплывая с Итаки на поиски отца, Телемах не сказал никому ни слова. Он не видел смысла посвящать мать в свои планы. Она бы сочла их непродуманными и поспешными, заявила бы, что он бросает ее из-за собственной глупой гордыни, из-за эгоистичного желания стать героем – истинным героем из легенд и песен, – а не разбираться в хитросплетениях политических интриг и низких махинаций, опутавших Итаку. Он говорил себе, что лучше избавить ее от горьких слез, а себя – от утомительной необходимости спорить с женщиной. Когда на вторую ночь путешествия разразился шторм и бурные волны угрожали отправить их на дно морское, он встал у кормового весла, и глазом не моргнув при виде ветвящихся молний. Когда, путешествуя с сыном Нестора в Спарту, они попали в засаду разбойников, он сражался как лев, не страшась крови и смерти, оскалив зубы и клинок. И потому не считал себя трусом.

– Телемах?! Телемах!

Пенелопа спешит коридорами дворца, но его там нет.

– Где он? Где мой сын?

– Может быть, он отправился к своему деду…

– Прежде матери?

– Возможно, он привез… новости?

– Новости?! Если его отец жив, нужно было привозить с собой не новости, а армию, а если мертв – привезенная армия должна быть вдвое больше! Телемах!

– Госпожа моя, его здесь нет.