– Значительно больше, – отвечает Лал. – Но, как мне кажется, ваш вопрос состоит в следующем: почему персонажу-сарисину нужен актер-сарисин? Иллюзия внутри иллюзии, ведь так?

Наджье Аскарзаде двадцать два года – журналист, фрилансер, в отношениях не состоит. Четыре недели находится в Бхарате и только что приступила к интервью, которое, как она надеется, реально раскачает ее карьеру.

– Поверьте в невероятное, – замечает Наджья.

До ее ушей доносится гул моторов дирижабля, каждый из которых установлен в одной из громадных ног слона.

– Дело обстоит вот как. Просто роли, просто персонажа публике всегда мало. Ей нужна роль, скрытая за ролью, будь это я, – Лал Дарфан с каким-то нарочитым самоуничижением касается руками диафрагмы под раздувшейся грудной клеткой, – либо вполне реальный, из плоти и крови, голливудский актер или поп-идол. Позвольте мне задать вам вопрос. Что вам известно о, скажем, такой западной звезде, как Блошан Мэттьюз? Только то, что вы видите по телевизору, то, что читаете в желтой прессе и узнаете из светских сплетен. А что вам известно о Лале Дарфане? Практически то же самое. Эти персонажи для вас не более реальны, чем я, но и ничуть не менее реальны.

– Но ведь люди всегда могут случайно столкнуться со знаменитостью где-нибудь на улице, встретить на пляже, в аэропорту или даже в обычном магазине…

– Неужели? А откуда вы знаете, что кто-то вот так, как вы говорите, случайно сталкивался со знаменитостями?

– Оттуда, что я слышала… А.

– Понимаете, что я имею в виду? Мы всегда получаем информацию от того или иного посредника. При всем уважении, я – реальная знаменитость в том смысле, что моя слава очень даже реальна. По сути, полагаю, в наши дни именно популярность делает реальным что угодно. Вы согласны со мной?

На создание голоса Лала Дарфана было потрачено полмиллиона человекочасов. Это голос запрограммирован, чтобы соблазнять, и он уже обвивает Наджью кольцами искушения. Лал вопрошает:

– Можно мне задать вам личный вопрос? Он совсем простой. Какое самое раннее ваше воспоминание?

Долго вспоминать не приходится: она всегда рядом, та ночь огня, хаоса и страха; она как иридий в геологических слоях жизни Наджьи. Отец берет ее с кровати, несет куда-то на руках, по всему полу разбросаны бумаги, в доме страшный шум, в саду мелькают огни. Это она помнит лучше всего. Конусы света фонарей, мечущиеся над розовыми кустами, они гонятся за ней. Бегство через весь жилой комплекс. Отец вполголоса проклинает мотор, всё пытаясь завести его, завести, завести. А свет фонарей всё ближе и ближе. Отец ругается, ругается довольно вежливо с учетом того, что полиция явилась арестовать его.

– Я лежу на заднем сиденье автомобиля, – говорит Наджья. – Лежу плашмя, стоит ночь, и мы очень быстро едем по Кабулу. За рулем отец, мать сидит рядом с ним, но я не вижу их из-за спинок кресел. Я понимаю, что они беседуют, но их голоса доносятся как будто откуда-то издалека. Да, еще включено радио. Родители прислушиваются, но я не могу ничего разобрать… – Сейчас она знает, что они ждали сообщения о нападении на дом и о том, что выписан ордер на их арест. До того момента, как полиция закрыла аэропорт, оставалось всего несколько минут. – Я вижу, как мимо меня проносятся уличные фонари, нахожу в их чередовании удивительный, хоть и однообразный ритм: вначале свет каждого из них падает на меня, затем на спинку моего сиденья, а потом исчезает в окне…

– Мощный образ, – замечает Лал Дарфан. – Сколько вам тогда было лет? Три, четыре?

– Еще не было четырех.

