Однако казалось, что такой возможности не будет. Обещание мистера Вайсса вскоре снова послать за мной оставалось невыполненным. Прошло три дня, а он не давал о себе знать. Я начал опасаться, что был слишком откровенен, что закрытая карета отправилась на поиски другого, более доверчивого и беззаботного профессионала и все мои приготовления напрасны. Когда четвертый день подходил к концу и никакого вызова по-прежнему не поступало, я неохотно решил, что придется списать этот случай как неиспользованную возможность.

И как раз в этот момент, посреди моих сожалений, в дверь просунул лохматую голову мальчик. Голос у него был хриплый, акцент отвратительный, грамматические конструкции ниже всякого презрения, но, услышав его сообщение, я все ему простил.

– Карета мистера Вайсса ждет, и он просил вас прийти как можно быстрей, потому что сегодня вечером он выглядит очень плохо.

Я вскочил со стула и торопливо собрал все необходимое для поездки. Маленькую дощечку и лампу я сунул в карман пальто, пересмотрел содержимое врачебной сумки и добавил к обычному содержанию бутылочку перманганата калия, который, как считал, может мне пригодиться. Потом взял в руку вечернюю газету и вышел.

Кучер, стоявший у головы лошади, когда я появился, коснулся шляпы, прошел вперед и открыл дверцу.

– Как видите, я подготовился к долгой поездке, – произнес я, показывая газету и садясь в карету.

– Но вы не сможете читать в темноте, – откликнулся он.

– Нет, но я прихватил с собой лампу, – ответил я, доставая ее и зажигая спичку.

Он смотрел, как я зажигаю лампу и прикрепляю ее к обивке кареты, потом сказал:

– Наверно, поездка в прошлый раз показалась вам скучной. Ехать долго. Могли бы поставить внутри лампу. Но сегодня нам нужно ехать быстро. Хозяин говорит, что мистеру Грейвзу очень плохо.

С этими словами мужчина захлопнул дверцу и запер ее. Я достал доску из кармана, положил на колени, взглянул на часы и, когда кучер сел на свое место, сделал первую запись в записной книжке:

8:58. Ю.-З. Отъехали от дома. 13 шагов лошади.

Карета сразу повернула от Ньюингтон Баттс, и появилась вторая запись:

8:58. С.-В.

Но это направление сохранялось недолго. Очень скоро мы повернули на юг, потом на запад и снова на юг. Я не отрываясь смотрел на компас, с некоторым трудом следя за его поворотами. Стрелка непрерывно колебалась, но всегда внутри небольшой дуги, центром которой было истинное направление. Но само это направление ежеминутно менялось самым поразительным образом. Запад, юг, восток, север, карета поворачивала, и я совершенно потерял направление. Поразительная последовательность. Этот человек торопится, дело жизни и смерти, но его беззаботность относительно направления поразительна. Если бы маршрут выбрали чуть внимательнее, поездка была бы вдвое короче. Так мне казалось, хотя, конечно, я находился не в том положении, чтобы делать критические замечания.

Насколько я мог судить, мы двигались по тому же маршруту, что в первый раз. Однажды я услышал свисток буксира и понял, что мы вблизи реки; и мимо железнодорожной станции мы поехали в то же время: я слышал, как начал движение пассажирский поезд, и подумал, что это тот же самый поезд. Мы несколько раз проезжали по улицам с трамвайными рельсами – я не знал, что их так много, и для меня стало откровением, сколько железнодорожных мостов в этой части Лондона и как часто меняется дорожный материал.

Поездка на этот раз не была скучной. Непрерывные перемены направления и разнообразный характер дорог держали меня непрерывно занятым; у меня едва хватало времени сделать запись, как стрелка компаса резко поворачивала, показывая, что мы снова сворачиваем за угол, и я был захвачен врасплох, когда карета пошла медленнее и въехала в крытый проход. Я торопливо сделал последнюю запись (9:24. Ю.-В. В крытом проходе), закрыл книжку и сунул ее и доску в карман, а потом развернул газету, как дверцу кареты отперли, открыли. Я отцепил и погасил лампу и тоже сунул в карман, решив, что она еще может мне пригодиться.

