В итоге получалось нечто, совершенно не похожее ни на одну военную форму, из тех, что я когда-либо видел, и, как говорится, «стрижка только начата».

Всё остальное время я проводил за попыткой изменить жутко неудобную и неповоротливую налоговую систему. Пока только оформляя свои задумки в виде тезисов и ожидая, когда же уже явятся Черкасский с Ушаковым, уехавшие в Петербург, ловить казнокрадов.

Внезапно моё внимание привлёк какой-то шум, раздавшийся с улицы, который начал плавно перемещаться по дворцу. Мне даже интересно стало, кто это может так шуметь, и кому позволено совершать это же кощунственное действо уже непосредственно во дворце, да ещё и приближаясь к кабинету в то время, когда я работаю? Я уже хотел было выйти, но тут прямо от двери послышался голос Митьки.

– Не пущу, и даже не уговаривай, Александр Иванович. Работает государь Пётр Алексеевич, о благе империи думает, а ты его таким вопросом хочешь отвлечь. Что тебе сложно энтих иноземцев в свой дворец утащить да отмыть хорошенько? – Что там происходит?

Я закусил костяшку на указательном пальце, заставляя себя оставаться на месте, но чувствуя, что любопытство скоро перевесит благоразумие, и я сам выйду в приёмную, где со всем комфортом обосновался Митька, устроив там нечто невообразимое. Этакую дикую смесь современной мне приёмной: со столом секретаря и зоны ожидания для посетителей; с отделением библиотеки, со всеми этими шкафами, заставленными книгами и рукописями; и приличного кабака, со всем необходимым для приготовления сбитня, чая и кофе – на выбор, что пожелаю. Благо размеры приёмной позволяли ему всё установить и даже ширму японскую поставить, из подарков цинцев, чтобы отгородить свою кухоньку от остального вполне официального пространства. А ещё, у него на кухоньке всегда стоит ружьё и пара заряженных пистолетов. В общем, приготовился на все случаи жизни, молодец.

– А ты куда прёшь, морда?! – снова раздался Митькин вскрик.

– Обоз из Польши прибыл, куда его девать? – прозвучал незнакомый голос.

– Ты в своём уме? Ну и что, что обоз прибыл? По-твоему, государь должен решать, на какой склад всю рухлядь свозить?

– А кто должен решать, я, что ли? Моё дело было доставить добро в целостности и сохранности под опись, а куда всё это потом сгружать, мне неведомо! Мне ещё татей надобно куда-то пристроить!

– Каких таких татей? – Митька уже начал голос повышать. Стоит, похоже, спиной к дверям, чтобы никто проскользнуть мимо него не сумел. – Да подожди, Александр Иванович, со своими иноземцами! Я, что ли, виноват, что ты государев указ о нюхачах до этого шевалье не донёс, теперь сам решай, как выпутываться будешь.

Ага, похоже, что Александр Иванович – это Румянцев, отправленный Жана-Филиппа Орлеанского, встречать. А последний, похоже, на дверях во дворец не сумел пройти нюхательный контроль. Ну, это решаемо, комнаты для Орлеанского шевалье уже приготовлены, так же, как и для сопровождающей его дамы, которая не являлась, судя по докладам его женой.

Просто мы не ожидали, что они именно сегодня появятся. Почему-то я ждал прибытия гостей только завтра к вечеру, о чём и было объявлено. И Митька, вот бес рыжий, прекрасно знает, что там за иноземцы, нет же, решил почему-то Румянцева довести до удара.

– Так куда телеги загонять?

– Что ты под руку лезешь, не видишь, что ли, занят я, дай мне с графом закончить! – похоже, что сразу с двумя посетителями, каждый из которых считает своё дело наиглавнейшим, Митька справиться не может. Вздохнув, я начал подниматься из-за стола, чтобы избавить его хотя бы от одного. – Александр Иванович, ну что ты как маленький? Французам твоим крыло северное выделено. Ждут их там, вот туда и веди шевалье с его… хм… дамой. Да не забудь предупредить об омовениях, ежели не хотят в своём крыле до весны просидеть!

