Этим утром он спал сном праведника, как и полагалось местному служителю закона, как вдруг в шесть пятнадцать раздался неожиданный телефонный звонок. Его жена при этих раздражающих звуках даже не проснулась, а Эббот долго не мог понять, что произошло, и даже какое-то время думал, что навязчивая трель – всего лишь продолжение сна. Констеблю снилось, что он стоит в парадном зале Букингемского дворца, а королева вручает ему орден как лучшему констеблю Англии, как вдруг раздался громкий колокольный звон. Этот звон плыл над гостями, над головой августейшей семьи, над самим Эбботом и растворялся в солнечном свете, лившемся из гигантских окон залы. Но в какой-то момент звук стал слишком громким и прерывистым. Наконец констебль осознал, что он находится не в Букингемском дворце, а в Уиллоку-Брук, в своем крошечном коттедже на Корнер-стоит. На дворе раннее утро, под боком похрапывает жена, а на столике изо всех сил надрывается телефон, чего прежде в такой час никогда не случалось.

Эббот снял трубку.

– Шеф, – констебль узнал голос своего помощника Диккера, – шеф, вы срочно нужны, э-э… на Далтон-стрит.

– Где?

– На Гленна Рафферти совершено нападение!

– На кого?

Эббот протер глаза, пытаясь вникнуть в слова помощника. Возвращение из Букингемского дворца в реальность давалось тяжело.

– Кулинарный критик, шеф.

– И что с ним?

– Валяется перед своим домом с разбитым затылком, – радостно доложил Диккер.

Эббот проснулся моментально.

– Жив?

– Вроде да! – Диккер даже не скрывал своей радости. – Мы вызвали скорую помощь.

– А где криминалист? А свидетели есть? – поинтересовался Эббот. Он уже наполовину надел форму, раздумывая попутно, не натянуть ли парадную. Все-таки такой случай…

По дороге к Далтон-стрит Эббот раздумывал, каким предстать перед публикой и подчиненными – веселым, хмурым, солидным или равнодушным? В конце концов он решил вести себя так, словно ничего особенного не произошло и таких случаев в Уиллоу-Брук по три штуки за день происходит. Напускное безразличие и отточенный профессионализм – вот что произведет впечатление. В конце концов, Эббот в этом городке – единственный, кто может справиться с ситуацией.

Паркуясь у обочины, Эббот стер довольную улыбку с лица, нацепил маску хмурой холодности и вышел из машины, постаравшись эффектно, как в кино, хлопнуть дверью. Правда, эпичное появление подпортили два обстоятельства: первое – едва ступив на землю, Эббот споткнулся на ровном месте и еле удержался на ногах, и второе – зеваки не заметили, что констебль приехал, потому что были заняты тем, что рассматривали критика, лежащего на дорожке перед собственным домом. Рафферти распластался лицом вниз. На затылке у него виднелось слипшееся багровое пятно. На первый взгляд, критик был совершенно мертв. Эббот даже похолодел от волнения – неужели все-таки убийство? Но, присев над пострадавшим, констебль нащупал у него пульс. К телу Рафферти приставили полисмена, а под голову подложили плед, предоставленный каким-то сердобольным соседом. Несчастного попытались привести в чувство, но сделать это не удалось. Жертва нападения лежала как убитая, и оставалось молиться, чтобы до прибытия медиков не случилось ничего трагического.

Итак, на Рафферти напали у его дома. И как успел доложить Диккер, свидетелей этого преступления, увы, не было. Эббот был даже рад этому обстоятельству. Было бы слишком легко расследовать кровожадное преступление, если бы нашелся свидетель, который бы указал на виновного пальцем. На мировую славу при таком раскладе рассчитывать не приходилось.

Эббот огляделся. Неподалеку топтался худой и невыспавшийся мальчишка-почтальон, который и обнаружил несчастного. Велосипед почтальона валялся на газоне. Мальчишка зевал и больше всего на свете мечтал оказаться где-нибудь в другом месте. Эббот подробно допросил его, но ничего толком не узнал. Почтальон, как обычно, приехал к дому Рафферти в половине шестого утра, чтобы оставить в почтовом ящике газету «Вестник Уиллоу-Брук» и несколько писем. Но сквозь прутья кованой калитки вдруг увидел тело, лежащее на дорожке, вымощенной искусственным камнем. Мальчишка бросил велосипед, толкнул незапертую калитку и, с опаской подойдя к лежащему, опознал в нем мистера Рафферти. Убедившись, что тот не реагирует ни на голос, ни на осторожные потыкивания носком ботинка, юный почтальон сначала позвонил в дверь, но, поняв, что в доме критика никого нет, побежал к соседям, которые и вызвали полицию.

