Мое увлечение французской актрисой было романтическим и в то же время готовило меня к будущей профессии. Одна из тем, очень интересовавших меня, была связана с магией актерского кинообраза. В отличие от театра, в кино актерский талант желателен, но не он эту магию создает. Кинематографический артист становится звездой, только если наделен особого рода аурой, если выдает чувственную реакцию на свет, на объектив кинокамеры. Эпоха больших звезд осталась в прошлом, Катрин Денёв – одна из последних наделенная этим особым свечением. Я увидел его также в образах, созданных Ириной Мирошниченко в «Дяде Ване» Андрея Кончаловского и – позднее – Маргаритой Тереховой в «Зеркале» Тарковского.

Сюжет «Тарковский и Львов» может показаться столь же эфемерным, как профессия кинокритика, и столь же метафизическим, как, скажем, «Пушкин и Африка», но этот сюжет для меня абсолютно реален. И не потому только, что Андрей Тарковский имел в генах среди прочих польские и, возможно, украинские корни.

Это, кстати, увлекательная тема для спора и всевозможных гипотез: даже внутри семьи Тарковских бытовало две версии происхождения рода – польская и дагестанская. Сестра режиссера Марина Тарковская придерживалась первой, но не отрицала и вторую. Согласно ей, дальние предки семьи принадлежали к кумыкской монархической династии Шамхалов, владели обширными землями и табунами лошадей (не оттуда ли пришли они в «Иваново детство», «Рублёв», «Солярис»?). Во время персидского похода, проходя через город Тарки, Петр Первый якобы взял одного из отпрысков династии как залог дружбы, вывез, крестил – и от него пошли елисаветградские Тарковские; но это было уже мелкопоместное польско-украинское дворянство.

Александр Карлович, отец Арсения Тарковского и дед Андрея, хоть и считал себя русским, был близок с Марко Кропивницким, писателем, драматургом, композитором, театральным актером и режиссером, с братьями Тобилевичами – будущими актерами и режиссерами Миколой Садовским и Панасом Саксаганским; третий брат Тобилевич, Иван Карпенко-Карый, женился на старшей сестре Кропивницкого. Личность украинского драматурга оказала сильное влияние и на шурина: Тарковский стал одним из авторов коллективного письма в поддержку украинского языка, адресованного историку Николаю Костомарову. Александр Карлович был народовольцем, долгие годы провел в тюрьмах и ссылке и передал сыну Арсению авантюрный революционный пыл и страсть к поэзии и вообще к искусству. А Арсений – передал Андрею.

Но, повторяю, сюжет этой главы строится не на украинских корнях Андрея Тарковского. Гораздо важнее для меня его влияние на духовную атмосферу позднего СССР, западным форпостом которого был Львов. Никогда за всю свою жизнь не посетив этот город, Тарковский тем не менее часто смотрел в его сторону. И когда снимал «Солярис» по роману Лема, и когда устремился в итальянскую эмиграцию. Ведь, глядя из Москвы на Запад, вы неизбежно направляете свой взор в европейское пространство через Львов. Луч вашего зрения не минует этот славный город, и он наверняка окажется в фокусе глаза.

Конечно, я был далеко не единственным львовянином, чувствовавшим духовное присутствие Тарковского. Далеко не единственным, чью жизнь, сам того не ведая, он направил и изменил. И вовсе не случайно, что совсем скоро после его смерти, когда в России многие еще продолжали по привычке называть его изменником родины, именно во Львове состоялся первый симпозиум, посвященный Тарковскому, после чего началось его стремительное восхождение к посмертной славе.

Мы жили в одной империи, презирая ее политический режим, но будучи питаемы ее духовной культурой.

Львов осенью

Этот город, казалось, все сделал за нас,
чтоб вопросы друг другу не ставить ребром:
холодеющий воздух, пропахший костром,
застывающей влаги дрожащий алмаз.
Растворяется в мареве древний костел
и новейшее здание – глыба стекла.
Их высотная мощь понемногу стекла
снизу вверх – в поднебесный прозрачный котел.
И становятся наши порывы смелей.
Все такое же легкое, как и листва,
и готовое сдвинуться с места, едва
дунет ветер в тугие раструбы аллей.
Шалым вихрем закружится в юбке твоей
и захватит меня вместе с палой листвой,
со скамейкой, и сумкой, и грудой ветвей,
и раскроется зонтик над городом твой.
Если только не Львов – кто еще виноват
в том, что бродим, приюта вдвоем не найдя,
в том, что вижу тебя в тонких струях дождя.
И не зря его дымчатый взгляд вороват.
Он похитил у нас, что казалось судьбой,
и вопрос перед каждым поставил ребром —
чтобы просто писать, не владея пером,
чтобы просто любить, не владея собой.