Так, с Румянцевым разобрался. Я снова сел в кресло и сложил руки домиком, соединив кончики пальцев. Вытянув под столом ноги, продолжил наслаждаться таким внезапным акустическим концертом. Хоть какое-то развлечение. Не по ассамблеям же каждый день мотаться с Петькой, который, похоже, во вкус вошёл. Как бы в неприятности не влип, со своими лямурами.

– Всё, разобрался с графом? Видишь, ушёл граф, теперь давай со мной разбираться, – и кого это такого наглого с обозом извинений от польских магнатов пустили? Даже интересно посмотреть на этого человека.

– Так, теперь ты, – Митька уже не орал, и мне пришлось прислушиваться, потому что толщина дверей не позволяла слышать, что в большинстве своём происходит в приёмной. Только вот такие эмоциональные вещи и проникают в тишину моего любимого кабинета. – Обозы на Монетный двор свезёшь, туда уже распоряжение поступило, там сдашь под опись, а они уже распределят, что в хранилища, что в казну, что в сокровищницу. Энто уже не наше дело. Приказ специальный от канцелярии государя ещё три дня как получили, так что ждут с распростёртыми объятьями и со счётными принадлежностями.

Ух ты, молодцы. Я, собственно, и возложил на отдельную канцелярию такие вот заботы, для того и создал её, отдав в подчинение Репнину. Он-то точно злоупотреблений не допустит. Потому что начал понимать – всё! Не могу уже вывозить, что сам же вот этими вот ручками на себя взвалил. Теперь вижу, не зря расстарался. Ну, сам себя не похвалишь, никто и не почешется.

– А что там за тати у тебя? – спросил тем временем Митька. Да-да-да, что там за кретины такие, что решили на вооружённый до зубов обоз напасть, у которого наверняка и лошади выучены кусаться и людей топтать?

– Да какие-то скорбные на всю голову решили пощипать, – голос стал задумчивым. – Не нашенские. Наши бы не полезли, видно же сколько солдат в охране. То ли венгры, то ли румыны, хрен их разберёшь. Даже убивать жалко было. Так повязали. Всю дорогу откармливали, видно же, что с голодухи полезли. – Что? Откуда по дороге из Польши взялись венгры, ну, или румыны?

– Откуда там такое чудо? – вот, даже Митька удивился.

– Да отколь я знаю? Так куды их?

– В разбойный приказ вези, там разбираться будем, – наконец, после минутной паузы решил Митька, обдумавший все ближайшие перспективы.

Всё-таки хорошего помощника Ушаков себе приготовил. Только вот сдаётся мне, что просить меня скоро будет отдать Митьку. Хрен ему во всё рыло! Если отдам, то сам, что делать буду? А решение правильное. Были бы нашими, то к Радищеву на правеж и дознание, а с этими то ли венграми, то ли болгарами, чёрт его знает, что делать. Самому придётся в разбойный идти, который свои последние дни доживает, самоликвидируясь под напором наглых птенцов Ушакова. Ну, да поди не переломлюсь.

– Как всё выполнишь, так сюда вернёшься, к государю на доклад, – подытожил Митька. А вот это правильно, я хоть посмотрю, кто ты такой будешь, мил человек.

– Так ведь это ж, дня через три только все под опись посчитают, – пробурчал неизвестный мне офицер, а никого другого Михайлов бы на порог не пустил.

– Государь никуда вроде тебя не торопит, – вполне резонно ответил Митька, а по тому, что его голос отдалился и слова стали уже почти неразличимы, можно было судить, что они отошли от двери.

Ну вот и ладушки. Я негромко рассмеялся и придвинул к себе отодвинутую чернильницу. Пора к Табелю о рангах возвращаться. Но только я обмакнул перо в чернильницу, как дверь распахнулась.

На этот раз никаких концертов не было и в помине. Прямо от порога, бухнувшись на колени, в мою сторону пополз незнакомый мне дьяк. Он комкал в руке шапку, время от времени вытирая ею не то пот с лица, не то слёзы.

– Государь, – взвыл он, когда до моего стола осталось ползти не больше половины пути. Остановившись, он уткнулся головой в ковёр, а когда поднялся, снова вытер лицо шапкой. Я бросил взгляд на двери, в проёме стоял бледный Митька и кусал губы.

