Игорь Александров: И всё встало на место…

Глава 1. Корни.

Лёша жил в трёхкомнатной квартире у бабушки с дедушкой – в доме, который хранил не только запах старой мебели, корицы и кипячёного молока, но и тишину, в которую можно было спрятаться от всего остального мира. В этой квартире они оказались после развода родителей – втроём: Лёша, мама и старший брат Ваня. Это было не временное пристанище, не «пока перебьёмся». Это стало домом. Тихим, немного тесным, но надёжным, как крепость, в которой стены не давят, а обнимают.

Всё началось, когда отца не стало в их жизни. Сначала – реже приходил, потом – дольше не задерживался. Потом исчез совсем. Уехал. В Питер. «На заработки», – говорили взрослые, когда думали, что Лёша не слышит. Говорили с натянутой надеждой в голосе, которая держалась на тоненькой ниточке. Мама тогда почти не спала, почти не ела. Работала на шинном заводе – в три смены, без выходных, без перерывов на слабость. Возвращалась поздно, с кожей, пропитанной резиной и усталостью, снимала сапоги и минутами просто сидела в темноте, уткнувшись в ладони. Но при этом – улыбалась утром. Чай в кружке, бутерброды, аккуратно завязанный шарф. Всё по порядку, всё как надо.

Лёша не спрашивал. Он просто ждал. Как умеют ждать только дети – без условий, без сроков, без гарантии. Он ждал, что однажды утром в дверь снова позвонят, и он услышит этот шаг в коридоре – тяжёлый, знакомый. Ждал, что отец зайдёт, как будто ничего не было, скажет: «Ну вот я и дома», – и всё встанет на место.

Он ждал и тогда, когда Ваня – старший, уверенный, громкий – вдруг стал молчаливым. Когда за лето вытянулся, сжал губы в прямую линию и стал вставать первым, чтобы встретить маму с работы. Когда перестал бегать с пацанами, а всё чаще сидел за тетрадками или просто молча смотрел в окно. Он будто решил: теперь на нём – всё. Не спрашивал, не жаловался. Просто взял и стал взрослым.

Он ждал и тогда, когда они переехали к бабушке с дедушкой. С вещами, с коробками, с мамиными тетрадями и папками, с Лёшиными машинками и Ваниными книгами. В одну из трёх комнат, не самую большую, но самую тёплую. Бабушка сразу постелила новое бельё, дед вытащил старый радиоприёмник и поднастроил волну. Никто не говорил: «живите, пока не станет лучше». Все просто принимали. Как должно быть.

Лёша всё равно ждал. Потому что у детей надежда не умирает. Она просто оседает где-то под рёбрами, между сердцем и животом, и тихо греет, даже когда мир вокруг становится холодным.

Отец, ветеран Афгана, поначалу держался крепко. В нём жила выправка – прямая спина, подбородок вперёд, взгляд, от которого хотелось вытянуться по стойке. Он работал – не всегда стабильно, но по-мужски: без жалоб, с тяжёлой физикой, с усталостью, прячущейся в жестах. Он приносил домой деньги, учил сыновей стоять на ногах – и в прямом, и в переносном смысле. Учил драться – не для драки, а чтобы не прогнуться. Учил терпеть боль. Молчать, если ранило. Не плакать на людях.

Трезвым он был как будто из другого мира – большого, правильного, справедливого. Голос у него был громкий, сочный, будто резонировал внутри. Он подбрасывал Лёшу к потолку так, что у того перехватывало дыхание, и ловил без тени сомнения – легко, точно, как будто в этом было что-то священное. Он рассказывал истории про службу – не прямо, не с героизмом, а так, между делом. Водил в парк, учил завязывать узлы, кидать нож, правильно ставить удар. От него пахло табаком, потом и мужской уверенностью. Он казался несгибаемым.

– Ты же мужик, – однажды сказал он, когда они сидели у подъезда на бетонных ступенях. В пальцах – крышка от пивной бутылки. Крутил её, глядел куда-то в асфальт. – Мужик должен уметь за себя постоять. Не ныть. Не бегать. Стоять до конца.

Лёша кивнул. Он смотрел на отца снизу вверх и верил каждому слову – не потому что понимал, а потому что чувствовал: за этим словом – скала.

