– Отлично, – я кивнул, а он принялся одеваться. – Мне понравились правила, введённые тобой в войсках. Количество солдат, мучившихся животами и не только, сильно снизилось с тех пор, как эти правила начали соблюдаться, что усилило боеспособность нашей армии. Теперь же тебе предстоит куда более важное дело, – он побледнел, поняв с полуслова, куда я клоню. – Новодевичий монастырь, вот твоё новое поле боя.

– Государь, это большая ответственность, – от волнения он говорил по-немецки, но мне было всё равно.

– И я верю, ты оправдаешь моё доверие, – я повернулся к столу, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена.

Возле совершенно охреневшего Лерхе тут же материализовался Митька, мягко, но настойчиво выведший лекаря из кабинета. А я же решил вернуться к тому, чем был занят всё это время, к тому, что умел и знал лучше всего остального, я вернулся к физике и её практическому применению.

Монотонная работа всегда меня успокаивала в любое время и, как оказалось, в любом мире. Вот только в данном случае мне нужны были помощники, потому что я решил собрать волочильный станок, работающий с помощью паровой машины, для волочения проволоки.

Мой выбор пал на кузнецов-волочильщиков братьев Степных, чья маленькая мастерская при кузне расположилась недалеко от Елизаветинских мыловарен.

Мыловарни в моё отсутствие перешли на новый уровень и вовсю делали и распространяли дезодоранты, в секрете коих разобрались нанятые управляющими химики, потому что я, если честно, забыл про своё обещание предоставить этих умельцев.

А управляющие оказались умными и хваткими, недаром их Черкасский посоветовал поставить над мыловарней. Как они смекнули, что может пользоваться успехом, в связи с моим указом о запахах, которые некоторые личности не могли вытравить с себя никакими банями и ваннами, так сразу же развили бурную деятельность в расширение производства.

Вообще, производство пошло в гору, и дешёвые мыла уже робко, с оглядкой начали приобретать женщины более низких социальных слоёв, нежели дворянки и быстро примкнувшие к ним купеческие дочки и жены.

Вот рядом с мыловарнями и располагались кузня с мастерской по производству проволоки. В последнее время медной, по заказу Брюса. Братья Степные получили этот заказ, потому что умели виртуозно делать волочильные доски, изготовление которых было своего рода искусством.

И вот я, находясь в худшем настроении за всё время моего пребывания здесь, вытащил их из кузни и притащил в специально оборудованную мастерскую, установленную в Лефортовском парке, переоборудовав под неё одну из конюшен, которая почему-то не использовалась по назначению.

В общем, с машиной на паровой тяге всё у нас получилось, вот только те самые волочильные доски, чтоб их, быстро приходили в негодность. Волок не выдерживал большего количества проходящего через него металла, и доски приходилось постоянно заменять на новые.

Тогда я попробовал метод Брокедона и использовал в качестве волока алмаз. Метод помог, но лишь частично: во-первых, диаметр получаемой проволоки ограничивался размером камня, и из этого плавно вытекало, во-вторых, это было очень дорого, не говоря уже о сложности элементарно просверлить в алмазе дырку.

И всё вместе это привело меня к проблеме стали, в данном случае легированной, которой ещё в мире не существовало. Только вот чем её легировать, если большинство элементов ещё не открыто, а крокоит, из которого можно извлечь хром, опишет только Ломоносов да и то…

Вот тут я немного подзавис. Ну, конечно же, Ломоносов. За каким чёртом отправлять его учиться куда-то заграницу, если многие знаменитые учёные уже сейчас ничем не занимаются, а делают вид, что заняты разработкой и созданием университета.

Какой-то незамутнённой извилиной, единственной, что ещё осталась нетронутой царящим в голове хаосом, я понимал, что сейчас несколько несправедлив к учёным мужам, но меня уже было не остановить. Какой смысл создавать этот гребанный университет, если мы даже какой-то паршивый марганец и хром из пород добыть не умеем?

– Продолжайте, – хмуро сообщил я кузнецам, которые, в отличие от меня были очень даже довольны получающимися результатами, и вышел из мастерской.

