Американцев звали Джонатан Проски и Люк Дарбро. Молодые хипстеры катались по миру, их интересовали индустриальные объекты, оставленные людьми места. В две тысячи тринадцатом они сняли квартиру в Хайфе. Вскоре перестали выходить на связь с родными. Полиция искала их месяц, а нашли американцев случайно такие же сталкеры. Джонатан Проски и Люк Дарбро умерли от голода и жажды, запертые в камерах заброшенного изолятора. Перед смертью они ели подошвы кроссовок и ремешки своих фотоаппаратов.

– Кто-то же должен был изготовить ключи, чтобы запереть их, – вслух рассудил Ишай.

– Я так скажу, – проговорил Луфф. – Не только ключи, друг, но и замки. Потому что всяко, когда расформировали изолятор, замки с камер срезали.

– Ронит! Мики! Это не смешно!

Кейла выбежала к обшарпанным складам. Пот тек по спине, но ее колотил озноб.

Ишай возвратился на территорию тюрьмы через главные ворота, вертя в руках бесполезный мобильник. Мимикой показал, что детей у машины нет. Кейла выругалась.

– Никуда они не денутся, – сказал Ишай с наигранной бодростью.

– Какого черта ты нас сюда привез?! – выпалила Кейла.

– Ты же сама…

– Я что, знала? Ты что, сказал мне, что здесь водятся привидения?!

– Это не привидения, малышка.

– Да ладно! – фыркнула она.

Блуждающий взгляд Ишая зафиксировался на административном здании и лестнице, привинченной к стене.

– Стой здесь.

– Ага, сейчас!

Кейла опередила, первая вскарабкалась по лестнице. Она думала о телефоне, который видела – или не видела, о доке Кноллере, бродящем по изолятору, об ожившем кресле. И еще о чужом присутствии, ощущаемом кожей. Наблюдатели, таящиеся вокруг, в кустах, в ветоши, в черных окнах корпусов.

На плоской крыше кренилась опутанная проволокой сетчатая ограда, лежали металлические мостки с перилами, целый лабиринт разветвляющихся мостков. Они вели к вышке, перекидывались со здания на здание, соединяя постройки. Вышка напоминала космический корабль из американской ретро-фантастики, а ее прожектор – порыжевшую голову робота ВАЛЛ-И. Кейла, не слушая просьбы мужа быть осторожнее, пробежала по мосткам и поднялась на вышку. Солнце накалило железо, но этот жар не пугал, в отличие от прохлады помещений внизу.

– Ронит! – во все горло завопила Кейла. – Мики!

Ишай присоединился к ней, он выкрикивал имена дочери и сына, обходя будку по кругу, вглядываясь в пейзаж. Холмы и пустоши снаружи. Пальмы, горбатый асфальт и хлам внутри. Колючка и офисные кресла, вызывающие теперь неконтролируемую дрожь. И никаких детей.

– Смотри! – ахнула Кейла.

Справа, за прогулочным двориком, на пороге тюремного барака чернел предмет знакомой формы.

– Это бластер Мики, – сказал Ишай.

– Фу, как некрасиво! – хихикнул Мики, отвлекаясь от наводнивших двор космических пиратов.

– Фто? – Ронит сфокусировала на брате рассеянный взор, опомнилась и поймала себя на том, что ковыряется в носу, до предела возможностей погружая в ноздрю фалангу. Она вынула палец и показала Мики язык.

Деревья согласно кивали кронами. На покрывало для пикника осторожно заходили следопыты-жуки.

– Почему мама с папой поссорились? – вдруг спросил Мики.

– Не знаю. Надоели друг другу, наверное.

– Нет. – Мики насупился. – Нельзя друг другу надоесть. Так не бывает.

– Ты мне надоел. – Ронит хотелось в город, к интернету, к подругам, к Сивану.

– А ты мне – нет, – сказал Мики, простодушно улыбаясь, и Ронит подавила желание крепко обнять его. – Знаешь что?

Она так и не узнала. Брат замер, уставившись туда, откуда Равицы пришли. Его загорелое личико вытянулось. Ветерок донес до ушей Мики рокот двигателя.

– Никуда не ходи, – велела Ронит.

Мики не послушался. Он сделал несколько неуверенных шагов и побежал.

– Мама тебя прибьет, – констатировала Ронит лениво.

Мальчик выскочил к воротам. Их автомобиль уезжал, петляя вместе с дорогой: уже не догнать. Мама стояла у грязной кирпичной избушки, обхватив плечи руками, точно замерзла.

