Наш расклад был неплох, Камила: только одно предвкушение встречи в году; запас наших завтра, завтра, завтра был неисчерпаем, их бы хватило надолго. Теперь же мы осиротели, у нас больше нет завтр, по крайней мере у меня, и выглядит это так, словно меня снова заставили поверить в День волхвов, а потом отменили Рождество. Что ж, по крайней мере, у меня остается утешение, пусть и с горьковатым привкусом: память о вечерах, полных ожидания встречи с тобой, а заодно и о тех, которые я переживал задолго до нашего знакомства, вечерах, давно погребенных в прошлом, они положили начало жизни с Паулой, той самой жизни, которая потом превратилась в огромное, перегруженное всякой всячиной судно, чей курс невозможно изменить, равно как и скорость. Той единственной жизни, которая у меня остается.

Когда я перечитываю это письмо, такое чужое и такое личное, такое давнишнее, мне начинает казаться, что оно было написано специально для того, чтобы я переслал его тебе, в нем все еще живет пойманное в нескончаемом настоящем апрельского заката 1936 года желание Билла (так он подписывает большинство своих писем) быть рядом с человеком, которого он так страстно желал, в этом письме оно обретает голос и заявляет о себе, превращается в слова, чтобы достичь ушей возлюбленной. Это желание, извлеченное мною из небытия, превращается в зеркало и возвращает мне отражение первого вечера, когда я написал тебе пылкое сообщение, которое заканчивалось словами: “Я должен увидеться с тобой завтра. Завтра. Завтра”. Я подвожу тебя к этому зеркалу. Это было на второй день после нашего знакомства, ты не представляешь, сколько ночей я рисовал в своем воображении извилистую линию событий, которые должны были произойти, чтобы постепенно слово “завтра” превратилось из простого наречия времени в перезвон обещаний, звучащий в ночи. Перечислю их в списке:

· Конгресс цифровой журналистики и твой семинар по архитектуре совпали во времени и пространстве.

· Из Далласа в Остин мы летели одним самолетом, ты сидела передо мной, а когда самолет приземлился, поспешила выйти первой, открыла багажную полку, и твои вещи посыпались мне на голову. Ты несколько раз извинилась по-английски, я улыбнулся и сказал: Don’t worry, I’ll survive.

· Мы оба остановились в университетском отеле.

· Оба едва сомкнули глаза той ночью и уже в семь утра спустились к завтраку.

· Нас разместили за соседними столиками, мы были единственными посетителями в тот ранний час. Ты узнала меня, еще раз извинилась по-английски и спросила, все ли со мной в порядке, а я ответил, что да, пытаясь понять, что у тебя за акцент: бразильский, индийский, итальянский…

· В какой-то момент ты заговорила по телефону со своим мужем, и я понял, что ты мексиканка, а ты расспрашивала, хорошо ли позавтракали дети, выспались ли они, а потом холодно попрощалась.

· Нам подали на завтрак breakfast tacos как одну из достопримечательностей Остина, штат Техас.

· Ты смотрела на такос разочарованно, а я нетерпеливо: еще бы, передо мной было нечто горячее и дымящееся, начиненное яйцом и плавленым сыром.

· Я спросил тебя, что ты, будучи мексиканкой, думаешь об остинских такос, а дальше произошел следующий разговор (я воспроизвожу его с максимальной точностью, прости за неправильное употребление мексиканских слов), который все решил:

– Будучи мексиканкой, я думаю, что это не такос.

– Тогда что такое такос?

– Видишь ли, во-первых, это не просто блин, а как бы трубочка, она имеет форму цилиндра, а не сложенного овала. А здесь это фабричная лепешка, ей не хватает пористости, пышности, тесто слишком клеклое, к тому же начинки многовато, она вылезает наружу, у гринго всегда так: все делается по правилу more is more, то есть size matters^[1]. Потом: внутри соуса нет, на выбор предлагаются три соуса в пластиковых пакетиках, настоящие же такос – это идеальное сочетание лепешки, соуса и начинки… Короче, это культурная апроприация.

