– Я могу судить только по тому, что вижу, – ответил я и, заметив, что он собирается высказать новые возражения, продолжил: – Давайте не тратить времени на обсуждение, иначе мистер Грейвз может быть мертв к тому моменту, когда мы закончим. Если вы поторопите тех, кого я попросил о кофе, я займусь другими необходимыми мерами, и, может, нам все-таки удастся его вытащить.

Резкое изменение моих манер, должно быть, подействовало на него. Очевидно, ему стало ясно, что я не приму никакого другого объяснения, кроме отравления морфием, и вывод из этого очевиден: либо пациент придет в себя, либо неизбежно расследование. Коротко сказав, что я «должен делать то, что считаю лучшим», он поспешно вышел, позволив мне без помех продолжать свои усилия.

Какое-то время казалось, будто эти усилия ничего не дают. Пациент лежал неподвижно и безучастно, как труп, если не считать медленного нерегулярного дыхания с сопровождающим его зловещим хрипом. Но потом, очень медленно и незаметно, начали появляться признаки возвращения жизни. Хлопок мокрым полотенцем по щеке вызвал заметную дрожь век, а такой же хлопок по груди сопровождался легким вздохом. Карандаш, проведенный по ступне, привел к заметному сжатию, а когда я снова посмотрел на глаза, увидел, что начал действовать атропин.

Меня это подбодрило, хотя радоваться еще рано. Пациент был укрыт, и я продолжал мягко двигать его конечности и плечи, гладил волосы и вообще продолжал раздражать его органы чувств легкими, но повторяющимися стимулами. И процесс оживления продолжался; когда я в ухо ему задал вопрос, он на мгновение открыл глаза, но потом снова закрыл.

Вскоре после этого снова вошел мистер Вайсс в сопровождении миссис Шаллибаум, которая несла небольшой поднос с кувшином кофе, кувшином молока, чашкой с блюдцем и сахарницей.

– Как он сейчас? – с тревогой спросил мистер Вайсс.

– Рад сказать, что его состояние заметно улучшилось, – ответил я. – Но мы должны быть настойчивы. Опасность еще не миновала.

Я посмотрел на кофе: выглядит черным, крепким и очень приятно пахнет, – и, налив полчашки, подошел к кровати.

– А теперь, мистер Грейвз, – громко сказал я, – мы хотим, чтобы вы это выпили.

Вялые веки на мгновение поднялись, но никакой другой реакции не было. Я осторожно раскрыл несопротивляющийся рот и стал ложкой вливать кофе; пациент сразу глотал, я снова давал ложку, и так с небольшими перерывами продолжалось, пока чашка не опустела. Эффект нового средства вскоре стал заметен. Пациент бормотал что-то непонятное в ответ на вопросы, которые я кричал ему на ухо, и один или два раза открывал глаза и сонно смотрел на мое лицо. Я посадил его и заставил выпить немного кофе из чашки; я продолжал постоянно задавать вопросы, шума получалось много, но толку мало.

Все это время мистер Вайсс и его экономка оставались заинтересованными наблюдателями, и мистер Вайсс, вопреки своему обыкновению, подошел близко к кровати, чтобы лучше видеть.

– Это удивительно, – сказал он наконец, – но выглядит так, словно вы были правы. Ему действительно гораздо лучше. Но скажите, произвели бы ваши действия такой же результат, если бы это оказалась сонная болезнь?

– Нет, – ответил я. – Определенно нет.

– Кажется, это решает вопрос. Но дело очень загадочное. Вы можете представить себе способ, каким он скрывает наркотик?

Я распрямился и посмотрел мистеру Вайссу прямо в лицо. У меня впервые появилась возможность рассмотреть его при свете, и я ею воспользовался. Любопытный факт, который, кстати, могли наблюдать многие: иногда визуальное восприятие предмета не сразу приводит к осознанию его, только через определенный промежуток. Предмет можно увидеть, и это впечатление как будто забывается, уходит в подсознание, но впоследствии может быть восстановлено в памяти с такой полнотой, что его детали можно изучать, словно вы все еще видите предмет.