– Нашу машину угнали! – крикнул Мики. – Где папа?

– Папа уехал, – ответила мама чужим голосом.

– В магазин? – Мики моргнул.

– Он уехал насовсем. Он нас бросил.

– Нет, – сказал Мики. – Врешь!

Мама обратила к нему глаза, похожие на стеклянные шарики, мертвые, как изолятор в пустыне. Она где-то посеяла кепку. В волосах, которые так нравились Мики, запутались веточки, обрезок колючей проволоки застрял в слипшихся локонах, как бигуди.

– Папы больше нет.

– Что ты ему сказала?! – всхлипнул Мики, замахиваясь бластером. – Зачем ты на него кричала? Пусть папа вернется! Пусть сейчас же вернется!

Он топнул ногой.

– С кем ты разговариваешь? – спросила Ронит, приближаясь.

– Папа уехал… – сквозь слезы выдавил Мики.

– Сдурел? Кто куда уехал? – Ронит посмотрела на припаркованную «мазду».

– Ты что, ослепла?!

– Мики, хватит.

Ронит потянулась, чтобы угомонить брата: устроить истерику на ровном месте – это было совсем на него не похоже.

Брат исчез.

Исчезло вообще все: небо, земля, тюрьма.

Ронит поднесла руки к лицу. Она не видела рук. Ничего не видела.

В три годика она едва не умерла. В детали родители посвятили ее пару лет назад. У Ронит была опухоль мозга: гадость размером с персик врачи удалили через нос.

Она не помнила болезнь и операцию, но помнила тьму, обволакивающую, бархатистую и будто бы осязаемую, липкую на ощупь. Сейчас эта тьма коконом окутала Ронит.

– Ты чего? – испуганно спросил Мики.

Ронит захрипела и прижала ладони к вискам. Ее голова пульсировала. Размякшие костные пластины выдувались там и тут. Пальцы панически зашарили по скальпу, стараясь втиснуть обратно тошнотворные кочки, вздувающиеся под кожей.

От боли и ужаса Ронит не могла кричать. Она сипела, с отвисшей нижней губы лилась слюна. Череп стал подобием яйца с гуттаперчевой скорлупой; немыслимый птенец толкался изнутри, ища выход. Что-то, по ощущениям похожее на куриную лапу, высунулось из ноздри. Ронит попыталась ухватиться за холодную, скользкую и шершавую конечность, увенчанную когтями, но конечность вырвалась и втянулась обратно в носовую полость. Нос при этом увеличился втрое.

Все словно в кошмаре, приснившемся после того, как родители рассказали ей про хордому: опухоль почему-то рисовалась дохлой курицей в колыбели черепной коробки, общипанной, но кое-где покрытой тонкими и длинными волосами.

– Перестань! – взмолился Мики. – Мама, пусть она перестанет!

– Твоя сестра больна, – заметила мать, изучая Ронит остекленевшими глазами. – Это от жары. Ты должен отвести ее в тень.

– А ты? – Мики вцепился в мамины шорты. Из-под джинсовой ткани посыпались пыль и шелуха высохших насекомых.

– Я схожу за лекарствами, – сказала мама, не шевелясь. – Идите вон в тот домик. Сидите в камере. Ей станет легче.

Мики кивнул, всхлипывая. Взял Ронит за руку. Она закатила зрачки, вертела головой и глупо мычала. Иногда она изображала сумасшедшую, и это смешило Мики, но теперь Мики было не смешно. Папа их бросил. Ронит заболела. И с мамой явно что-то не то.

– Идем! – попросил Мики и повел Ронит к тюремному блоку.

Вместо асфальтного покрытия двор перед бараками был вымощен костями крупного рогатого скота или убиенных ангелов. Кости вбили в почву, как железнодорожные костыли; наружу торчала отполированная столетиями окаменевшая губка головок. Из бетона вырастали опутанные колючей проволокой мраморные колонны и барельефы, будто сквозь истершуюся реальность проглядывало место, некогда располагавшееся в пустыне, но стертое милосердным Богом с лица земли.

Сакральная архитектура иудейского ада. Декорации, которые люди покинули в ужасе, успев разве что слово «КРОАТОН» накарябать на стволе дерева.

Кейла вбежала в утробу барака.

«Стой!» – подумал Ишай и молча пошел за женой.