– Ну вот, ты только что безжалостно разрушила все мои иллюзии.

– Я не говорю, что это плохо, просто это не такос.

– Ты сказала, что я ем культурную апроприацию, а это звучит не слишком аппетитно.

В ответ ты рассмеялась, так я впервые увидел, как ты смеешься, твое тело ритмично заколыхалось, твои офигенные груди подрагивали под черной рубашкой, и россыпь родинок, покрывающих смуглую кожу, выглянула над верхней пуговицей, и я тут же подумал, что хочу еще раз увидеть, как ты смеешься, что надо попробовать еще раз тебя рассмешить. Я достал брошюру What to see and do in Austin, которую нам раздала принимающая организация, и открыл ее:

– Теперь я и брошюрке этой не верю: start your day with the famous Austin breakfast tacos, whatever you do, don’t miss the world famous Texas bbq ^[2].

– Только взгляни: famous употребляется дважды подряд. Таковы техасцы, для них все техасское world famous и historical.

– Думаю, мексиканцы в обиде на Техас… я не прав?

– Чего тут обижаться? Просто все лучшее они украли у нас.

– Как испанец я мог бы сказать то же самое, но боюсь задеть чье-нибудь самолюбие.

– Да уж, это дело рискованное.

– А вот кое-что поинтереснее: Learn to dance country music: free dancing lessons every evening in a real cowboy saloon^[3]. Действительно похоже на world famous. Надо бы сходить. Глянь-ка! – На фотографии были видны десятки вцепившихся друг в друга танцующих пар в шляпах и сапогах.

– С ума сойти!

И тут у меня закружилась голова: передо мной забрезжил шанс перейти к действию. На днях в коротком эссе Хандке я вычитал, что древние греки называли подобные моменты “кайрос”, что означает счастливое мгновение, благоприятное стечение обстоятельств. Кайрос был богом времени, но не времени линейного – мертвой рутины, безжизненного циферблата, отмеряющего часы и дни, не кастрированным Кроносом, но богом благоприятного момента, когда все может измениться раз и навсегда. Мне некогда было подумать об этом, до сих пор не понимаю, как я решился и откуда у меня взялась смелость, я был удивлен, почти напуган, когда из моих уст вырвалось: “Давай сходим?”

Мне показалось, что я целую вечность ждал твоего ответа, разумеется, противоположного тому, который ты готовилась произнести с едва сдерживаемой улыбкой. Я тебя опередил:

– В семь я буду свободен, я в любом случае туда пойду, даже один. Еще и куплю себе по дороге шляпу. Значит, здесь в семь часов?

Ты ответила, что точно сказать не можешь, что идея хорошая, но все зависит от того, когда закончатся твои занятия, что тебе, возможно, придется пойти на ужин с другими преподавателями твоего семинара. Но все это был изящный фарс, ты заранее знала, что придешь. Я еще сомневался в твоих словах, но ожидание уже оформилось в моем сознании, мне было ясно, что в 18.45 я буду ждать тебя здесь, и прежде чем сказать что-нибудь еще, что могло бы заставить тебя образумиться, я посмотрел время на мобильном телефоне, изобразил удивление и спешку, вскочил со стула, одновременно делая вид, что набираю номер:

– Надо сделать звонок, извини… Короче, если хочешь пойти на урок кантри, приходи сюда в семь. – Попрощался и убежал, прижав телефон к уху и боясь спугнуть удачу.