– Что случилось? – сердце сжалось от дурного предчувствия.

– Беда, государь, Пётр Алексеевич, – и дьяк снова бухнулся лбом об ковёр.

– Да говори прямо, что произошло? – я привстал и бросил перо, только сейчас заметив, что выпачкал чернилами руку.

– Беда пришла в монастырь Новодевичий, государь. Евдокия Фёдоровна и мать-игумена при смерти лежат, ещё десяток сестёр в лихорадке горят. Оспу чёрную принесли в святое место, государь, – я почувствовал, как сердце ухнуло куда-то в пустоту, и словно со стороны услышал свой голос, хотя был уверен, что не смогу вымолвить ни слова.

– Когда это произошло? – снова этот чужой холодный голос, словно со стороны.

– Седьмицу как пришли богомольцы, и одна из них в этот же вечер слегла.

– Почему мне сразу не сообщили?

– Никто не знал, язв на лике у неё не было, лишь когда лихорадкой мучимая мать Олимпиада слегла, переполошились. На спине гадюка заразу принесла. Да поздно уже было, – и дьяк снова ударился лбом об ковёр. Я же снова услышал чей-то голос, в котором с трудом узнал свой собственный.

– Закрыть монастырь. Никому не входить и не выходить. Бидлоо приказ: отрядить медикусов, и предупредить, что пока зараза не уйдёт, никто оттуда не выйдет. Это какая-то другая оспа, мы с такой заразной ещё не встречались, – мне было всё равно, что я говорил то, чего никто из присутствующих понять не мог. – Взвод семёновцов на охрану. Выбрать тех, кто переболел, ежели такие найдутся. – Я упал на стул, бездумно глядя на испачканную чернилами руку. Господи, Филиппа, прости меня, но я не могу поступить иначе.

Глава 2

– Запускай! – я махнулся рукой, и в углу запыхтела паровая машина, начали движения валки, а из волочильной доски показался конец проволоки, вполне товарного вида. – Пошла! Продолжай! – Егор Степной кивнул, показав, что понял и подбросил в печь машины пару поленьев. Надо бы уголь вводить в эксплуатацию, а то на дровах мы далеко не уедем, – хмуро подумал я и снова сосредоточил внимание на волочильном станке.

Всё то время с тех пор, как был закрыт Новодевичий монастырь, уже в течение семнадцати дней, я не мог заниматься делами. Мысли скакали, как белки в колесе, я не мог ни на чём сосредоточиться. Все визиты были отменены, аудиенции свёрнуты до того момента, когда я смогу думать рационально. На канцелярию свалилось просто небывалое количество дел, в которых я практически не принимал участия, принимая только короткие сообщения о делах в монастыре.

А дела были плохи. Медикусы делали что могли, и, чёрт возьми, могли они действительно много, вот только бороться с вирусами пока не получалось. Три дня назад пришло сообщение о смерти Евдокии Фёдоровны, двумя днями раньше преставились мать-игумена, та коза, которая заразу привезла, и три послушницы.

Практически восемьдесят процентов монахинь, послушниц и все те богомольцы, что притащились с заразной, слегли, мучимые лихорадкой и обсыпанные оспенными язвами. Также заболели двое медикусов.

Получив сообщение о заболевших лекарях, я загнал в монастырь Лерхе. Если он в той другой истории с чумой справится, то вот ему поле деятельности, пускай пробует оспу усмирить. Загнал я его не сразу, а только после того, как поговорил почти по душам.

– Иоган Яковлевич, – глядя в мои красные от недосыпа глаза, Лерхе только кивал головой, похоже, плохо понимая смысл сказанных слов. – Ты прошёл вариоляцию чёрной смертью? – от такого прямого вопроса, заданного в лоб, он быстро-быстро заморгал, а затем вскочил со стула, на который я его едва ли не силой усадил и принялся под моим удивлённым взглядом снимать камзол. Бросив камзол на стул, он закатал рукав кружевной рубашки, демонстрируя весьма некрасивый шрам, словно язва выболела, оставив глубокую ямку на коже, и зажившую рвано и далеко не быстро.

– Да, ваше величество, – выдохнул Лерхе, внимательно глядя на меня.