«Романс о влюбленных»
Тарковский и Кончаловский

Если бы ваш любимый Феллини или Антониони высидел хоть один худсовет на «Мосфильме», он бы тут же бросил кино ко всем чертям и занялся, ну… торговлей!

Андрей Кончаловский

Главное качество режиссера – это очень большая наглость.

Андрей Кончаловский

В Москву! В Москву! В Москву!

Мы знали, что там живет великий Андрей Тарковский. И менее великий, но тоже донельзя интриговавший нас Андрей Кончаловский, соавтор сценария «Андрея Рублёва», режиссер фильмов «Дворянское гнездо» и «Дядя Ваня», которые покорили нас своей живописной изысканностью. Одна из работ, что я послал на конкурс киноведческого факультета ВГИКа, была посвящена как раз этим картинам.

Прежде чем пытаться поступить туда, мы во что бы то ни стало хотели встретиться с «настоящим живым режиссером». Так и не найдя его во Львове, решили поискать среди московских авторитетов. Обратиться к самому главному кумиру – Тарковскому – не решились, выбрали его соавтора. И – отправились на три дня в Москву.

Тогда Кончаловский писал сценарий будущего фильма «Романс о влюбленных» на даче на Николиной Горе. Ему было всего тридцать пять, но выглядел он в наших глазах умудренным жизнью и опытом, едва ли не пожилым классиком. Мы пробились к нему всеми правдами и неправдами в морозный зимний день. Узнали номер его телефона в справочном бюро (тогда еще не носились с защитой персональных данных), позвонили из телефона-автомата и представились «в некотором роде кинематографистами» из Львова. Он предложил, если мы не на машине, добраться до Николиной Горы на электричке, потом на автобусе и еще пройти четыре километра пешком по лесу. Легко одетые, как жители европейского города, мы поняли, что при тридцатиградусном морозе это будет бесславный конец нашей еще не начавшейся кинокарьеры. Не было денег на такси, но единственная на тот момент московская знакомая согласилась спонсировать эту историческую поездку, о которой мы никогда не пожалели: ведь она резко раздвинула наши представления об искусстве.

Дверь дачной калитки отворила Наталья Петровна Кончаловская, мать режиссера, по-великосветски спросила: «Вы к Андрону?» (первый раз я услышал, как Андрея Сергеевича называли в своей среде) и провела нас в один из двух солидных домов, стоявших на участке. Кончаловский был немного нездоров, полулежал на диване, рядом теснились красивые бутылки с какими-то лечебными отварами, на столике рассыпаны были иностранные журналы.

«Так вы львовяне? У вас красивый город, я как раз недавно был там проездом», – вежливо улыбаясь, сказал хозяин. «Проездом из Парижа?» – почему-то спросил я. «Да, из Парижа, – произнес он несколько удивленно. – И даже побывал в вашем кинотеатре „Украина“, посмотрел там фильм Михаила Богина „О любви“. Неудачный, прямо скажем, фильм». И рассказал, что сам сейчас пишет сценарий о любви. Я затрепетал и признался, что тоже пытаюсь писать сценарий и тоже о любви (его героиня – или ее прототип – сидела рядом со мной).

Узнав, что я окончил мехмат, Кончаловский совершенно не одобрил моей затеи переквалифицироваться в кинодеятели (тогда я еще не знал, куда податься – в критики, в сценаристы или в режиссеры). «Зачем вам лезть в это дерьмо? У вас отличная профессия. Математика – это полная абстракция, как музыка. И там, в отличие от кино, вообще нет никакой цензуры, – сказал он. – Шостакович пишет то, что ему вздумается, и называет свою симфонию „1905 год“. Его спрашивают: почему тут такие мрачные пассажи, что это вы имели в виду? А он отвечает: „Я имел в виду разгул реакционных сил после поражения революции“». Пример был не очень удачным: ведь именно Шостаковича затравили в партийной прессе в статье «Сумбур вместо музыки».

