Чувство полной беспомощности охватило меня так сильно, что раздражение отступило, уступив место тихой, давящей панике, медленно поднимавшейся из глубин. В тот момент я осознал: случилось нечто серьёзное, способное навсегда изменить привычный порядок вещей.

Сознание цеплялось за звуки с улицы – приглушённые голоса, автомобильные сигналы, далёкий городской шум, казавшийся теперь чужим и непонятным. Звуки кружились, словно мухи, раздражая, но не неся никакого смысла.

В какой-то момент мелькнула мысль-вопрос: «Что случилось?» Но удержать её не удалось – она рассыпалась на бессвязные образы. Перед глазами мелькали и исчезали фигуры людей, очертания домов, тусклые вспышки света. Всё сливалось в мутную массу.

Паника постепенно сменилась вязким, почти приятным безразличием, мягко укутывающим сознание, лишая желаний и стремлений. Теперь уже не имело значения, кто я и почему оказался здесь – вся важность происходящего исчезла за границей понимания.

Ощущение реальности дробилось на бессмысленные осколки, которые невозможно было собрать. Картинки мелькали без логики, утомляя сознание и погружая его в вязкую, похожую на покой дремоту.

Свет перед глазами мерк, растворяясь в темноте, поглотившей мир без остатка. В этой непроглядной пустоте не осталось боли, страха, раздражения – ничего, кроме окончательной тишины.

И тогда сознание полностью отпустило себя, позволив раствориться в безмолвии, больше не чувствуя и не думая ни о чём.

Глава 2

Я открыл глаза и с удивлением увидел старые цветастые обои, пожелтевшие от времени и знакомые до болезненного щемления в груди. Над диваном, чуть покосившись, висел календарь с крупными цифрами «1979», будто издевательски напоминая мне о невозможном.

Из кухни гудел старый холодильник «ЗиЛ», низко и монотонно, словно ворчливый старик. В воздухе стоял приторный запах вчерашнего праздника – смесь одеколона «Шипр» и дешёвого портвейна, ещё не выветрившаяся окончательно.

На лестничной площадке громко хлопнула дверь, и знакомый скрежет ключа заставил сердце болезненно замереть.

В комнату, тяжело шагая по старому паркету, вошла Елена – сонная и раздражённая. На ней был старый ситцевый халат с выцветшими цветами, перетянутый поясом, подчёркивающим её худобу. Волосы, обычно аккуратно уложенные, торчали во все стороны, придавая её молодому лицу сердито-комичное выражение. Я замер, не в силах пошевелиться от неожиданного смятения.

Елена была подругой моей покойной матери и после её гибели заменила мне семью. Вырастила она меня строго, без лишней нежности, но с настоящей теплотой. В моей реальности Елены уже год как не было – она тихо угасла в больнице от старости. Тогда я был рядом, сжимая её холодную руку, и думал, как страшно терять близких. Но сейчас она снова стояла передо мной – живая, полная сил, с утренней злостью на лице. Это казалось невозможным вдвойне.

– Это уже ни в какие ворота, – начала она сразу, не давая мне опомниться. – Молодость, свобода – понимаю, но у тебя сегодня пара с профессором Соловьёвым, который и так тебя терпеть не может. Ты что, навечно в институте застрять хочешь?

Я молча смотрел на неё, чувствуя, как сердце бьётся всё чаще, а невозможность происходящего становится всё отчётливее.

– Опять молчишь? – сердито прищурилась она, кивая на стол с пустыми стаканами и бутылкой портвейна. – Это когда-нибудь закончится? Или тебе нравится каждое утро видеть моё злое лицо и слышать бесконечные лекции? Я ведь не железная, нервы уже на пределе.

Она резко раздвинула шторы, и в комнату ворвался яркий, безжалостный утренний свет. Я зажмурился, словно солнечные лучи были острыми иглами, пронзающими мои веки и отнимающими надежду на то, что это всего лишь сон.

– Елена… – выдавил я, удивляясь странному и хриплому голосу. – Ты ведь… я думал, тебя уже нет…

Она резко повернулась и уставилась на меня, будто впервые видела.

– Что ты бормочешь? Совсем мозги пропил? Меня нет? Я тут каждое утро сижу с тобой, как нянька! – В её глазах промелькнула тревога, но быстро скрылась за привычным раздражением. – Немедленно собирайся, иначе сама за уши тебя в институт потащу, хоть и большой уже.

