Гленн Рафферти был уроженцем Уиллоу-Брук и человеком весьма непростого нрава. Угодить ему было очень сложно. Самого расторопного официанта он мог назвать «медлительным размазней», самого искусного повара – «посредственным кашеваром», а довольную публику – «нетребовательной жующей массой». Когда он гордо, едва касаясь земли, медленно проходил мимо очередного заведения, раздумывая, не заглянуть ли в него, владелец обливался потом и надеялся, что грозный критик решит не заглядывать и пройдет мимо. От Рафферти не укрывалась ни одна деталь. Едва войдя в ресторан, он мог заметить невыспавшееся лицо метрдотеля^[5], пятно от соуса бешамель на скатерти, муху на потолке в дальнем углу зала. Презрительно и неумолимо нес он свое длинное, тощее тело над этим бренным миром, и ничто не могло поколебать его уверенность в том, что он делает праведное, душеполезное дело, сводя с ума несчастных поваров и владельцев кофеен по всему Нортгемтонширу.

Удивительно, но притом что Рафферти успел настроить против себя, без преувеличения, всех жителей графства, никто не осмеливался дать ему отпор. И только Мэри пыталась это сделать. Ее фирменные ежевичные тарталетки давно пользовались любовью жителей Уиллоу-Брук, и мимо этого факта Рафферти, разумеется, пройти не мог. Однажды он появился на пороге кондитерской «Сладкие грезы», заказал три тарталетки и съел их за столиком в углу, занося пометки в свой неизменный блокнот, который вызывал у его жертв не меньшее благоговение и ужас, чем сам критик. Тонкие тараканьи усики мужчины лишь один раз дернулись во время этого действа, но никто не мог бы достоверно сказать, что означало это подергивание – ненависть, гнев, нервное расстройство или несварение желудка. Прикончив последнюю тарталетку, Рафферти вытер губы салфеткой, поднялся, возложил на макушку свою плоскую шляпу и чинно удалился, едва кивнув хозяйке, которая все это время не находила себе места. А на следующий день вышла газета «Нортгемтонширский вестник» с колонкой критика, в которой он с легко прочитываемым злорадством написал, что тарталетки Мэри «неприемлемо кислят». Мэри, которая всю жизнь жила по принципу «Не делай зла другим, и другие не сделают зла тебе», мягко говоря, была обескуражена. Да, у ее чудесных тарталеток была легкая кислинка, но она придавала шарм и изюминку этому шедевру, и сама Мэри могла поклясться, что никому бы не пришло в голову назвать это недостатком. Она долго добивалась гармонии вкуса, меняя рецепт и ингредиенты, поэтому, прочитав заключение критика, действительно очень разозлилась. Рафферти и раньше казался ей неисправимым снобом, высокомерным выскочкой и болваном, который ради славы и красного словца готов был пойти на что угодно, но теперь она получила подтверждение своим догадкам – критик просто делал себе имя, раздувая скандалы не по делу. Прочитав его опус, Мэри швырнула газету на прилавок своей пекарни, надела любимый алый плащ и шляпку, велела помощнице остаться за главную и направилась прямиком к дому критика. Она и сама от себя не ожидала такой реакции, но слова Рафферти сильно задели ее самолюбие.

«Мои тарталетки любят во всем городе! – говорила она себе, пересекая широкую Далтон-стрит размашистым шагом. – Что этот тощий вырожденец о себе возомнил?!»

«Тощий вырожденец» как раз заваривал чай, когда в окно своей столовой разглядел пунцовую от гнева Мэри, направляющуюся к его дверям. Рафферти поспешил закрыться на все замки. Мэри звонила, стучала и даже пробовала разговаривать с обидчиком через приоткрытое окно кухни, пытаясь выяснить, что сподвигло критика на такую подлость. Рафферти отвечал ей из-за занавески, что тарталетки кислят и он ничего не выдумал. И в конце концов, в стране свобода слова, и он не обязан писать в своих отзывах то, что понравится пекарям и рестораторам.

– Я засужу вас за клевету! – разозлилась Мэри.

– Ваше право, делайте что хотите, – отрезал Рафферти. – Только я своих слов обратно не возьму.