Хорошо изучив биографию собеседника, я решил придать более личный характер разговору и заметил: «Вы ведь тоже учились в консерватории, однако ушли оттуда и сменили профессию…» Андрей Сергеевич задумался: «Таланта не было…» И продолжил свой монолог о цензуре: «Если бы ваш любимый Феллини или Антониони высидел хоть один худсовет на „Мосфильме“, он бы тут же бросил кино ко всем чертям и занялся, ну… торговлей!» Я был потрясен таким ниспровержением божеств.

В финале встречи Кончаловский сказал, что режиссер из меня, скорее всего, не получится, потому что он не видит во мне качества, необходимого для этой профессии. С горечью я спросил: «Очевидно, таланта?» «В вас нет наглости, – прозвучало в ответ. – А главное качество режиссера – это очень большая наглость». С одной стороны, наставник нас благословил, с другой – отрезвил своим цинизмом. И вместо режиссуры я через полгода поехал поступать на киноведческий факультет. Возможно, особой наглости у меня тогда действительно не было, но авантюризма не занимать.

Я всегда был благодарен Кончаловскому за предупреждения о подводных камнях кинематографа, но со временем мне стало казаться, что Андрей Сергеевич адресовал их и самому себе тоже. Может быть, впоследствии он о них недостаточно часто вспоминал. Его дальнейшая судьба чрезвычайно поучительна и могла бы послужить основой сценария фильма «Почему я не Тарковский?». Сам Кончаловский время от времени думает об этом фильме. Вот что он рассказал мне в интервью много лет спустя: «В 1962 году я получил в Венеции Гран-при за свою курсовую работу „Мальчик и голубь“. Ужасно слащавую, не менее слащавую, чем „Каток и скрипка“ Тарковского. Их сценарии мы писали одновременно под впечатлением от фильма Альбера Ламориса „Красный шар“, но только для себя Андрей старался, а для другого писать вообще не мог. В этот же год он получил „Золотого льва“ за „Иваново детство“. Вот тогда-то я первый раз попал в Венецию и понял, где должен жить. Все сияло, иллюминировало – мосты, каналы, в Москве так было только на 7 Ноября и 1 Мая, и я спросил, какой сегодня праздник. Мне сказали: здесь всегда так. С 1962 года я мечтал жить в Европе… Именно тогда, в Венеции, я первый раз поссорился с Тарковским. Он не дал мне бабочку, которую я ему одолжил еще в Москве, еще не зная, что сам поеду. Он эту бабочку надел, а меня в фестивальный дворец не пустили. Хочу сделать картину „Фестиваль“ – о том, как режиссер едет на фестиваль и вспоминает отношения со своим другом. Там мы, потея, отплясывали твист в замшевых ботинках на каучуке, а это было очень непросто. Twist again… – это я запомнил навсегда. Или еще воспоминание первого фестиваля. Я не был в официальной делегации и жил где-то на отшибе, но тусовался с Тарковским на Лидо. Однажды я страшно напился, а Тарковский куда-то пропал, и я никак не мог найти его номер. Потом, кажется, нашел уже в три утра, постучал, никто не ответил, и я пошел спать на пляж в шезлонге. Просыпаюсь в шесть, туман – как „Смерть в Венеции“, меня бьет дикий колотун, чудовищный перепой после белого вина, и есть страшно хочется. Иду я по коридору отеля „Эксцельсиор“, и вдруг у одного номера стоит каталочка с остатками еды. Там были отличный кофе, хлеб с маслом, я откатил эту каталочку, сел на кучу грязного белья и с аппетитом позавтракал».

В этой истории замечательно все: и могучая энергия молодости, и стремление к свободной западной жизни, и желание ни в чем не уступить Тарковскому, и неприятное ощущение его превосходства. Имя Кончаловского – в титрах «Иванова детства»: он соавтор сценария плюс играет в фильме эпизодическую роль. Но до Тарковского ему далеко. В этом соперничестве Кончаловский ни разу не выиграл, хотя, казалось бы…