Но стоило выпить – будто тень проходила по всему лицу. Глаза наливались красным, движения становились вялыми, голос – тусклым, с натянутой угрозой в каждой паузе. Он злился не на близких – на что-то своё, из прошлого. Произносил обрывки фраз, словно ругался с невидимыми людьми. Говорил о предательстве, о долге, о жизни, которая «всё не так пошла». И никто не мог достучаться до него в эти минуты. Ни мать, ни Ваня, ни тем более Лёша.

– Мы же договаривались… – шептала мама, стоя у шкафа с бельём. Деньги прятала среди наволочек. Голос её был тихий, ровный, почти как молитва. Но глаза – натянутые, полные молчаливой тревоги.

Он смеялся. Глухо, резко. В этом смехе не было ни капли веселья. Только усталость и отстранённость. Отворачивался, хлопал дверью, уходил в тишину, оставляя за собой шлейф пустоты и громкого молчания.

В такие вечера Ваня становился скалой. Одиннадцать лет. Ни крика, ни суеты. Просто – встал перед матерью и стоял. Кулаки сжаты, взгляд твёрдый. Он ничего не говорил, не спорил, не уговаривал. Только не давал пройти. И в этом молчании была сила, которую понимал даже отец.

– Ваня, иди в комнату, – просила мама, почти беззвучно.

– Нет, – говорил он.

Иногда отец всё-таки проходил мимо, сжав губы, не глядя ни на кого. Иногда садился на кухне, тянул воду, курил, тяжело дыша. А иногда – хлопала входная дверь, и только Найда, их рыжая собака, скулила у порога.

Наутро всё будто смывалось. Он тёр виски, морщился от света, гладил Лёшу по голове и говорил:

– Прости. Я… больше не буду.

И действительно не было. День. Два. Неделя. А потом – всё начиналось снова.

Однажды он ушёл в запой и не вернулся. Мама всё звонила, шепталась с бабушкой, листала телефонную книжку, но в голосе было уже не беспокойство – тишина. В воздухе стало глухо, как перед бурей. Потом – просто стало ясно: не придёт.

А когда вернулся, выглядел чужим. Бледным. С дорожной сумкой, запахом спирта и усталости. Он молча собрал вещи. Сказал: «В Питер. Там есть работа. Попробую всё с начала». Обещал писать. Обещал звонить.

Лёша стоял босиком у порога, скомкав носки в руке. И ждал. Потому что дети умеют ждать. Не надеяться – ждать.

Когда через восемь лет в дверь постучали, и Лёша открыл, то это был не отец. Это была соседка, передавшая, что «он вернулся». Не к ним. К своей матери. В другую квартиру. В другой подъезд. Это было как шорох по стеклу: вроде ничего страшного, но мурашки – до самого горла.

И всё равно он побежал. В шлёпанцах, в футболке, не почувствовав ни ветра, ни асфальта под ногами. Сердце билось так, будто всё детство снова влезло в грудь. Он стучался, как в последний раз. Дверь открыла бабуля – его бабушка по отцу. В глазах – удивление и мягкая тревога. «Он в комнате», – только и сказала. И Лёша вошёл.

Отец сидел на табурете, спиной к окну. Постаревший. Осунувшийся. С дорожной сумкой, поставленной в угол. Ботинки сбились с каблуков, волосы с проседью, взгляд – не как раньше. Тот, прежний, был камнем. А этот – пеплом. И всё равно Лёша узнал его сразу. Потому что дети отцов узнают не по лицу. По дыханию. По какому-то запаху. По молчанию.

Он остановился. Внутри стало тихо. Как перед тем, как бросаешься в воду —

Полсекунды без воздуха.

Он не крикнул. Не бросился. Просто встал. И посмотрел. Долго. В упор.

Отец тоже молчал. Потом сказал:

– Подрос.

Словно восьми лет не было. Словно не молчал. Не уезжал. Не обещал. Просто – «подрос».

Лёша стоял и чувствовал, как в груди тянет что-то старое, хрупкое, не сломанное, но и не целое. Не было ни обид, ни укоров. Он не готовил слов, не думал, что скажет, если увидит. Внутри просто открылось нечто тихое и важное, как будто запылившееся письмо в ящике – то, что когда-то было отложено «на потом».