Я посетил два подряд семинара цифровых журналистов, но не запомнил ничего из того, что на них обсуждалось. Я просто не мог ничего слышать, мое сознание завороженно следило за бесстрастным маятником, отсчитывающим “придет – не придет”. Забившись в угол, я изучал список танцевальных заведений в стиле кантри, рассматривал в инстаграме фотографии завсегдатаев каждого из наиболее симпатичных мне мест и пытался выбрать наиболее перспективное, включающее самый многообещающий набор конечных развязок. Неподалеку должны были располагаться заведения, где можно поужинать или перекусить, выпить отличный коктейль, потусоваться, посидеть и спокойно поболтать, потанцевать под другую музыку на тот случай, если кантри вызовет неистовую жажду движения, которую уже не может утолить кантри. Я еще даже не знал твоего имени, но короткая утренняя встреча повергла меня в состояние крайнего возбуждения, знакомого мне лишь в подростковом возрасте, в то состояние, которое до сих пор вибрирует в каждой строчке письма, написанного когда-то Фолкнером. Между завтраком и 19.00 не оставалось ничего, что могло бы занять мое внимание: конференции и коллоквиумы, мадридская газета, моя собственная жизнь с ее десятком забот, обязательств и чаяний, которые шевелились у меня в голове, – все это полностью уничтожила возможность пойти с тобой поплясать под кантри, музыку, на которую до этого дня я высокомерно поплевывал и которой теперь готов был отдаться с потрохами.

После нескольких часов блужданий по интернету мне стало ясно, что место, куда мы должны сходить, называется White Horse, “Белая лошадь”. Казалось, там имелось все, чтобы у нас сорвало крышу, все условия для спонтанного переплетения слов и действий, выпивки и закуски, игры и танцев, была сцена с живой музыкой, бесплатные уроки танцев, бильярд, чистильщик обуви со своим табуретом, ковбои с зелеными волосами и татуировками на шеях, толпящиеся в углах, патио с земляным полом, сдвинутыми столами и фудтраком, из которого капает жир. В такое сказочное место я бы с удовольствием сходил и один.

Уже в 16.00 я улизнул со встречи журналистов из разных СМИ и отправился выпить пива в самый безлюдный бар, какой только смог отыскать. Интересно, что все-таки со мной случилось? В какой момент родилось это желание, которое настолько овладело моими устами, что я, сам того не желая, сделал тебе дерзкое предложение, затмившее все изначальные цели поездки, сводившее на нет стремление познакомиться с известными специалистами в моей области, узнать новинки цифровой журналистики? Возникло ли оно по причине того, что за завтраком ты оказалась одна, холодно разговаривала с мужем, неохотно обсуждала меню детей, или это произошло позже, когда я обратил внимание на очертания твоего тела? Возможно, оно родилось в тот миг, когда ты красочно описывала, что можно назвать такос, а что нельзя, и мне вдруг стало понятно, что в этом теле обитают интеллект и чувство юмора. Разумеется, желание многократно усилилось, когда ты захохотала и я подсмотрел, как устроена галактика твоих веснушек.

На самом деле у меня закралось (и никуда до сих пор не делось) ужасное подозрение: уж не существовало ли мое желание и до встречи с тобой, не пряталось ли оно в потемках воображения, дожидаясь времени, места и подходящего объекта, чтобы вырваться на свободу? Такое случается со многими мужчинами моего возраста: желание овладевает ими заранее и толкает на поиски объекта, который поможет хоть на мгновение его утолить. Один мой приятель из газеты утверждает, что верность – вопрос сугубо регионального значения. Он женат много лет, но стоит ему выехать по работе из Испании, он смотрит вокруг себя уже другими глазами, принюхивается, даже слух у него обостряется. Он испытывает огромное разочарование, когда приходится возвращаться домой, так и не завязав интрижку, ему достаточно поцелуя, его конек – соблазнять, его интересует зарождение желания. Это входит в план любой его командировки, любой поездки. У другого моего приятеля измена в порядке вещей, выйдя за порог, он только и думает, кого бы трахнуть, затем напивается или накачивается наркотиками, чтобы без страха, угрызений совести или сожалений поиметь все, что движется, и не надо ему ни интрижки, ни болтовни, главное засунуть хрен по самые помидоры, да поскорее. У меня такое чувство, что и тот и другой страдают своего рода вампиризмом, которым я всегда боялся заразиться, а потому стараюсь верить, что желание родилось вместе с тобой, что я не носил его в себе, как скрытый вирус, или же, развивая морскую метафору, – это не первая попавшаяся под руку лодка, на которой я сбежал с корабля.