По Москве был объявлен десятидневный траур по Евдокии Фёдоровне, поэтому гости из Франции откровенно скучали в Лефортово, но мне было на них наплевать. Я приказал седлать Цезаря и, не обращая внимания на пытающуюся что-то мне сказать любовницу Орлеанского шевалье, умчался из дворца в сопровождение только трёх гвардейцев.

По дороге к бывшему дворцу Долгоруких, который облюбовал Бильфингер в качестве основы будущего университета, я заехал в Славяно-греко-латинскую академию и приказал заикающемуся от неожиданного визита архиепископу Герману, возглавляющему академию, привезти в искомый дворец учащихся посмышлёней, да, чтобы все первого году обучения были, не более пяти рыл.

Сам же, развернувшись, вылетел из монастыря, в котором располагалась академия, отмечая про себя, что он никуда не годится, и нужно кому-то приказать заняться переносом этого учебного заведения в более приличное место.

В будущем Московском университете, высочайший приказ о создании которого уже лежал в канцелярии, и дожидался только моей указки, чтобы пустить его в ход, царило оживление. По холлу постоянно пробегали какие-то люди, что-то переносили из стоящих во дворе подвод.

Возле дверей стояли оба Бернулли и отец, и сын. Отец, захваченный суетой, царящей вокруг, уезжать домой, похоже, не собирался, что меня, в общем-то, устраивало. Бильфингер носился вокруг таскающих здоровенные сундуки мужиков и причитал.

– Осторожнее. Да, осторожнее же, медведь косолапый, – орал он, на мой взгляд, больше отвлекая носильщика, чем, наставляя оного.

– Государь! Слава Господу! – ко мне подлетел Шумахер, каким-то волшебным образом материализовавшийся здесь, в Москве.

Я, моргая, уставился на это скандальное чучело, предполагая, что от различных дум и переживаний слегка разумом ослабел, и ко мне пришли такие красочные галлюцинации. Потому что кого-кого, а Шумахера здесь быть не должно было и точка. Да и Бернулли, к которым присоединился взъерошенный Эйлер, определённо его не видели, потому как внимания никакого не обращали.

Эйлер больше кокетничал, отказываясь от награды, а сам орден Святого Александра Невского, похоже, не снимал, даже когда мыться ходил. А все мои иноземцы вынуждены были мыться, потому что нюхачи, заскучав дежурить на ассамблеях, где всё меньше и меньше нарушителей находили, отправились «в народ», учредив обходы, размахивая моим указом.

Остальные коллеги-учёные на орден поглядывали с плохо скрываемой завистью, что заставляло Эйлера ещё больше выпячивать грудь и просто лучиться самодовольством. Что ни говори, а учёные – люди, очень зависимые от признания. И на этом можно играть, тем более что орден имел слишком малое денежное содержание, чтобы всерьёз обеспокоиться о последствиях. Но, так получилось, что Эйлер был пока единственным, кого я вообще наградил хоть каким орденом, так что ни о каких злоупотреблениях и речи быть не могло.

– Государь, Пётр Алексеевич, ты же прибыл сюда, чтобы этих разбойников, татей с большой дороги покарать?! – я снова повернулся к Шумахеру и решил осторожно уточнить.

– Иван Данилович, а ты какими судьбами здесь в Москве оказался?

– Так ведь всё, всё, что нажито непосильным трудом, умыкнуть захотели, ироды проклятые! – и он погрозил кулаком стоящему и делающему вид, что его не существует Бернулли-младшему. А я, прищурившись, посмотрел на сундуки. Кажется, я начинаю понимать, в чём дело.

– Если в сундуках экспонаты кунцкамеры, и книги библиотеки, то это я приказал их сюда перевезти. Все эти вещи, Иван Данилович, должны в учебный процесс быть вовлечены, а не стоять на потеху людям, которые ничего в них не смыслят.

– А что тогда с Академией наук будет? – Шумахер перестал истерить и уставился на меня не мигая.

– А что с ней будет? Так и останется почётной синекурой, которая будь чесать по загривку наших учёных мужей, льстя их самолюбию. Звание академика всегда звучало гордо. А вот книги и экспонаты кунцкамеры должны приносить пользу.

