Вошёл Петька, таща огромный поднос, заполненный снедью. Я едва успел чернильницу убрать, когда поднос с грохотом на стол был поставлен.

– Что у тебя с почтой голубиной? – задал я вопрос, пока Митька, зашедший следом, расставлял приборы.

– Ничего. Голубей нет, – Петька развёл руками. – Чтобы их подготовить, время надобно, а у меня его почитай, что и не было. Но я успел ажно до Петербурга доехать, чтобы всё разузнать. А вот ежели твой шар Эйлер до ума доведёт и заставит его летать, куда нам надобно, тогда и никаких голубей не понадобиться.

– Не доведёт, – я протёр лицо, пытаясь прогнать остатки похмелья. Голова варила не на полную катушку, хорошо ещё, что при разговоре с французом удалось сосредоточиться. – Бакунин где?

– Так едет. У него ни крыльев, ни шара нет, чтобы так быстро долететь, – Петька бухнул себе на тарелку каши, видать, возясь со мной тоже не позавтракал. – А почему не полетит?

– Там газ нужен, пара не хватит. И газ особенный, – я зевнул, даже не слишком понимая, что говорю, и лишь потом наткнулся на пристальный Петькин взгляд. – Что ты на меня так смотришь, словно я девка красная.

– Ничего, – Петька быстро отвёл взгляд. – На встрече с Демидовым позволь присутствовать.

– Присутствуй, ежели желание такое появилось, – я махнул рукой и принялся за завтрак.

***

Лерхе стремительно вошёл, буквально ворвался в комнату своей высокопоставленной пациентки. Вообще-то, это была как бы келья, но очень сильно похожая на королевские покои. Покосившись на приоткрытое окно, лекарь подошёл к кровати больной и сел на стоящий рядом стул. После чего потёр руки одну об другую и, когда они стали тёплыми, дотронулся до лба испугано глядящей на него Филиппы. Жар был, но, Лерхе не сказал бы, что слишком сильный. Вот только, после того как появляются пустулы, жар обычно уходит, а здесь не ушёл, да и пустулы какие-то не такие, ну совсем на оспенные не похожи. Он внимательно разглядел одну на сгибе обнажённой руки, которую девушка вытащила из-под одеяла.

– Жарко, – пролепетала она. – Я окно приказала приоткрыть, потому что сильно жарко.

Лерхе кивнул и в который раз покосился на окно. Свежий морозный воздух наполнял комнату, и в ней вовсе не пахло болезнью. Обычная комната молодой особы.

А вот то, что жар немного спал именно благодаря открытому окну, он почему-то был уверен. А уверенность эту ему придавали наблюдения, которые он делал, пользуя раненных солдат: они лучше переносили и болезни, и ранения, когда всё ещё находились в полевых условиях, на воздухе. И гангрен у них развивалось меньше, чем тогда, когда их увозили в душные, не проветриваемые госпиталя. Обо всём этом Лерхе думал, считая пульс Филиппы. Пульс как пульс, немного ускорен, да и только.

Что-то в болезни принцессы было не так, вот только что? И тут ему вспомнился Николай Швец. Он практически и не болел вовсе и уж тем более не ходил, задыхаясь через три шага, и не падал от усталости через час работы.

– Ваше высочество, почему вы мне не сказали, что прошли процедуру вариоляции? – Лерхе внимательно осматривал руку, которую держал в руках.

Что-то привлекло его внимание, но он не мог понять, что именно. И тут до него дошло: шрам за запястье, весьма деликатный и практически не портящий белую кожу, но всё же с небольшим углублением, как от выболевшей язвы. Значит, вот сюда…

Лерхе на мгновение прикрыл глаза и выдохнул сквозь стиснутые зубы. Глупая курица! Что ей стоило сказать?

– Мы так сильно не волновались бы, если бы знали, что вы фактически вне опасности, – проговорил он обвинительным тоном.

– Но, я не проходила этой процедуры, – Филиппа выглядела настолько удивлённой, что Лерхе ей сразу же поверил. Так и есть, она говорит правду. Но тогда откуда это? И он снова провёл пальцем по шраму на запястье.

– Вы болеете очень легко, и я с радостью могу вам сказать, ваше высочество, что пустулы, которые всё же прокрались на вашу кожу, не оставят следов, когда сойдут. Только есть одно условие – они должны пройти самостоятельно. Не чешите их, даже если от зуда будет сводить скулы, – Филиппа неуверенно кивнула. И Лерхе, глубоко вздохнув, ткнул пальцем в шрам. – Откуда у вас вот это?

– Это? – она задумалась, а потом вспыхнула, и Лерхе показалось даже, что он ошибся, и снова начинается лихорадка. Но принцесса вырвала руку из его и села, опираясь на подушки. – Его величество Пётр… мы однажды были на конюшне, там лошадей было много, вместе с жеребятами, – она явно не знала, как преподнести эту историю, но Лерхе на любовные игры монархов было наплевать, его интересовал только шрам. Филиппа, внимательно наблюдавшая за ним, это поняла, она умела читать по лицам людей о намерениях. Дворцовая жизнь учит этому в первую очередь. Тогда она распрямила спину, насколько смогла и быстро проговорила: – Его величество снял болячку с мордочки жеребёнка и подсадил её мне на ранку, я немного поцарапалась перед этим. Он попросил довериться ему, и я доверилась.

– И это было самым лучшим, что вы сделали в своей жизни, – Лерхе встал и поклонившись вышел из кельи.

Его больше не интересовала эта пациентка, и так понятно, что она не умрёт. Но лошадиная оспа?

Внезапно Иоганн вспомнил про драгун и гусаров. А ведь они практически никогда не болеют оспой. И лошади тоже иной раз на себе эту заразу приносят. И доярки. В его практике были почти все слои населения, кроме доярок и пастухов.

Лерхе почувствовал, как сильно забилось его сердце. Он был близок к какой-то разгадке, и его переполняло предчувствие чего-то грандиозного. А ведь из драгун ни один не умер, заразившись лошадиной оспой. Да они даже внимания на это не обращали. Ну почесалась болячка на руках, ну отвалилась корочка, оставив ямку после себя, и что?

В отличие от вариоляции, когда подсаживали болезнь от человека, никто не заболел и не умер! А государь тоже хорош. Почему он не сказал об этом своём опыте, когда посылал его сюда? Ну ничего, он сейчас такой доклад напишет, и пусть его после схватят и в тюрьму бросят, он выскажет всё, что думает!

Глава 4

– Дмитрий, пропусти меня к государу, – я оторвался от составления речи, которую должен буду произнести послезавтра в Священном Синоде.

В этой речи я довожу до сведения допущенных на собрание священнослужителей, что не собираюсь больше терпеть невежество, процветающее в Русской православной церкви, когда служители приходов едва могут сами буквы Святого Писания в слова складывать. И что больше не допущу, чтобы повторилась трагедия в Новодевичьем монастыре, в котором погибло от оспы тридцать четыре сестры, восемнадцать послушниц, мать-игумена, моя бабушка Евдокия Фёдоровна! И только по воле Божьей не погибла моя невеста – будущая императрица Российской империи, Елизавета Александровна.

Филиппа последовала совету моей бабки и взяла имя Елизавета, вместо Филипия, как планировала раньше. Крёстным отцом она попросила стать Румянцева и его имя использовала в качестве отчества. Все таинства прошли очень скромно, из-за траура, который был объявлен дополнительно. Юдин же такую статью накатал, что Москва, а за ней и остальные города, слезами умылись, читая, как находящиеся в карантине сестры и послушницы, да и гостившая в это время в монастыре государева невеста, вынуждены были, едва поправившись, ухаживать за теми, кому не так повезло.

Откуда только подробности узнал, скотина? Наверняка кто-то из медикусов проболтался. Они же никаких клятв хранить тайну ухода за больными не давали и давать не будут. Но все, кто там был, получили награды, и ещё большую работу: под руководством немного успокоившегося Лерхе была создана первая санитарная бригада. И ей было поручено разработать свод правил, который мог бы помочь предотвратить эпидемии. Не только оспы, но и вообще любых заболеваний.

Эти несчастные лекари получили в монастыре просто неоценимый опыт и уже примерно знали, что нужно включить в правила. Опыт был уникален тем, что проводился в замкнутом изолированном социуме, где они пытались путём проб и ошибок хоть что-то сделать. И монахини волей-неволей сделались этакими подопытными мышками, на которых некоторые из этих правил уже были опробованы.

И одним из таких правил была изоляция в карантинном доме не только иноземцев, эти уже даже не жаловались, – привыкли, но и вот таких непонятно откуда припёршихся богомольцев. Потому что монастыри – это замкнутая сама в себе организация, если полыхнёт, то пожар не остановится, пока не выжжет всех до последнего сторожа. И Новодевичий был тому прекрасным примером.

А ещё Лерхе выпросил у меня дозволение на прививку коровьей оспой армейских подразделений. Я сначала удивился, что он выбрал именно военных. Но Иван Яковлевич терпеливо мне объяснил: солдаты – люди подневольные, подчиняющиеся приказам. Сказано – привьём, значит, привьём, без вариантов.

К тому же он сказал, что тех же драгун прививать не надо, они уже сами привились от своих лошадей, и их он планировал приводить в качестве примера. Также Лерхе попросил позволение приводить в пример будущую императрицу. Я разрешил, только без подробностей – сама случайно заразилась от жеребёнка, а он увидел след от оспины, вот и весь сказ.

Я разрешил приводить в пример и меня самого, рассказав душещипательную историю о том, что император пережил нечто подобное, но заразился в коровнике от телёнка, и что перенёс болезнь даже лучше, чем моя невеста.

Вдобавок ко всему я разрешил Лерхе использовать Юдина, в процессе популяризации вакцинации, если он получит хороший результат на своих подопытных для распространения вакцины в массы.

Юдин же уже неделю огребал от меня за то, что свою слезовыжимательную статью не согласовал предварительно ни со мной, мне действительно было некогда им заниматься, ни с моей канцелярией. Статья эта получила последствия: люди начали коситься на идущих по святым местам богомольцев, и дважды уже я получал сообщения о том, что было применено насилие в виде закидывания пилигримов камнями.

А всё потому, что мой карманный журналист сумел так демонизировать их облик, что, когда я читал статью, то сначала едва с кресла не упал, а потом за голову схватился, представив себе, что сейчас может начаться. Газету с той статьёй мне принёс Репнин и, молча положив на стол, сбежал со всех ног, чтобы не попасть под раздачу.

– Дмитрий, пропусти меня к государу! – Да что там опять творится? Я поднял голову от бумаг и посмотрел на дверь кабинета.

– Ну могу я никак пропустить, Леонард Паулевич, – Митька говорил устало, похоже, что этот спор длился уже давно. – Я могу вставить в расписание государя аудиенцию через два дня. Как раз есть свободный час в полдень.

– А почему не завтра? – Эйлер, а это был именно он, начал выказывать нетерпение. Для него это было не слишком характерно, всё-таки он был более сдержанный, чем тот же Бильфингер.

– Потому что на завтра запланирована охота, – Митька вздохнул. – В честь окончания траура и полной победы над болезнью, поразившей монастырь.

– А почему только час послезавтра? – мне даже интересно стало, что же такого он хочет от меня, если так настаивает на встрече. Обычно учёные сами не стремились привлечь моё внимание. Это я частенько любил нагрянуть к ним без предварительного предупреждения.

– Потому что в час пополудни состоится большое собрание Священного Синода и не известно, когда оно закончится, – голос Митькин зазвенел, видимо, терпению всякому есть предел. – Но, ежели не хочешь на то время, можно перенести на следующую неделю, или ждать, когда государь, Пётр Алексеевич сам к вам пожалует. Вот тогда можешь запросто поговорить, как это обычно и происходит, – последнюю фразу он пробурчал, видимо, вот такие общения «запросто» вызывали у Митьки раздражение и чуть не оскорбляли его представление об облике государя.

– Хорошо, я приду послезавтра, – раздражённо бросил Эйлер, после чего в приёмной воцарилась тишина.