К дому Рафферти, несмотря на раннее утро, уже начал стекаться любопытствующий народ. Через пятнадцать минут появился и эксперт-криминалист Робертсон, который приехал из ближайшего города. Саммерлейк был ненамного больше Уиллоу-Брук, но мог похвастаться больницей, моргом и большим полицейским участком, который располагался в двухэтажном здании на центральной площади. Робертсон поздоровался с Эбботом и начал работать над изучением места преступления. Криминалист вел себя несколько высокомерно – в отличие от коллег из Уиллоу-Брук, ему уже доводилось выезжать на одно убийство и одно неудачное покушение. И несмотря на то что этот опыт тоже нельзя назвать избыточным, Робертсон старался всем своим видом дать понять, что для него подобные события – обыденность.

Первая же улика повергла присутствующих в недоумение. Криминалист сообщил Эбботу, что во рту Рафферти найден кусок ежевичной тарталетки из кондитерской «Сладкие грезы».

– Вы уверены? – переспросил констебль, разглядывая кусок пирожного, который эксперт засовывал в пластиковый пакет.

– Я эти тарталетки ни с чем не перепутаю. Моя жена каждую неделю ездит за ними сюда из Саммерлейка.

– Он что, ел тарталетку, когда его огрели по голове?

– Точно сказать не могу. Но она непрожеванная…

– Фу, – не сдержался брезгливый Эббот.

– …а главное, у него во рту только один кусок, а остальной тарталетки нет. Если бы он ее ел, она выпала бы у него из руки и валялась где-нибудь.

– Может, нападавший забрал ее? – предположил Эббот.

– Зачем? – резонно заметил криминалист. – К тому же рот потерпевшего измазан.

– Хочешь сказать, ему ее запихнули в рот?

– Полагаю, это так. В противном случае, он вряд ли измазался бы, как двухлетка.

Вскоре приехала скорая помощь и забрала Рафферти в больницу Саммерлейка. Бедняга так и не пришел в себя.

«Похоже, не жилец», – шептались в толпе. Всеобщее возбуждение нарастало.

Эббот попытался сосредоточиться на своих мыслях. В конце концов, прежде чем о нем начнут писать таблоиды как о самом талантливом констебле в графстве, надо на самом деле выяснить, кто хотел пристукнуть Рафферти, и вот тут было над чем подумать. Этот тощий противный критикан успел рассориться со всем городом. Пока всех опросишь, пройдет тысяча лет. Того и гляди Рафферти придет в себя и сам расскажет, кто на него напал. И – прощай, мировая слава. Прощай, журнал «Звезды» и орден, пожалованный королевой. Надо срочно найти подозреваемого – того, кто ненавидел Рафферти больше всех. А кто ненавидел его больше всех? Пожалуй, Эббот знал ответ на этот вопрос. Мэри Даннинг, разумеется! Все знали про конфликт знаменитого критика и любительницы ежевичных тарталеток. Голос Рафферти был весомым, и победа в кулинарном конкурсе, который вскоре должен был привлечь в Уиллоу-Брук толпы народу, явно уплыла бы к другому участнику. Но теперь Рафферти так удачно выбыл из игры, и у Мэри появился шанс на победу. Да и тарталетка, которую запихали в рот Рафферти, напоминала чисто женскую выходку, порожденную обидой. Значит, начинать надо именно с Мэри. Если небеса будут благосклонны, ею он и закончит.

– Констебль! – вкрадчивый змеиный голосок вдруг оторвал Эббота от размышлений. Репортер местной газеты Флойд Олсен щелкнул фотоаппаратом прямо перед его лицом. – Ваш звездный час настал?

– Олсен, – простонал констебль, – почему ты никогда не предупреждаешь о том, что снимаешь? Опять я отвратительно получусь на фото.

– Я фотографирую жизнь как она есть, без прикрас!

Олсен славился своими «естественными» фотографиями, которые в изобилии появлялись на всех полосах «Вестника Уилоу-Брук». Особенно доставалось констеблю, над которым из-за этих снимков потешался весь город. Олсен снимал всегда неожиданно, подкарауливая неудачный ракурс, как охотничья собака.