– У меня тоже есть самое раннее воспоминание. Именно благодаря ему я знаю, что я не Вед Прекаш. У Веда Прекаша есть сценарий, а я помню шаль с узором «пейсли», развевающуюся на ветру. Небо было голубым и безоблачным, и край шали вился где-то сбоку. Мне всё это видится словно в кадре, однако основное действие проходит за ним. Я вижу предельно отчетливо, как этот край шали хлопает на ветру. Мне говорили, что дело происходит на крыше нашего дома в Патне. Мама взяла меня наверх, чтобы уберечь от испарений, отравляющих всё внизу на уровне первого этажа, и я лежу на одеяле, а надо мной зонтик. Шаль незадолго перед тем выстирали, она висит на веревке и сушится. Странно, но веревка шелковая. Воспоминание о том, что она шелковая, не менее яркое, чем все остальное. Мне было самое большее два года. Вот. Два воспоминания. А, но тут вы скажете: ваше-то выдумано, а мое – настоящее. Но как это установить? Вполне возможно, вам что-то рассказали, а вы с помощью воображения превратили чужой рассказ в собственное воспоминание, однако оно может быть и ложным, искусственно созданным и имплантированным в сознание.

Сотни тысяч американцев считают, что их разум оккупирован серыми человечками-инопланетянами, которые загнали им специальный механизм в задний проход и таким манером контролируют их разум. Фантазия – и, вне всякого сомнения, ложные воспоминания, – но неужели из-за этого они становятся нереальными, поддельными людьми? В конце концов, из чего состоят наши воспоминания? Из белковых молекул с разным зарядом. В этом, думаю, мы не так уж сильно отличаемся друг от друга. Дирижабль в виде громадного слона, глупая диковинка, которую сделали по моему заказу; наше представление о том, что мы летим над Непалом; для вас всё это лишь разнообразные сочетания по-разному заряженных молекул белка. Но так можно сказать о чем угодно. Вы называете то, о чем я говорю, иллюзией, а я называю это фундаментальным основанием моей вселенной. Полагаю, что я вижу ее весьма отличным от вас образом, но, опять же, откуда мне знать? Откуда мне знать, что мой зеленый цвет вы тоже воспринимаете как зеленый? Мы все заперты в маленьких коробках своих «Я» из кости или из пластика, Наджья. И никому из нас не суждено из них выбраться. Можем ли мы в таком случае доверять воспоминаниям?

Я доверяю, компьютер, думает Наджья Аскарзада. Я вынуждена им доверять, ибо то, что я есть, создано этими воспоминаниями. Причина, по которой я нахожусь в этом нелепом виртуальном чертоге удовольствий и болтаю со звездой мыльных опер, страдающей манией величия, – исключительно в тех самых давних воспоминаниях о свете и движении.

– Но в таком случае вы – как Лал Дарфан – сильно рискуете? Я имею в виду Акт Гамильтона относительно искусственного интеллекта…

– Копы Кришны? Хиджры Маколея, – ядовито произносит Лал Дарфан.

– Я это к тому, что для вас заявить, будто вы обладаете самосознанием – а именно об этом, как мне представляется, и шел разговор, – равносильно подписанию собственного смертного приговора.

– Я вовсе не говорил, что обладаю самосознанием или какими-либо чувствами, что бы все подобные слова ни значили. Я – сарисин уровня 2,8, и меня подобное положение вещей вполне устраивает. Я заявляю лишь, что я реален; настолько же реален, как вы.

– Значит, вы не смогли бы пройти тест Тьюринга?

– Я и не должен проходить тест Тьюринга. И не стал бы его проходить. Тест Тьюринга!.. Да что он доказывает? Давайте я вам опишу его. Классическая расстановка: две запертые комнаты и мерзавец со старомодным компьютерным монитором в центре. Посадим вас в одну комнату, а пиарщика Сатнама – в другую. Предполагаю, именно он организовал нынешнюю прогулку – с девушками работает, как правило, он. Он тот еще пижон. Мерзавец у монитора задает вопросы, вы набираете ответы. Стандартная процедура. Задача Сатнама – убедить мерзавца в том, что он, Сатнам, женщина. Он может врать, изворачиваться, говорить что угодно, лишь бы заставить поверить в эту явную ложь. Думаю, вы прекрасно понимаете, что ему не составит большого труда добиться успеха. И что, это на самом деле сделает Сатнама женщиной? Не думаю; а Сатнам так уж точно не думает.