Что-то в этом роде, должно быть, произошло со мной. Я был занят состоянием пациента, и профессиональная привычка к быстрым и внимательным наблюдениям заставила меня бросить пытливый взгляд на человека передо мной. Это был всего лишь беглый взгляд, потому что мистер Вайсс, возможно, смущенный моим взглядом, сразу отступил в тень, и мое внимание главным образом привлекли бледность его лица и краснота носа, а также своеобразные жесткие, щетинистые брови. Но имелся и другой факт, и очень любопытный, который я подсознательно отметил и тут же забыл, но потом, думая о событиях той ночи, вспомнил. Факт был такой.

Мистер Вайсс стоял, слегка повернув голову, и я смог через стекло его очков посмотреть на стену за ним. На стене висела репродукция в раме, и край этой рамы, видимый через стекло очков, выглядел совершенно не изменившимся, без искажений, без увеличения или уменьшения, словно я смотрел через обычное оконное стекло, а вот пламя свечи в отражении в стеклах очков оказалось перевернуто, доказывая, что линза вогнутая. Такой странный феномен был виден только одно или два мгновения, и, когда я перестал это видеть, та картина ушла и из моего сознания.

– Нет, – сказал я, – отвечая на последний вопрос, – не нахожу никакой возможности спрятать запас морфия. Судя по симптомам, он принял большую дозу, а если он привык принимать такие дозы, запас должен быть большой. У меня нет никаких предположений.

– Вы считаете, что сейчас опасность миновала?

– Вовсе нет. Думаю, мы его вытащим, если будем настойчивы, но ему нельзя позволить возвращаться в состояние комы. Нужно заставлять его двигаться, пока не пройдет действие наркотика. Если наденете на него халат, мы какое-то время будем водить его по комнате.

– Но разумно ли это? – с тревогой спросил мистер Вайсс.

– Это совершенно безопасно, – ответил я. – Я буду внимательно следить за его пульсом. Если он не будет двигаться, есть опасность возвращения в прежнее состояние.

С явным нежеланием и с неодобрительным выражением мистер Вайсс достал халат, и мы одели в него пациента. А потом стащили, вялого, но не сопротивляющегося, с кровати и поставили на ноги. Он открыл глаза и, как сова, посмотрел сначала на одного из нас, потом на другого и протестующе произнес несколько непонятных слов; тем не менее мы сунули его ноги в тапочки и заставили идти. Вначале он не мог стоять, и мы поддерживали его с обеих сторон, заставляя идти вперед; но потом его ноги стали делать шаги, и после одного-двух поворотов по комнате он смог не только частично держаться стоя, но и проявлял явные признаки возвращения сознания, что выразилось в более энергичных протестах.

В этот момент мистер Вайсс удивил меня, передав руку, которую поддерживал, экономке.

– Если вы меня извините, доктор, – сказал он, – я пойду и займусь очень важным делом, которое не успел закончить. Миссис Шаллибаум окажет вам любую необходимую помощь и вызовет карету, когда вы решите, что можете безопасно оставить пациента. Если мы не увидимся, скажу вам «доброй ночи». Надеюсь, вы не подумаете, что я слишком бесцеремонен.

Он пожал мне руку и вышел, оставив меня в недоумении: какое дело может быть важнее состояния его друга, чья жизнь даже сейчас висит на ниточке? Но, конечно, это не мое дело. Я обойдусь без него, и реанимация этого полуживого человека занимает все мое внимание.

Печальное продвижение взад и вперед по комнате продолжилось, пациент продолжал невнятно протестовать. На ходу и особенно на поворотах я смотрел на лицо экономки. Почти все время я видел его в профиль. Она как будто избегала смотреть мне в глаза, хотя делала так один или два раза и каждый раз смотрела прямо, не щурясь. Тем не менее у меня создалось впечатление, что, когда отворачивает лицо, она щурится. Поворачивающийся глаз – левый, поскольку она держала пациента за правую руку, – все время обращен ко мне, но мне представлялось, что она непрерывно смотрит вперед, хотя, конечно, ее правый глаз я не видел. Мне уже тогда все это показалось очень странным, но я был слишком занят пациентом, чтобы думать об этом.

Тем временем пациент продолжал постепенно оживать. И чем больше оживал, тем энергичнее возражал против утомительной прогулки. Он явно был вежливым человеком: хоть чувства его оказались затуманены, свои протесты он выражал в вежливой, даже изящной форме, что совершенно не соответствовало характеристике, которую дал ему мистер Вайсс.

