Горбаш заскрежетал зубами – то ли от боли, пронзившей позвоночник, то ли от несправедливости, что выворачивала все его существо. Он надеялся не дожить до премьеры – никто не хочет смотреть на свои испражнения, а «ЖУРЩ» был именно этим: нечистотами души, высранной, выстраданной исповедью, после которой если его и не простят, то хотя бы узнают правду. Узнают, почему он не мог поступить иначе.

2019

– Тишин, ты зачем подал на формирование комиссии по ревизии?

– Вы, Борис Дмитриевич, меня не путайте! Все протоколы согласно Главку. Вы лучше за координацией методического совета следите.

– Забываешься, Тишин. У меня по существу дня пленарная пятилетка на кворуме…

Серов заорал в мегафон:

– Стоп! Фоны! Помреж! Кто опять шатается по площадке?!

Робкий актер, играющий Тишина, и его партнер по сцене – безымянный статист, с ног до головы затянутый в «зеленку», – застыли, обернулись к темному окну. Действительно, за декорациями снова кто-то бродил. Сцену с комическим диалогом, состоящим из бюрократической белиберды, где Лефанов и Ковалев петушились перед Зориной, снимали битые три часа, и каждый раз что-то срывалось. Сперва оператор не заметил, что кадр пересвечен, потом кто-то разбил банку с червями на столе Рыбака, а теперь в окнах, по сценарию непроницаемо-черных, мелькал чей-то силуэт. Девчонка-помреж уже бежала за декорации, Серов утирал пот со лба. Покосился на висящего над площадкой сома. Казалось, тот слегка изменил положение.

– А он всегда так висел?

– Так света много. Греется – усыхает, – пожал плечами оператор.

Пришла Лена, протянула стакан:

– Я тебе водички из кулера принесла.

– Спасибо. Готовься, скоро твоя сцена.

Вода отдавала на вкус то ли лягушками, то ли болотной тиной.

Вернулась помреж. Под руку она вела Надежду Горбаш. Та упиралась, оглядывалась и жалобно, как ребенок, лепетала:

– Я маму там видела! Честно!

Серов прошипел:

– Уведи ее с глаз долой. Если я сегодня эту сцену не досниму…

Помреж кивнула и потащила дочь великого советского режиссера вниз по лестнице. В отсутствие помощницы Серов взял хлопушку, объявил:

– Сцена двенадцатая, дубль… – Вместо номера дубля на хлопушке было размазанное белое пятно. – Хер знает какой. Мотор!

Тишин и «зеленый человечек» вновь затеяли бессмысленный диалог. Серов прикрыл уставшие от яркого освещения глаза. Однако стоило поднять взгляд, как…

– Стоп! Мать вашу! Вконец охерели?! Вам там что, медом намазано?

Серов вскочил с режиссерского кресла и, сжав кулаки, принялся по кругу обходить декорации, намереваясь вытрясти душу из того, кто сорвал ему очередной дубль. Но вытрясать душу было не из кого.

1976

Тишину квартиры одинокого вдовца нарушал лишь уютный стрекот проектора. «Летний вечер» превращал желтые обои в подвижное изображение, но Горбаш не смел смотреть. Он и так знал, что за картины разворачиваются на куске стены между сервантом и радиолой. Знал, ведь в тот день именно он крутил ручку злосчастного Bolex.

Это было начало шестидесятых. После свадьбы дела у Горбаша пошли в гору. Фадеев доверял ученику снимать самостоятельно все более значимые сцены, а вскоре после рождения Нади назначил его сорежиссером, и в титрах фильмов красовалась подпись «Фадеев – Горбаш». Последний, сидя на премьере, горделиво заглядывал в лица коллегам: «сорежиссер», каково, а?

Как известно, после белой полосы неизменно следует черная. Все началось с боли при мочеиспускании. Горбаш поначалу не обращал внимания на досадную неприятность – грешил на железную скамейку, куда имел привычку садиться, гуляя с коляской. К врачу обратился не сразу и лишь по настоянию Гали – когда при эякуляции вместо приятной истомы испытал такую муку, что казалось, будто в промежность вкручивают длинный шуруп. Анализы подтвердили опасения: гиперплазия предстательной железы, или, проще, – аденома простаты. Проще, впрочем, не стало. Несмотря на лечение, болезнь прогрессировала, и скоро дошло до того, что по ночам он будил криками своих девочек, пытаясь опорожнить мочевой пузырь. О половой жизни пришлось забыть – даже когда ему удавалось привести себя в боевую готовность, от одной мысли о том, какой адской болью для него кончится процесс, все опадало и съеживалось.