– Но, мне-то что делать, государь? – на Шумахера было жалко смотреть. Столько боли в глазах стоящего напротив меня человека я не видел ни разу в жизни.

– Не переживай, Иван Данилович, что-нибудь придумаем. У меня талантливые люди без дела не остаются, – я внимательно посмотрел на главного скандалиста Академии наук, на которого в своё время упало столько власти, что, похоже, он не справляется с её тяжестью.

В холле было холодно из-за распахнутой двери. Один из вносимых сундуков привлёк моё внимание, кажется, я знаю, что в нём находится. Этот ящик хранился в кунцкамере и в моё время, он отличался от всех остальных, и я его сразу узнал. Когда носильщики поравнялись со мной, я крикнул:

– Эй, сюда это тащите, – мужики остановились, посмотрели в мою сторону, и до них только что дошло, что Шумахер надрывался не просто так, взывая к государю.

Подтащив ящик, они очень осторожно опустили его передо мной и остались стоять, комкая в руках снятые шапки. Я же протянул руку, требуя ключ, который мне тут же вручил подскочивший Бильфингер, до которого тоже, похоже, только что дошло, кто это тут стоит тихонечко в сторонке.

Опустившись на корточки перед сундуком, я откинул крышку. Да, я не ошибся, это именно то, что мне и надо было. Вытащив два камня, чёрный и ярко-красный, я повернулся к Бильфингеру, потрясая находкой, и процедил:

– Это что такое, Георг Бернгардович? Что это я тебя спрашиваю?

– Это минералы, государь, – он явно не понимал причины моего жуткого настроения.

– Да что ты говоришь, минералы, значит, – я сунул ему под нос чёрный камень. – И что это за минерал такой? Я вот не знаю, что это. Может быть, Иван Данилович знает? – и я развернулся к злорадно усмехающемуся Шумахеру. – Так что это, Иван Данилович?

– Я не… я не знаю, государь, – промямлил побледневший Шумахер.

– Ах, ты не знаешь, а ведь именно тебе было поручено следить за экспонатами. И если раньше, минуту назад, я ещё думал про то, что, возможно, совершил ошибку, приказав перевести всё в Москву, то теперь я вижу, что не ошибся! И это первый же попавшийся мне на глаза сундук, и я даже представить не могу, что может быть в остальных. Почему экспонаты не подписаны? Почему просто валяются все вместе как попало? – Эйлер переглянулся с Бернулли и отступил в тень, чтобы монарший гнев его не коснулся, а будущий ректор стоял покрасневший от злости, не зная, как реагировать.

– Это пиролюзит, государь, Пётр Алексеевич, – ответил Бернулли-младший, присмотревший к чёрному куску.

– Ну, хорошо, – неохотно ответил я, словно признавая, что в дороге всё может случиться, и что эти камни скоро будут расставлены и разложены как полагается. – А это что? – и я протянул ему красный минерал, думая про себя, что перегибаю палку. Потому что вот этот минерал Бернулли никак не смог бы опознать, ведь его должен будет описать Михайло Васильевич лет этак через десять.

– Эм, – вокруг меня столпились теперь все и с удивлением разглядывали непонятный камень. – Я не знаю, – Бернулли протянул руку, и, дождавшись моего разрешительного кивка, взял камень. – Какое интересное строение, он словно состоит из множества малюсеньких кристалликов, которые имеют удивительно правильную форму. Как интересно. – Ну всё, они заинтересовались, значит, полдела сделано.

А вокруг Бернулли начало собираться всё больше народу, и каждый пытался понять, с чем имеет дело. При этом они напрочь забыли и про мой разгон, и про несправедливые обвинения, заполучив в свои руки новую загадку.

В распахнутую дверь вошёл невысокий мужчина с военной выправкой, а следом за ним пятеро молодых людей, нервно оглядывающихся по сторонам. Среди них выделялся высокий, могучего телосложения парень, в старом потрёпанном тулупе.

– Отставной прапорщик Попов привёл студиозусов, как приказал государь, – он коротко поклонился и отступил в сторону, пропуская вперёд молодых людей.