– Может, вы хотя бы попробуете еще раз?

– Это вряд ли, – отклонил предложение критик, – но, если вы так настаиваете на своем, участвуйте в конкурсе «Кондитер Уиллоу-Брук»! Пусть высокое жюри решит, кислят ваши чертовы тарталетки или нет!

– Так вы же сами входите в состав жюри, – возмутилась Мэри, – никакого объективного судейства не получится!

– Кроме меня в жюри еще четыре человека, – парировал из-за занавески Рафферти. – Может, все они решат, что вы божественно печете. Или вы боитесь, что остальные судьи примут мою сторону?

– Ничего я не боюсь! – заявила Мэри и, гордо подняв голову, покинула поле боя.

А на следующий день подала заявку на участие в конкурсе.

* * *

– Ты, наверное, собиралась позавтракать? – с надеждой спросила Бет, оторвав Мэри от неприятных воспоминаний.

Та рассеянно кивнула и пригласила подругу в кухню, где Маффин, сидя на широком подоконнике меж цветочных горшков, нервно помахивал своим хвостом и рассматривал бабочек, осаждавших цветник. Все еще погруженная в свои мысли, Мэри выставила на стол подготовленные с вечера сыр, хлеб, помидоры и водрузила на плиту сковороду, чтобы подогреть консервированную фасоль.

Бет в ожидании вкусного завтрака присела за широкий стол и, дотянувшись до одной из настенных полок, включила винтажный радиоприемник, доставшийся Мэри от матери. Тот, вкусно похрустев волнами, заговорил взволнованным голосом Фелиции Петтигрю, которая обычно вела милую, душевную и невероятно глупенькую передачу «Привет, соседи!», транслировавшуюся на Уиллоу-Брук и его округу.

– Сегодняшнее утро, дорогие соседи, стало отнюдь не добрым для нас, жителей Уиллоу-Брук. Я с великой скорбью в душе вынуждена сообщить вам о чудовищных новостях – этой ночью было совершено зверское нападение на всеми горячо любимого и обожаемого…

– Вот это она загнула… – пробормотала Бет, выкручивая громкость на полную.

– …Гленна Рафферти, кулинарного критика, знатока нортгемптонширской кухни, филантропа и благотворителя…

Мэри и Бет переглянулись.

– Она точно о Рафферти говорит? – фыркнула Бет.

– …под покровом черной ночи злоумышленник напал на нашего знаменитого критика, ударил его по затылку неизвестным тяжелым предметом и скрылся, никем не замеченный. В этот роковой час Далтон-стрит была безлюдна, и некому было стать свидетелем ужасающего преступления…

– Тебе бы поучиться у Фелиции тому, как надо нагнетать интригу, – не удержалась Мэри.

Бет рассмеялась:

– У нее первый эфир в жизни, посвященный не нравам развращенного Лондона. Дай ей побыть в центре новостной повестки. Хотя не спорю – все очень драматично. На самом деле заносчивого засранца чем-то стукнули, и он потерял сознание. Что в этом такого трагичного? Послушать ее – так он уже умер три раза.

– В данный момент на месте преступления работает наша доблестная полиция, – продолжала вещать Фелиция. – Ваша покорная слуга успела побывать у дома Гленна Рафферти, и мы можем представить вашему вниманию запись интервью с Мэттью Эбботом, нашим глубокоуважаемым констеблем.

– Больше слащавых прилагательных, Фелиция, – буркнула Бет, – не у всех слушателей еще кровь свернулась.

Констебль Эббот был молод и очень озабочен тем, что его карьера в Уиллоу-Брук никуда не двигалась. Он спал и видел, чтобы его перевели в какой-нибудь менее благополучный городок, где можно будет в свое удовольствие вязать преступников пачками. Нападение на знаменитого критика привело Эббота в состояние невероятного возбуждения. Он уже предвкушал, как раскроет громкое покушение, будет замечен высоким начальством, а дальше его, как самого перспективного констебля во всей Англии, отправят следить за порядком в городок покрупнее. Все эти рассуждения не могли не сказаться на голосе констебля – он срывался и предательски дрожал, хотя Эббот старался изо всех сил держать себя в руках и казаться равнодушным.