Подавленное настроение Горбаша не укрылось от наставника. Фадеев как мог подбадривал ученика, устраивал ему приемы у лучших врачей, привозил из-за границы таблетки, не обращая внимания на косые взгляды гэбистов. Но усилия были тщетны. Сорежиссер угасал на глазах, страдал и его брак. В гостиной появилось раскладное кресло, на которое Горбаш уходил ночевать, а вернее, пьяно ворочаться под душным одеялом от ненависти и жалости к себе. Он пристрастился к выпивке – исключительно высокоградусной, чтобы не нагружать лишний раз мочевой пузырь. Напившись, придушенно рассказывал Фадееву:

– Уже год как вразжопицу спим. Мне на нее даже смотреть неловко. Она вроде и говорит, что я ни в чем не виноват, а все равно…

Новым витком этой спирали стал пятидесятилетний юбилей Фадеева. Тот отмечал у себя на даче – с размахом, импортной выпивкой и салютом. «Как у генсека», – опасливо шутили гости. После салюта разъехались все, кроме четы Горбашей. Гале, утомленной заботой о Наде, давно хотелось куда-то выбраться. Олег тоже не спешил домой, зная, что его ждет очередная попытка исполнить супружеский долг, а после – позорное самоизгнание на раскладное кресло. В общем, обоим не хотелось, чтобы вечер заканчивался. Надя осталась у бабушки – Галиной мамы, пластинка уютно шуршала, коньяк мягко прокатывался по горлу, да и Фадеев настоял, чтобы Горбаши заночевали у него. Захмелевший хозяин благодушно поглядывал на супружескую пару, не забывая наполнять бокалы. Спросил:

– Олежа, ты чего такой отмороженный?

– В смысле? – Импортный коньяк, хоть и шел мягко, крепко заседал в голове.

– Чего нахохлился как сыч? Погляди, какая у тебя жена-красавица сидит-скучает, а ты ноль внимания.

Горбаш повернулся к жене. Та и правда была красавица. После родов она даже стала стройнее, только увеличилась грудь, выглядывавшая из фривольного платья, пошитого по выкройкам из привезенных Фадеевым Burda Moden. Галя вздохнула.

– Ну… Руку ей на коленку положи, я не знаю.

И Фадеев грубо взял руку Горбаша и стиснул на голой Галиной коленке; по ее телу пробежала едва заметная дрожь.

– Поцелуй ее, что ли. Ты не умеешь? Тебе показать?

И отороченные хемингуэевской щетиной губы впились в Галино лицо. Горбаш возмущенно всхрапнул, но не двинулся с места. Галя замерла, как статуя горнистки, но вот ее грудь, напротив, часто вздымалась.

– Теперь ты…

И раскрасневшаяся Галя сама потянулась к Олегу за поцелуем.

«Что мы вытворяем? Что происходит?» – гудело в голове от риторических вопросов.

Потом все трое поднялись на второй этаж, а то, что случилось дальше, до сих пор казалось Горбашу похмельным сном. Он помнил переплетенные тела: возможно, одно из них принадлежало ему. Помнил влажные шлепки, чужие ладони на Галиных ягодицах и еще помнил, что стоны, которые Фадеев извлекал из его жены, были ничуть не похожи на те, которые она издавала в постели с ним самим, – точно опытный скрипач отобрал инструмент у своего ученика и теперь виртуозно исполнял недоступные протеже композиции.