Единственным источником света были узкие зарешеченные бойницы под потолком в глубине отворенных камер, мертвых бетонных пеналов. Холодок остудил кожу. Ишая осенило, он подумал о насекомоядных растениях. Вот чем научился быть изолятор № 113 в ходе эволюции. Хищным цветком, приманивающим путников прохладой. Шкатулка с кошмарами захлопнется, стоит польститься на странную свежесть помещений. Начнется процесс переваривания.

– Послушай, – произнес Ишай.

– Они где-то тут! Ронит! Мики!

– Кейла…

– Слава богу!

Жена ворвалась в камеру. Дети были внутри: Ронит распласталась по стене, запрокинув голову, распахнув рот в немом вопле, вперив немигающие глаза в потолок. Мики держал ее за руку.

– Папа?.. – спросил он изумленно, и опухшее лицо просияло. – Ты вернулся!

Ишай обнял сына. Кейла прижалась к дочери, твердя, что все будет хорошо. Ронит моргнула, выходя из транса, посмотрела на родителей, а потом куда-то в сторону.

И дверь захлопнулась. Лязгнул замок. Ронит содрогнулась всем телом, Ишай метнулся к решетке, впился пальцами в прутья, затряс их, и словно телеграфную ленту протянули через его мозг: «Перед смертью они ели подошвы кроссовок».

– Открой! – сказала Кейла срывающимся голосом. – Она не может быть заперта. Открой, пожалуйста.

Заплакал Мики.

Ишай вдавил лицо между прутьями.

«Нас найдут, – думал он. – Родители, друзья, коллеги, кое-кто знает, куда мы отправились, нас хватятся не сегодня, так завтра, рано или поздно».

Или поздно.

Пронзительно заскрипев, шурша колесиками по бетону, офисное кресло выкатилось из мрака и встало перед камерой. Ишай отлепился от решетки и попятился, глядя на невидимого зрителя, там, за стальными прутьями.

А затем другие кресла въехали в коридор, толкаясь; на некоторых из них восседали кустарные куклы и костистые творения безумных таксидермистов; в недрах изолятора № 113 заурчала тьма, а снаружи глянцевито-блестящие жуки пересекли покрывало для пикника, забрались в контейнеры и приступили к трапезе.

Бес № 3
Мара Гааг

Пробка

– Ножа не найдется?

Чернов вздрогнул и проснулся. В первые секунды не сообразил, где находится и почему уснул в такой позе: шея затекла, в глаза как песка насыпали, ноги онемели. Все еще в машине. А снилось почему-то море.

За лобовым стеклом открывался вид на вереницу автомобилей в четыре ряда. В заднем был точно такой же. Пробка не сдвинулась ни на метр.

– Нож, говорю, есть?

Женщина заглядывала в окно со стороны пассажирского сиденья. Точнее, заглядывал ее бюст, обтянутый не по размеру узкой и белой майкой-алкоголичкой, а следом – широкая улыбка. Губы обветренные, один зуб сколот. Это делало улыбку неприятной. Глаз женщины Чернов с водительского места не видел.

– Нет, – ответил он на автомате, даже не задумавшись.

– А ты в бардачке пошарь, – не отставала женщина и наклонилась ниже.

Лица целиком по-прежнему не было видно, зато вырез майки открылся с нового ракурса. Чернов с трудом отвел от него глаза и послушно открыл бардачок. На сиденье тут же вывалились мятые документы, открытая пачка крекеров и смотанные в морской узел наушники-ракушки.

– Ну! – Женщина просунула руку в окно, а потом запустила в бардачок. Чернов на всякий случай отстранился. На пол полетела обертка от шоколадки и какие-то желтые крошки. Кажется, от чипсов.

– Да нету, – окончательно проснувшись, сказал Чернов колыхающемуся в оконном проеме бюсту, но тут его обладательница, как заправский фокусник, извлекла из недр бардачка канцелярский ножик: маленький, в ярко-фиолетовой рамке, будто бы детский.

– Жалко тебе, что ли! – Ухватив добычу, рука скрылась. Грудь тоже. Зато показалось лицо: розоватое, тоже обветренное и в блеклых веснушках. Волосы у нее были светлые, очень коротко остриженные неаккуратным ежиком. – Мы там решили пикник устроить, парни костер развели. А ножей нету… Я возьму, короче? Есть хочется очень.

– Бери, – безропотно согласился Чернов и незаметно спрятал пачку крекеров. Есть действительно хотелось.

– Ты тоже приходи, если что. – Женщина одной рукой прижала к себе ножик, словно боялась потерять, а второй махнула, указывая направление. – Вон там, километра полтора, за грузовиком с капельками.

– С капельками?.. – не понял Чернов.