Я медленно сел на край дивана, чувствуя, как накатывает головокружение и тошнота. Пальцы нервно теребили край одеяла, словно это могло удержать меня в реальности.

– Подожди… какой институт? Елена, послушай внимательно, – я пытался говорить спокойно, но голос дрожал. – Я не должен здесь быть, не сейчас, не с тобой. Всё это неправильно, я ведь не тот, кем ты меня считаешь…

Она подошла ближе и внимательно посмотрела в моё лицо. В её глазах снова мелькнула тревога, голос стал мягче:

– Что с тобой, милый? – тихо спросила она, приложив ладонь к моему лбу. – Опять вчера что-то не то выпил?

Я осторожно взял её прохладную руку и почувствовал одновременно спокойствие и страх.

– Нет, дело не в этом… Я не пьян, просто… – я замолчал, не находя правильных слов для того, что сам не понимал до конца.

Она вздохнула и осторожно высвободила руку.

– Ладно, давай без философских разговоров с утра, – сказала она, стараясь вернуть голосу строгость. – Экзистенциальные проблемы обсуждай с профессором Юдиным на философии – он с радостью выслушает и завалит на сессии, как обычно. А сейчас умывайся и на завтрак – овсянку сварила. И будь добр выглядеть живым, пока я сама тебя не убила от злости.

Женщина развернулась и направилась к двери. Я смотрел ей вслед, чувствуя, как реальность неотвратимо надвигается на меня всей своей тяжестью.

– Лен! – окликнул я её, когда она уже взялась за дверную ручку. – Какой сегодня день?

Она обернулась с лёгкой усмешкой:

– Ты точно головой не ударился вчера? Сегодня шестнадцатое апреля семьдесят девятого года, понедельник. Проснись уже и иди на лекции.

И вышла, оставив меня наедине с невозможной правдой, которую я только начинал принимать. Только тогда я окончательно осознал – это не сон и не галлюцинация. Это был семьдесят девятый год, когда мне предстояло снова пережить жизнь, которая когда-то казалась завершённой.

Почти бегом я направился в ванную, стены которой покрывала голубая плитка с потёртыми узорами. Прохладный линолеум прилипал к стопам, словно пытаясь удержать меня в этой новой, странной реальности.

Я резко открыл кран – он сердито зашипел, выпуская ледяную воду, которая освежила меня мгновенно, словно глоток дешёвого лимонада из автомата моего детства. Холодные капли кололи кожу, отрезвляя и возвращая ясность мыслей.

Подняв глаза к зеркалу с окисленными пятнами по краям, я застыл от ужаса. На меня смотрел парень лет двадцати с растрёпанными русыми волосами и встревоженным взглядом. Осторожно прикоснулся кончиками пальцев к лицу, словно боялся спугнуть иллюзию, но кожа оказалась гладкой, молодой, почти чужой.

В дверь требовательно постучала Елена:

– Ты надолго застрял? Мне скоро в конструкторское бюро, а из-за тебя вторую неделю опаздываю. Начальство и так косо смотрит – приходится оправдываться, что у меня взрослый оболтус по утрам не может в чувство прийти!

– Сейчас выхожу! – крикнул я глухо, словно голос принадлежал кому-то другому.

Я вытер лицо грубым полотенцем, пахнущим старым советским порошком, и поспешил обратно в комнату. На стуле остались вчерашние джинсы и клетчатая рубашка, пропитанные запахом портвейна и сигарет, снова вызывая чувство мучительной нереальности.

В прихожей на тумбочке лежала аккуратная связка ключей с олимпийским мишкой на брелке, вызывая болезненную ностальгию по далёкой Олимпиаде-80, до которой оставался целый год. Я машинально сунул ключи в карман и надел пальто.

Елена стояла рядом, нетерпеливо постукивая пальцами по стене и недовольно поглядывая на часы:

– Сколько можно копаться? Совещание скоро начнётся. Пожалей мои нервы и репутацию в бюро!

– Прости, я не хотел… – начал я, голос дрогнул и оборвался.

– Хватит извиняться, просто иди, – перебила она и подтолкнула меня в коридор. – Вечером поговорим, если снова не найдётся более важных дел.