Это повторялось не раз и не два – сначала на даче у Фадеева, потом они осмелели и принялись «музицировать» у Горбашей дома. Сам Горбаш хоть и чувствовал себя сбоку припека – обугленной коркой на румяном, раскрасневшемся каравае, но не роптал: понимал, что Фадеев дает Гале то, чего он сам дать неспособен. Поначалу пытался участвовать – гладил любимую, шептал на ухо ласковые непристойности, обцеловывал шею, но вскоре занял позицию наблюдателя в кресле напротив. Фадеев не одобрил:

– Нет уж, без дела ты сидеть не будешь. Мы же все-таки режиссеры. Давай снимать кино! Неси сюда свой «Болекс».

Так сорежиссер Горбаш на выходных превращался в оператора. Bolex стрекотал, как швейная машинка, пока Фадеев раз за разом «прошивал» Галю, будто пришивая ее к себе. От Горбаша не укрылось, что та начала принаряжаться к приходу Фадеева, побрила между ног, а в глазах вновь появилась пропавшая было искорка. Трудно было не замечать ее сочувственного взгляда, в котором читалось: «Когда же ты поймешь?»

Понял Горбаш слишком поздно. После очередной «сцены», когда супруга блаженно откинулась на кровати, демонстрируя мужу измочаленные свои «струны», а Фадеев жадно пил прямо из чайника, дверь спальни отворилась, и на пороге появилась заспанная двухлетняя Надя в ползунках. Позвала плаксиво:

– Мама!

Горбаш едва успел прикрыть промежность и вскочил, растерянный. Галя неловко укрылась простыней. Кто не растерялся – так это Фадеев. Громыхнул шутливо:

– Что за дела? Посторонний на площадке!

Сюсюкая, подхватил хнычущую Надюшу, прижал к груди.

– Кто это тут у нас не спит? Кто у нас такая красавица? Вся в маму…

Фадеев всегда ладил с детьми – сказывался опыт работы с актерами, многие из которых были еще дошколятами. Надюша быстро успокоилась. Бархатным баритоном он запел, укачивая:

– Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придет серенький волчок…

Что сделает серенький волчок, Горбаш дослушивать не стал – вырвал дочь из рук Фадеева, и та тут же разревелась. По-новому он взглянул на своего наставника, лучшего друга, человека, заменившего ему погибшего во время оккупации отца: перед ним стояло чудовище. Чудовище с сальными глазами и еще влажным после Галиного лона отростком, который вновь налился кровью, стал болезненно-малиновым и вздымал свою слепую голову к новой «жертве». Совсем иначе теперь виделись сцены с пытками и убийствами пионеров-героев, когда Фадеев с режиссерского кресла покрикивал: «Не жалей его! Ты пороть его должен, а не гладить!» Пронеслись перед глазами кадры с обнаженными, расстрелянными, забитыми прикладами, сожженными и задушенными детьми, те самые, что не раз вызывали овации фестивальных снобов, коих сам Фадеев клеймил «извращенцами». А Горбаш стоял с орущей дочерью на руках и осознавал, что самого страшного из них он сам пустил в семью.

«Летний вечер» продолжал стрекотать, хотя пленка давно закончилась, но Горбаш сидел, уткнувшись лицом в ладони, не смея поднять головы, точно гадкие воспоминания отпечатались на желтых обоях.

Из интервью с Романом Волошиным, блогером и кинокритиком

– Как вы относитесь к тому, что «Фонд кино» анонсировал съемки ремейка «ЖУРЩ»?

– Плохо. А как еще к этому относиться? Переснимать культовую классику – это как пытаться воскресить любимого, но давно погребенного родственника. От самой идеи воротит на стадии питчинга. Вы же слышали, что Лефанова отрисуют в цифре? И уж я молчу про актерские таланты этой Манд… рагоры. Извините. Суть в том, что воскрешение мертвецов – процесс противоестественный и всегда заканчивается трагично. Да, результат может быть похож на усопшего, но он смердит, разлагается, он мертвый, бездушный наконец! Вспомните раскрашивание «Семнадцати мгновений весны» – это же чистая танатокосметология. То же самое здесь – я уверен, что новый «ЖУРЩ» не принесет никому радости, он будет разлагаться на искаженные смыслы и поруганные воспоминания. К тому же, простите, учитывая, что в режиссерском кресле сидит Серов… Скажем так, нужные руки он пожимает гораздо лучше, чем снимает кино. В общем, я считаю это самой настоящей кинонекрофилией.

2019