Они поговорили. Не о прошлом. Не о том, почему он ушёл. Не о том, почему не вернулся к ним, а поселился у бабули. Словно об этом не стоило говорить. Словно время забрало это право.

Говорили о жизни – будто перескочили целую главу, и теперь читают следующую. О погоде, о работе, о том, как там в Питере. О том, как здесь. Без напряжения, без драмы. Но внутри у Лёши всё дрожало, как капля воды на стекле, когда поезд резко тормозит.

Он слушал голос – тот самый, который звучал когда-то на кухне сквозь запах жареной картошки и сигаретного дыма. Голос, который знал на слух, как колыбельную. Только теперь в нём было что-то другое. Не тяжесть – пустота. Как будто отец стал меньше. Не по росту, не по массе. А внутри.

– Ну ты вырос… – первым сказал отец, разглядывая Лёшу, будто не верил, что это он. – Прям мужик уже.

Лёша кивнул.

– Бывает.

– У мамы всё по-старому? – спросил он после паузы, будто проверяя, остался ли там хоть какой-то мостик.

– Всё как раньше, – тихо ответил Лёша.

Отец усмехнулся краешком губ.

– А у меня вот… В Питере не очень. Возвращаюсь понемногу.

– Понятно.

Повисла тишина. Старые часы на стене тикали, как капельница – не спеша, будто отмеряя их короткую встречу.

– Работал грузчиком, потом в порту. Сейчас тут что найду… – он почесал шею. – А ты? Куда дальше?

Лёша пожал плечами.

– Не знаю пока.

– Это нормально, – сказал отец. – Главное – не гнать. Сам поймёшь, когда время придёт.

– Может быть.

– Ты всё такой же… сдержанный, да?

– А ты?

Они оба впервые усмехнулись – не в унисон, но в одно дыхание. Отец кивнул. Без оправданий. Без пафоса. Просто – кивнул.

После паузы Лёша вновь взглянул на него.

И не узнал сразу. Вроде бы тот же человек – голос, осанка, привычка прищуриваться. Но лицо…

Морщины у глаз, залом у рта, седина в висках. Как будто время прошло по нему пальцами.

Лёша чуть отстранился, неосознанно. Не от страха – от неожиданности.

Он не готов был к этому лицу. Он помнил другое. Молодое, сильное.

А это – было настоящее.

И ему нужно было время, чтобы его принять.

– Пойдём чаю попьём? – предложил отец, неуверенно.

Лёша слегка качнул головой.

– В другой раз… наверное.

Они посмотрели друг на друга. Не как отец и сын. Как два человека, которые встретились однажды на обочине своей общей дороги.

Когда Лёша вышел оттуда, бабуля провожала его взглядом, в котором не было вопросов. Только тихое понимание. Как будто знала: этот мальчишка пришёл туда не за словами, не за объяснениями – за правом увидеть, что отец всё ещё живой. И убедиться: да, это он. Не призрак, не тень. Живой. Уставший. Вернувшийся не туда. Но всё же – вернувшийся.

Мама о той встрече ничего не спросила. Не потому что не догадывалась – знала. Просто была из тех женщин, которые умеют держать свои раны под замком. Тихо, плотно, без щелей. Она вообще редко говорила о прошлом. Её прошлое было как сберегательная книжка, на которую никто не имел доступа. Хранила в себе, как закрытую дверь. Не потому что боялась, а потому что не хотела, чтобы из неё сочилось хоть что-то.

Мама… Она пахла шинной пылью, чаем с мятой, выстиранным полотенцем. У неё всегда были аккуратные пальцы – не маникюр, не глянец, а забота. Пальцы, которые заплетали волосы, зашивали порванный рукав, мазали зелёнкой сбитые коленки, и в этих движениях было больше любви, чем в словах «я тебя люблю».

Каждое утро она уходила на завод, словно уходила в бой. Только без оружия и без побед. Возвращалась поздно, усталая, со спиной, будто ломит под бетонной плитой. Но улыбалась. Тихо. Без надрыва. Как будто это не она тащила всё на себе, а кто-то другой. А она – просто помогает.

Однажды Лёша услышал, как она тихо сказала бабушке:

– Главное, чтоб они выросли людьми. Не как он.

И замолчала. Как обрубила.

Он не стал спрашивать, кого имела в виду. Всё и так было ясно.