– Констебль, – прошелестела Фелиция, и было слышно, как мимо нее проехала машина, за которой с оглушительным лаем помчался чей-то пес. «Гаррисон, ко мне!» – послышался на фоне взволнованный старушечий голос.

– Констебль, – повторила Фелиция, стараясь перекричать собаку, – что вы думаете об этом зверском преступлении?

– Я думаю… – откашлявшись, произнес Эббот.

– Гав-гав-гав…р-р-ряв!

– …думаю, что оно обязательно будет…

– Гаррисон, ко мне! Ко мне!

– …обязательно будет раскрыто. В данный момент мы опрашиваем свидетелей.

– А есть свидетели? – возбудилась Фелиция.

– Р-р-ряв!

– Нет, свидетелей нет, – смутился Эббот, – но мы стараемся их найти. Наши сотрудники обходят близлежащие дома…

– Гаррисон! Угомонись!

– …в поисках того, кто что-нибудь видел.

– Скажите, констебль…

– Гав-гав-гав!

– …есть ли уже подозреваемые? Кто мог, по-вашему, совершить это злодеяние?

– Гаррисон, оставь в покое этого джентльмена!

– Мэм, уберите собаку, она порвет мне брюки!

– Подозреваемых я пока вам назвать не могу, но, возможно, нападение связано с профессиональной деятельностью мистера Рафферти.

– Вы считаете, это преступление…

– Гаррисон! Фу! Отпусти сей же час этого несчастного…

– Мэм, я прошу вас взять свою несносную собаку на руки!

– …это преступление может быть связано с предстоящим конкурсом?

– Это возможно.

– Р-р-ряв! Р-р-ряв!

– Мэм!

– Как же я его уберу, когда он так зол? Я боюсь брать его на руки!

– По-вашему, злоумышленник пытался помешать Гленну Рафферти принимать участие в судействе? – не сдавалась Фелиция, хотя ее уже почти не было слышно из-за разыгравшегося на заднем фоне собачьего концерта.

– Или злоумышленница. Пола нападавшего человека мы пока не знаем.

– Мэм, я вынужден ударить вашу собаку своей тростью!

– Ах вы негодяй! Такая жестокость по отношению к маленькой собачке! Будьте вы прокляты до семнадцатого колена!

– Правда ли, что в рот мистеру Рафферти нападавший засунул одну из тарталеток пекарни «Сладкие грезы»?

– Гав!

– А-А-А-А! Эта чертова псина порвала мне брючину. Констебль! Куда вы смотрите? Арестуйте эту шавку!

– Я пока не могу разглашать детали произошедшего.

– Что, по-вашему, эта тарталетка говорит о преступнике?

– Р-р-ряв!

– По-моему, она прямо на него указывает…

На фоне послышался глухой удар, затем раздался собачий визг.

– Негодяй! Чудовище! Констебль, сюда!

– Констебль!

– Мы заканчиваем наш репортаж, – проорала Фелиция, и запись прервалась.

Все время, пока в эфире царила неразбериха, Мэри и Бет покатывались со смеху, но, когда Фелиция выключила запись и продолжила вещать из студии, они обе замолчали, глядя друг на друга.

– Мне показалось, или констебль Эббот намекнул, что это я причастна к нападению на Рафферти? – спросила Мэри.

– Сдается мне, милочка, что он не намекнул, а сказал прямо!

– Знаешь что, дорогуша? – Мэри решительно поднялась из-за стола. – Наведаюсь-ка я на это так называемое место преступления. Чего доброго, Эббот действительно меня обвинит. Надо разобраться, что к чему.

– Мы что, завтракать не будем? – нахмурилась Бет, но Мэри уже выключила плиту. Подруге пришлось довольствоваться вчерашним рогаликом на меду, одиноко торчавшим из хлебной корзинки.

* * *

Констебль Эббот никому бы ни за что в этом не признался, но он был счастлив. Впервые в своей карьере он чувствовал себя важным, нужным, а главное, при деле. Наконец в этой забытой богом и королевой дыре случилось что-то из ряда вон выходящее.