Ну а теперь: в чем разница между этой ситуацией и по-

пыткой компьютера выдать себя за разумное существо? Может ли симуляция явления рассматриваться как само это явление, или же разуму свойственно нечто настолько уникальное, что делает его единственным в своем роде явлением, которое невозможно симулировать? Что доказывают все подобные эксперименты? Только нечто относительно природы самого теста Тьюринга как теста и кое-что относительно опасности доверия к минимуму информации. Любой сарисин, достаточно умный, чтобы пройти тест Тьюринга, будет достаточно умен и для того, чтобы названный тест провалить.

Наджья Аскарзада воздевает руки, изобразив притворную беспомощность и полную покорность неопровержимым доводам Лала.

– Должен сказать, кое-что в вас мне нравится, – говорит Лал Дарфан. – Например, вы не потратили целый час на глупые вопросы о Веде Прекаше, словно он и является истинной звездой. Однако это напомнило мне о том, что я уже должен начинать гримироваться…

– О, простите! Спасибо!.. – восклицает Наджья, пытаясь изобразить словоохотливую журналисточку, хотя на самом деле уже и рада оказаться вне сферы ментального влияния этого педантичного существа.

То, что, по ее планам, должно было получиться легким, поверхностным, ненавязчивым и слегка китчевым, превратилось в некий вариант экзистенциальной феноменологии с привкусом постмодернистского ретро. Наджья безо всякого восторга думает о том, что́ скажет ее редактор, не говоря уже о пассажирах трансамериканского

экспресса Чикаго – Цинциннати, достающих свои журналы из кармашков на сиденьях.

Лал Дарфан блаженно улыбается, а его кабинет начинает растворяться. Наконец остается только улыбка в стиле Льюиса Кэрролла, но и она постепенно исчезает в гималайском небе, да и само гималайское небо сворачивается и ускользает куда-то в самые дальние уголки сознания Наджьи. И вот она снова сидит в кабинете для рендеринга, в шатком вращающемся кресле, глядя на цилиндры белковых процессоров на стойках, которые уходят в перспективу помещения: настоящие научфановские мозги в банках.

– Он вполне убедителен, не правда ли?

Бальзам-афтершейв Сатнама-Немного-Пижона малость кричащий. Наджья снимает лайтхёк, все еще чувствуя некоторую спутанность сознания из-за полного погружения в атмосферу интервью.

– Я думаю, он думает, что он думает.

– Именно так мы его и программировали. – У Сатнама имеются медийные стиль, одежда и беззаботная уверенность в себе, но Наджья замечает у него на шее маленький трезубец Шивы на платиновой цепочке. – Правда в том, что сценарий для Лала Дарфана прописан так же четко, как и для его героя Веда Прекаша.

– Именно. В том-то и суть – в разнице между видимостью и реальностью. Если люди могут поверить в реальность виртуальных актеров, то что же еще они проглотят?

– Ну, не надо раскрывать все карты. – Сатнам улыбается, проводя ее в следующее отделение. Сейчас он очень мил, думает Наджья. – А здесь у нас «метамыльный» отдел, где Лал Дарфан получает сценарий, от которого, как ему кажется, он совершенно не зависит. И этот отдел ничуть не менее важен, чем собственно мыльный.

Отдел представляет собой помещение, забитое рабочими станциями. Перегородки из темного стекла: сотрудники работают здесь в полумраке, освещаемые мерцанием мониторов. Руки разработчиков движутся в нейропространстве. Наджья с трудом подавляет дрожь при мысли о том, что и она могла бы провести всю свою жизнь в подобном месте, куда никогда не попадает солнечный свет…

Случайный отблеск касается высоких скул, безволосого черепа, изящная тонкая рука приковывает к себе внимание Наджьи, и теперь уже она обрывает Сатнама:

– Кто это?

Сатнам вытягивает шею.

– А, это Тал, он новенький. Он занимается разработкой визуальных обоев.

– Мне кажется, следовало бы употребить местоимение «эно», – замечает Наджья, пытаясь получше разглядеть ньюта.