Я кивнул, шагнул на лестничную площадку, и дверь громко захлопнулась за мной, подчёркивая разрыв с прежней жизнью.

Спускаясь, я провёл рукой по отполированным сотнями ладоней перилам, вдохнул свежий весенний воздух, пахнувший сыростью и талым снегом, и двинулся вперёд, пытаясь привыкнуть к невозможному возвращению в давно утраченное прошлое.

Подъезд встретил терпким запахом свежей побелки и влажной пыли, осевшей на ступеньках. На площадке стояли таз, на перилах висели тряпки уборщицы. Стены покрылись свежими потёками, а сами перила были липкими от мыльного раствора. Эти следы быта казались мне мучительно знакомыми, в них застыла упорядоченная скука советских будней.

Толкнув тяжёлую дверь подъезда, я вышел на улицу, где меня сразу оглушил металлический звон проезжающего трамвая, резко и музыкально постукивавшего по рельсам. От булочной донёсся пьянящий аромат свежевыпеченного хлеба, неповторимый запах раннего советского утра.

Я достал из кармана старой куртки помятую пачку «Явы», чиркнул спичкой, прикрыв огонёк ладонью от ветра, и с наслаждением вдохнул крепкий табачный дым. С непривычки я закашлялся, глаза заслезились, но даже кашель здесь казался прочным, настоящим – как сама эпоха, куда меня забросило.

Неспешно шагая по влажному от ночного дождя тротуару, я прошёл мимо газетного киоска «Союзпечать». Там стояли такие же сонные и оттого угрюмые люди, ожидая очереди за газетами. На витрине киоска бросались в глаза привычные лозунги: «Партия сказала: надо! Комсомол ответил: есть!». Теперь эти фразы звучали почти пародийно, хотя окружающие воспринимали их всерьёз, громко споря о решениях очередного съезда.

Очередь стояла даже за свежим выпуском журнала «Огонёк». Люди сутулились, избегая взглядов, царила утренняя угрюмость советских будней. Я замедлил шаг, всматриваясь в уставшие, безэмоциональные лица – когда-то и сам был их частью.

Продолжая идти по улицам, снова ставшим моей жизнью, я удивлялся обилию красных флагов и транспарантов: «Вперёд к победе коммунизма!», «Пятилетку – в четыре года!». Эти лозунги вызывали лёгкую улыбку и болезненно-ностальгическое чувство утраты чего-то невыразимо важного.

Встречные студенты, одетые в модные коричневые пиджаки и брюки-клёш, приветствовали меня кивками, девушки улыбались мимолётно, поправляя выбившиеся пряди строгих причёсок. Юношеская непосредственность и беззаботность болезненно напоминали о собственной давно прошедшей молодости.

Наконец я подошёл к зданию Московского областного педагогического института имени Крупской. Строгий фасад из бледно-жёлтого кирпича украшали алый транспарант «Слава труду!» и гипсовые фигуры, символизирующие науку и просвещение. Выкрашенные серебрянкой, они смотрели с высоты на студентов с патетикой эпохи, воспринимаемой всерьёз.

Я остановился перед парадной лестницей, всматриваясь в знакомые окна и массивную дверь с дубовой рамой, за мутным стеклом которой маячила вахтёрша в очках и платке. На площадке с коваными ограждениями уже стояли студенты: кто с папками, кто с сигаретой. Одни торопливо шагали вверх по ступеням, другие нарочно тянули время. Я ощутил себя одновременно чужим и своим в этой атмосфере конца семидесятых – сдержанной, серой и чуть торжественной. Во мне смешались страх, волнение и тихая решимость: шагнуть внутрь и снова принять эту жизнь, такой, какой она была, с надеждой хоть что-то изменить.

В коридоре института меня сразу окружили однокурсники – оживлённые ребята, одетые по моде позднего СССР: джинсовые куртки, пуловеры грубой вязки, спортивные олимпийки. Их лица светились беспечностью тех, чьи главные потрясения ещё впереди. От громких голосов и задорного смеха моё сердце болезненно ёкнуло, напоминая о чём-то давно забытом и дорогом.

Первым ко мне подошёл Андрей – всегда серьёзный и чуть старше своих лет, одетый в строгий тёмный костюм, подчёркивающий образ образцового комсомольца. Он дружески иронично толкнул меня в плечо: