Она всегда работала с включённым маленьким телевизором у боковой стены. Сейчас по нему шёл репортаж о белых медведях, которым грозило вымирание, и, понимая, что он разобьёт мне сердце, я выключила его. Мама даже не заметила, занятая тем, что смотрела на меня с таким видом, будто мысленно привыкала к самому факту моего существования.

Затем она отвернулась к окну и задумчиво произнесла:

– Он плавает где-то там и ждёт меня.

Я проследила за её взглядом до океана. Сколько раз я уже это слышала?

– Кто, мам? – спросила я, но дожидаться ответа не стала, потому что его всё равно бы не последовало. В детстве я думала, что она говорит о моём папе, рыбаке, утонувшем в океане до моего рождения, пока до меня не дошло, что утонувшие люди не плавают.

Я взбила подушку и встряхнула одеяло, чтобы придать её постели немного уюта. Мамина комната была внизу, но она спала здесь, потому что отсюда лучше всего виден океан. Поэтому я украсила чердак фотографиями папы, найденными под её кроватью, одним совместным их снимком, ещё одним со мной у школы и сертификатом лучника (из её шкафа) из летнего лагеря, который она, по всей видимости, когда-то давно посещала.

У меня не было маминого таланта к рисованию, я могла о таком только мечтать, но всё равно изрисовала здесь все стены. Самую важную секцию я назвала «Главное о Роузи» и выделила разноцветными маркерами. Это было что-то вроде хронологической таблицы, где я отмечала важные – на мой взгляд – вещи: день, когда у меня выпал первый молочный зуб, поездка с классом в парк развлечений, как моё эссе заняло первое место на конкурсе местной библиотеки, как я стала лучшей в соревнованиях по грамотности. Каждую заметку я украшала цветами и восклицательными знаками, чтобы привлечь мамино внимание. Ещё я нарисовала линейку и отмечала на ней свой рост (который менялся очень медленно – я была самой маленькой в классе), и генеалогическое древо – правда, на нём были лишь мы с мамой и папой, потому что я больше никого не знала из нашей семьи. Видимо, другой родни у нас не было.

Но, как бы странно это ни прозвучало, ничто из этого её не трогало: ни «Главное о Роузи», ни генеалогическое древо. Будто ничего этого не было. Да и большую часть времени она вела себя так, будто меня тоже не существовало.

Раньше я постоянно просила её рассказать о дне моего рождения, пока не осознала всю безнадёжность этой просьбы.

Я знала, где и когда это произошло, но мне хотелось узнать, что она почувствовала, увидев меня в первый раз. Мне хотелось услышать, что для неё моё появление на свет было сравнимо с вручением бочонка золота и дарственной на самый красивый гавайский остров (именно так описывала рождение Джерм её мама).

Но в конце концов я сдалась. Потому что получала в ответ лишь долгий взгляд и раздражённое «Разве я могу такое упомнить?». Как если бы я спрашивала её, кто стал чемпионом мира по бейсболу в 1976 году.

Мама никогда меня не обнимала, никогда не радовалась моему возвращению из школы и не грустила, когда я шла к школьному автобусу. Она не спрашивала, где я была, не помогала мне с покупками, не говорила, что пора спать. Я ни разу в жизни не слышала её смеха. У неё диплом по истории искусств, но я ничего не знала о её преподавателях или чему она училась. Она никогда не рассказывала, как влюбилась в моего папу и любила ли она его вообще.

Иногда она говорила со мной так, будто моё имя было спрятано у неё где-то далеко в подсознании, и ей приходилось прилагать усилия, чтобы ухватить его и вспомнить. Когда ей предстояло встретиться с моими учителями или врачом, она спрашивала меня, как дела в школе и как я себя чувствую, словно готовилась к тесту. Голые факты – это всё, что она могла обо мне запомнить.

Я давно уяснила, что моя мама относилась ко мне не так, как большинство мам относятся к своим детям: как к лучикам света, от которых невозможно оторвать глаз. Меня она едва одаривала взглядом.

Но я всё равно любила её больше всех в мире, ведь другой мамы у меня не было. Я рисовала на стенах в её комнате, надеясь вызвать ответную любовь ко мне. Если подумать, я и свои истории-то сочиняла потому, что хотела убедить себя, что могу что-то изменить: например, выдуманное заклинание спасёт нас от выдуманного чудища, и мы отправимся в выдуманное убежище. Но Джерм права, сказав, что всё это бессмысленно.

А самое ужасное – что я и сама так думала.

Я вернулась в коридор, зажгла фонарик, потому что одна из лампочек в люстре перегорела, и спустилась по старым скрипучим ступенькам в подвал. Загрузив стиральную машину, я побежала назад, перепрыгивая через ступеньку: внизу у меня всегда мурашки бежали по коже.

Проходя через кухню, я достала из тайника блокнот.

У меня был план.

И хотя я совершенно этого не желала, именно с моего плана всё и началось.

Глава 2

Моя комната особенная – её украшала мама, которую я никогда не знала. Много лет назад, ещё до моего рождения, она раскрасила её яркими цветами, изобразив на потолке радуги и ангелов-хранителей. Вокруг окна она сделала красивую надпись: «Достаточно одной свечи, чтобы бросить вызов и очертить тьму», которая, как я выяснила позднее, была цитатой из дневника Анны Франк ^[2]. Я любила женщину, написавшую это на моей стене, и мечтала с ней познакомиться, потому что я совершенно точно её не знала.

С тех пор я добавила ко всему этому немало личных штрихов. Так, я заставила комнату книгами, которые утащила из маминой спальни: фантастикой, книгами по истории и искусству, биографиями. Они занимали все полки, втиснутые и утрамбованные под всеми возможными углами так, что не осталось ни единого зазора, и громоздились на прикроватной тумбочке. Были и другие мамины вещи: серебряный свисток с выгравированным на нём рисунком раковины, пара шёлковых тапочек и спичечный коробок из ресторана, который она, должно быть, когда-то давно посещала. В спальне стояла вторая кровать, и в шкафу лежал второй комплект постельного белья и подушек, как если бы мама в любой момент ждала прихода гостей. Я сделала из этой кровати крепость для своих старых мягких игрушек. Тишину спальни нарушало громкое тиканье старых настенных часов.

Вся стена у моей кровати была заклеена напоминаниями моего собственного сочинения: «Доброй ночи», «Спи крепко» и «Сладких снов, солнышко». На зеркале висели: «Да ты выросла, милая» и «Этот кривоватый передний зуб придаёт тебе шарма, дорогая». Я пыталась поддержать себя словами, которые обычно говорят мамы и папы, потому что иначе я бы точно потонула в чёрном омуте отчаяния из-за того, что у меня не было нормальных родителей.

Сев на кровать, я положила на колени блокнот и достала из комода целую стопку из сотни, если не больше, таких же блокнотов. У меня сжалось сердце. Я всегда жила с ощущением, что у меня всего половина души (не знаю, чем вызвано это ощущение – моими отношениями с мамой, смертью папы или чем-то ещё: оно просто было), и мои истории помогали заполнить эту пустоту. Подобно волшебному веретену, превращающему траву в золотую нить, они успокаивали мои разбушевавшиеся эмоции. Следом я достала из комода мою счастливую ручку и ещё пустые блокноты.

Я отнесла всё это вниз и бросила в металлическое мусорное ведро, стоящее в углу заднего двора. Я знала, как обращаться с огнём – точно так же как знала, как починить холодильник, перезагрузить электрическую плиту и заказать по компьютеру всё, что мне нужно, оплатив это кредитной картой, – поднаторела за те годы, когда мама ничего из этого не делала. Поэтому я на всякий случай растянула и положила рядом шланг для полива, и только после этого зажгла спичку и бросила её в ведро. А потом смотрела, как огонь разбегается по бумаге. Все эти слова, которые я столько времени вытаскивала из своего мозга – сказки о раненых собаках, нашедших дорогу домой, об эльфах, подаривших новые лёгкие задыхающемуся человеку, истории о спасениях вопреки всем обстоятельствам и о свете посреди тьмы, – обращались в пепел прямо у меня на глазах и устремлялись в небо, подхваченные морским бризом.

Пламя, светящееся маяком посреди тёмного двора, отбрасывало на деревья пляшущие тени. Я представила, как это, должно быть, выглядит с океана: одинокий огонёк на краю полуострова Сипорт, приютившегося у восточной окраины Мэна, подобно забытому всеми аванпосту, под небом, закрытом тяжёлыми тучами, за которыми прячется полумесяц.

Я снова подумала о том, как мы с Джерм познакомились. В первый день детского сада она появилась на пороге комнаты для занятий и принялась звать маму. Остальные дети отпрянули: я подозревала – из-за её режущего слух воя. Но я знала, каково это – безудержно скучать по кому-то, хотя в моём случае этот человек всегда был со мной. Поэтому я села рядом с этой незнакомой девочкой с безумными глазами и растрёпанными волосами и, неловко поглаживая её по спине, рассказала ей сочинённую на ходу историю о летучей мыши, которая ела страшных старых комаров, вместо этого выплевывая звёзды. К концу истории Джерм перестала плакать, а я получила подругу на всю жизнь.

Из воспоминания меня вырвало затрещавшее пламя. Закрыв ведро крышкой, я ушла в дом и начала готовиться ко сну.

Сердце ныло, но Джерм права: мои истории были сказками, в которые даже я уже не особо верила – в то, что можно всё преодолеть и обрести счастье. Я вдруг осознала, что стала слишком взрослой, чтобы продолжать на это надеяться.

Поэтому, несмотря на уныние, я немножко гордилась собой, ведь мне открылись три важнейшие вещи.

1. Если человек, которого ты любишь больше всего на свете, не любит тебя в ответ, не стоит надеяться, что это изменится.

2. Если тебя не любят (и никому нет дела до белых медведей в новостях), пора перестать искать в мире магию – её просто нет.

3. Если в мире нет магии, то какой смысл сочинять истории?

«Хватит придумывать то, чего не существует», – подумала я, и за глазами, ушами и в сердце закололо как сигнал, что я действительно изменилась. Может, это был знак, что я становлюсь взрослой? Хотелось бы в это верить.

Снаружи месяц на секунду выглянул из-за туч и снова скрылся.

Я забралась под одеяло и быстро уснула.

Моя жизнь изменилась навсегда. Только я об этом ещё не знала.

Я проснулась посреди ночи от чьего-то голоса, и моему сонному мозгу потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что за дверью шепчет мужчина. Затем мои глаза распахнулись, а пульс резко ускорился.

У него был низкий и надтреснутый голос, напоминающий шелест песка в стеклянной банке, когда её трясут:

– Как она посмела. Ненавижу её. Ненавижу. Это мой дом. МОЙ ДОМ!

Я не шевелилась. В окне блеснул месяц и снова спрятался за облаком. Я лежала совершенно неподвижно, и только сердце грохотало о рёбра как копыта галопирующей лошади.

Голос сместился в сторону лестницы, хотя шагов я не слышала. А затем стало тихо.

Я лежала и ждала. Так прошло несколько минут. В голове мелькнула мысль: может, мне всё приснилось, но мурашки по коже утверждали обратное. Как бы мне хотелось сейчас убежать к маме, забраться к ней в кровать и рассказать, что я услышала что-то странное! Но этому не суждено было сбыться. Я была стражем нашего дома, никто другой эту роль на себя бы не взял.

Выждав несколько мучительно долгих минут, я наконец заставила себя осторожно вылезти из-под одеяла, схватила с тумбочки фонарик и, на цыпочках подойдя к двери, тихонько её отворила и выглянула в коридор.

Там никого не было, но я вздрогнула, когда снизу опять донёсся голос. И снова стало тихо.

Выйдя за дверь, я посмотрела в оба конца коридора, а затем с колотящимся сердцем прокралась к лестнице и стала спускаться. На последней ступеньке я застыла, потому что мои глаза наткнулись на нечто, висящее прямо перед дверью в подвал.