Как и в прошлый раз, миссис Шаллибаум стояла в открытой двери с горящей свечой. Но на этот раз она была гораздо менее уверена в себе. Даже при свете свечи я видел, что она очень испугана и, казалось, неспособна стоять спокойно. Давая мне несколько необходимых объяснений, она топталась на месте, и ее руки и ноги непрерывно двигались.

– Вам нужно немедленно пойти со мной, – сказала она. – Мистеру Грейвзу сегодня гораздо хуже. Мы не будем ждать мистера Вайсса.

Не дожидаясь ответа, она начала быстро подниматься по лестнице, и я последовал за ней. Комната была в том же состоянии, что раньше. А вот пациент нет. Как только я вошел, негромкое бульканье со стороны кровати сообщило мне об опасности. Я быстро прошел вперед и посмотрел на лежащую фигуру, и предупреждение стало еще более подчеркнутым. Ужасное лицо больного стало еще ужаснее, глаза еще сильнее ввалились, кожа стала бледнее, нос заострился, как перо, и если он не «болтал о зеленых полях», то, видимо, даже на это оказался неспособен. Если бы речь шла о болезни, я бы сразу сказал, что он умирает. У него была наружность человека in articulo mortis^[5]. Будучи убежден, что это отравление морфием, я не мог быть уверен, что мне удастся вернуть его с того края жизнеспособности, на котором он сейчас находится.

– Он очень болен? Он умирает?

Голос миссис Шаллибаум звучал тихо, но крайне напряженно. Я повернулся, положив палец на запястье пациента, и посмотрел на лицо такой испуганной женщины, какого раньше никогда не видел. Теперь она не пыталась уйти от освещения, но смотрела мне прямо в лицо, и я невольно заметил, что глаза у нее карие, и с очень напряженным выражением.

– Да, – ответил я, – он очень болен. Ему грозит большая опасность.

Она еще несколько секунд продолжала смотреть на меня. А потом произошло нечто весьма странное. Неожиданно она сощурилась – не так, как щурятся артисты бурлеска, изображая близорукость, но как те, у кого крайняя близорукость или очень плохое зрение. Эффект был поразительным. Одно мгновение оба глаза смотрели прямо на меня, потом один глаз повернулся и уставился куда-то далеко в угол, а второй продолжал смотреть прямо на меня.

Очевидно, она знала об этой перемене, потому что тут же повернула лицо и слегка покраснела. Но сейчас не время думать о ее внешности.

– Вы должны спасти его, доктор! Вы не должны позволить ему умереть! Ему нельзя позволить умереть!

Она говорила с такой страстью, словно он ее самый близкий друг, хотя я подозревал, что это далеко от истины. Но можно использовать ее явный ужас.

– Если можно что-то сделать, чтобы спасти его, – сказал я, – это нужно сделать немедленно. Я сейчас же дам ему лекарство, а вы тем временем приготовьте крепкий кофе.

– Кофе! – воскликнула она. – Но в доме нет кофе. А чай не подойдет, если я заварю очень крепкий?

– Нет, не подойдет. Мне нужен кофе, и немедленно!

– Тогда мне нужно пойти и раздобыть кофе. Но уже поздно. Магазины закрыты. И я не хочу оставлять мистера Грейвза.

– Вы не можете послать кучера? – спросил я.

Она нетерпеливо покачала головой.

– Нет, это бесполезно. Мне нужно дождаться прихода мистера Вайсса.

– Так не пойдет! – резко сказал я. – Он уйдет от нас, пока вы ждете. Вы должны немедленно раздобыть кофе и принести его мне, как только он будет готов. И еще мне нужны высокий стакан и вода.

Она принесла мне бутылку с водой и стакан с умывальника, потом со стоном отчаяния торопливо вышла из комнаты.

Я немедленно применил лекарства, которые находились у меня с собой. Бросил в стакан несколько кристаллов перманганата калия, налил воды и подошел к пациенту. Он лежал в глубоком оцепенении. Я затряс его так резко, как можно было в его угнетенном состоянии, но не вызвал ни сопротивления, ни даже ответных движений. Так как казалось сомнительным, что он способен даже на глотание, я не решился рискнуть и налить ему жидкость в рот, опасаясь, что он задохнется. Желудочный зонд, конечно, решил бы проблему, но у меня его с собой не было. Однако у меня имелся рторасширитель, который действовал и как затычка, и, раскрыв им пациенту рот, я торопливо снял со своего стетоскопа резиновую трубку и использовал ее эбонитовый наконечник как воронку. Потом, вложив второй конец трубки как можно глубже в глотку, я стал осторожно вливать небольшие порции перманганата в импровизированную воронку. К моему огромному облегчению, движения горла показали, что глотательный рефлекс еще действует, и, приободрившись, я влил столько жидкости, сколько счел разумным.