– Что ты тут делаешь вообще? – недовольно проворчал Эббот, уже представляя, как его подчиненные вклеивают в альбом очередную уродливую фотографию начальника, вырезанную из газеты. (Он знал о существовании этого проклятого альбома, но никак не мог его обнаружить.)

Олсен принялся щелкать своим фотоаппаратом как сумасшедший. Дома, лица, птицы и собаки – все попадало в кадр. Эббот нахмурился и на всякий случай прикрыл лицо рукой. Одного некрасивого снимка было вполне достаточно.

– Ты же знаешь, я всегда в курсе событий. Профессиональные журналисты не ждут приглашения – они прослушивают полицейскую частоту.

Констебль презрительно хмыкнул:

– Если бы ты подслушивал нашу частоту в ожидании жареного, то уже умер бы у приемника и покрылся бы паутиной. Знаю я твою частоту. Твоя жена – сестра Диккера, а у него, очевидно, слишком длинный язык.

Олсен ничего не ответил, только рассмеялся. Это был приземистый, слегка полноватый человечек средних лет, всегда одетый в желто-серый клетчатый пиджак и потертые джинсы. Он пытался молодиться, но никогда не переступал границу откровенной пошлости, поэтому вместе с новыми кроссовками в стиле милитари носил старомодную репортерскую сумку через плечо.

– Ваши комментарии, констебль? – В руке Олсена материализовался диктофон.

– Без комментариев, – дежурно ответил Эббот.

– Бросьте. Неужели нет даже пары слов для наших постоянных читателей, которые будут откровенно недовольны сокрытием информации?

«Подлая ты змея», – подумал Эббот, но все же дал короткий неуверенный комментарий:

– О выводах говорить рано. Расследование в самом начале. На мистера Рафферти было совершено дерзкое нападение. Обстоятельства дела уточняются.

– Очень познавательно, констебль, – с издевкой произнес Олсен, записывая эту дежурную чепуху.

– Бери, что дают, – огрызнулся Эббот, – ты хотел, чтобы я тебе уже преступника предъявил?

– Ну а если не для записи, – Олсен выключил диктофон и убрал его в карман пиджака, – что думаешь?

Эббот прищурился. Хитрую лису Олсена он читал как раскрытую книгу. Поговоришь по душам, выскажешь предположения, а потом этот проныра проведет журналистское расследование по твоей наводке – и вуаля, новый национальный герой, слава английской журналистики, посрамление неповоротливой полиции. Нет уж! Констебль решил, что не скажет ни слова, но Олсен внезапно сам высказал предположение:

– Наверняка это связано с профессиональной деятельностью Гленна.

(Олсен фамильярно говорил «Гленн», потому что считался одним из немногих друзей критика, хотя всего лишь написал о нем пару статей, балансировавших на грани едкой критики и подхалимства так умело, что Рафферти и сам не определился, польстили ему или оскорбили.)

– Мы эту версию отработаем, – заверил репортера Эббот.

Олсен вздохнул, отходя:

– Вам что, вместе со шлемом и ботинками выдают список пустых отговорок для прессы?

На этом страдания Эббота не закончились, и ему пришлось поговорить с навязчивой Фелицией Петтигрю, которая тыкала констеблю свой микрофон так близко, словно пыталась его им накормить.

Потом констебль чуть не отправил в участок старушку с мелкой, но ужасно громкой псиной, которая лаяла так, что у всех присутствующих разболелась голова. А следующие полчаса утешал миссис Рафферти, которая появилась внезапно, выскочив из подъехавшего кеба, – растрепанная и красная от слез.

Миссис Рафферти худобой была под стать своему мужу. Казалось, она вся состояла из одних углов, локтей и коленок. Костюмы, юбки и брюки ее гардероба были исключительно узкие, что еще больше подчеркивало впечатление хрупкости, поэтому Агнес Рафферти за глаза звали Зубочисткой. Она отсутствовала этой ночью, поскольку отправилась накануне к матери в Саммерлейк.

При виде дома, окруженного полицией, и кровавого пятна, растекшегося по мощеной дорожке, миссис Рафферти едва не стошнило. Она расплакалась, уткнувшись в форменное плечо констебля, и так хлюпала носом при этом, что Эббот невольно начал переживать за чистоту своего мундира. Успокоив наконец икающую миссис, Эббот отправил ее в дом в сопровождении криминалиста, который хотел на всякий случай осмотреть жилище Рафферти изнутри.