– Благдрю вас, – хрипло говорил он. – Вы оч добры. Но я лучше лягу.

Он печально посмотрел на кровать, но я развернул его и снова повел по комнате. Он не сопротивлялся, но, когда мы снова подошли к кровати, опять заговорил:

– Дост… чно, спсибо. Теперь назд в кровать. Оч благдрен за вашу добрту… – тут я снова его развернул, – нет, правда, я уст… л. Будьте так дбры, я хчу лечь.

– Вы должны походить еще немного, мистер Грейвз, – сказал я. – Будет очень плохо, если вы ляжете и снова уснете.

Он посмотрел на меня с любопытным, тупым удивлением и, словно в недоумении, задумался. Потом снова посмотрел на меня и промямлил:

– Думаю, сэр, вы ошибтесь… принимаете меня… ошиб…

Здесь резко вмешалась миссис Шаллибаум:

– Доктор считает, что вам лучше ходить. Вы слишком много спите. Он не хочет, чтобы вы спали.

– Не хчу спать, хчу лечь, – пробормотал пациент.

– Вам еще нельзя ложиться. Нужно еще несколько минут ходить. И лучше не разговаривайте. Только ходите.

– В разговорах нет вреда, – заметил я. – Это даже хорошо для него… Поможет не дать ему уснуть.

– Я думаю, это его утомит, – сказала миссис Шаллибаум, – и мне тревожно слышать, как он просит разрешить ему лечь, когда мы не можем это ему позволить.

Она говорила резко и громко, чтобы пациент ее услышал. Очевидно, он понял очень прозрачный намек в ее последнем предложении, потому что продолжал устало и неуверенно ходить по комнате, хотя время от времени смотрел на меня так, словно я его чем-то удивил. Наконец непреодолимое желание отдохнуть одолело его вежливость, и он вернулся к своим атакам.

– Я достчно ходил. Оч устал. Правда. Будьте так добр… дайте полжать неск… минут.

– Думаете, ему можно разрешить полежать несколько минут? – спросила миссис Шаллибаум.

Я проверил его пульс и решил, что он действительно устал; не следует переусердствовать в упражнениях, пока он слаб. Соответственно я согласился на его возвращение в постель, повернул его в этом направлении, и он радостно пошел к своему месту отдыха, как усталая лошадь идет в конюшню.

Как только он лег и был укрыт, я дал ему полную чашку кофе, которую он выпил с жадностью, как будто очень хотел пить. Я сел рядом с постелью и, стараясь не дать ему уснуть, снова засыпал вопросами.

– У вас болит голова, мистер Грейвз? – спросил я.

– Доктор спрашивает, болит ли у вас голова, – сказала миссис Шаллибаум так громко, что пациент заметно вздрогнул.

– Я его слышу, моя дрогая двочка, – ответил он с легкой улыбкой. – Я не глухой. Да. Голова очень болит. Но мне кажется, этот джентльмен ошибается…

– Он говорит, что вы не должны спать. Не должны спать и закрывать глаза.

– Хорошо, Пол… н. Держать откртыми.

И с этими словами он с очень мирным видом закрыл глаза. Я схватил его за руку и мягко потряс, он открыл глаза и сонно посмотрел на меня. Экономка погладила его по голове, продолжая держать лицо полуотвернутым от меня, что она делала постоянно, чтобы скрыть свой косящий глаз, как я подумал, и сказала:

– Мы должны вас задерживать, доктор? Уже очень поздно, а вам предстоит долгая дорога домой.

Я с сомнением взглянул на пациента. Не хотелось его оставлять, потому что я не доверял этим людям. Но завтра мне предстояла работа и еще, возможно, один или два ночных вызова, а выносливость практикующего врача имеет свои пределы.

– Кажется, я слышала несколько минут назад карету, – добавила миссис Шаллибаум.

Я неуверенно встал и посмотрел на свои часы. Половина двенадцатого.

– Вы понимаете, – тихо сказал я, – что опасность еще не миновала? Если его сейчас оставить, он снова уснет и, возможно, никогда не проснется. Вы ясно понимаете это?

– Да, очень ясно. Обещаю, что ему не позволят снова уснуть.