Доза перманганата, которую я дал, достаточна, чтобы нейтрализовать количество яда, оставшееся в желудке. Далее нужно заняться тем ядом, что уже усвоился и начал действовать. Достав из сумки шприц для инъекций, я приготовил дозу сульфата атропина и ввел его в руку лежавшего без сознания пациента. И это было все, что я мог сделать, пока не принесут кофе.

Я промыл и убрал шприц, промыл трубку, потом, вернувшись к постели, попытался вывести пациента из оцепенения. Но здесь необходима осторожность. Неблагоразумная резкость в обращении, и этот неровный мерцающий пульс остановится навсегда; в то же время очевидно: если его не ускорить, оцепенение постепенно углубится и сменится смертью. Я действовал очень осторожно, массировал конечности, протирал лицо и грудь краем мокрого полотенца, тер подошвы и применял стимулы, сильные, но не слишком.

Я был так занят попытками реанимировать загадочного пациента, что не заметил, как открылась дверь, и, оглянувшись, вздрогнул, увидев в дальнем конце комнаты фигуру в тени; в глаза бросались яркие пятна отражения от очков. Не могу сказать, долго ли он стоял, глядя на меня; увидев, что я его заметил, он прошел вперед – не слишком далеко, и я понял: это мистер Вайсс.

– Боюсь, – сказал он, – вы сегодня застаете моего друга не в очень хорошем состоянии.

– В очень плохом! – воскликнул я. – У меня чрезвычайно большие опасения.

– Вы не… хм… не предвидите ничего серьезного, надеюсь?

– Предвидеть не нужно, – ответил я. – Положение и так очень серьезное. Думаю, он в любой момент может умереть.

– Боже! – ахнул мистер Вайсс. – Вы приводите меня в ужас!

Он не преувеличивал. В возбуждении он прошел в освещенную часть комнаты, и я увидел, что у него бледное до отвращения лицо – за исключением носа и красных пятен на щеках, которые создавали неприятный контраст. Однако вскоре он немного успокоился и сказал:

– Я думаю – во всяком случае надеюсь, – что вы преувеличиваете тяжесть его состояния. Такое с ним случалось и раньше.

Я был совершенно уверен, что все не так, но обсуждать это не имело смысла. Поэтому, продолжая попытки привести пациента в себя, я произнес:

– Может, это так, а может, и не так. Но всегда бывает последний раз и, возможно, как раз сейчас.

– Надеюсь, нет, – ответил он, – хотя я понимаю, что такие случаи рано или поздно заканчиваются смертью.

– Какие случаи?

– Я говорю о сонной болезни; но, может, у вас другое мнение о его ужасном состоянии.

Я несколько мгновений колебался, а он продолжил:

– Что касается вашего предположения, что его симптомы вызваны наркотиками, я думаю, от него можно отказаться. Со времени вашего предыдущего визита за ним наблюдали практически непрерывно; более того, я сам обыскал комнату и осмотрел постель, но не нашел ни следа наркотиков. Вы прояснили вопрос о сонной болезни?

Прежде чем ответить, я внимательно посмотрел на него; теперь я не доверял ему больше, чем когда-либо. Но сейчас не время для сдержанности. Я прежде всего забочусь о пациенте и его потребностях. В конце концов, как сказал Торндайк, я врач, а не детектив, и обстоятельства требовали от меня прямых слов и действий.

– Я обдумал этот вопрос, – произнес я, – и пришел к совершенно определенному заключению. Его симптомы не соответствуют сонной болезни. По моему мнению, это несомненно отравление морфием.

– Но мой дорогой сэр! – воскликнул мистер Вайсс. – Это невозможно! Разве я не сказал вам, что за ним непрерывно наблюдали?