– Слава Пресветлой Матери, ты в добром здравии, княжна. Не напрасно мы Богине требы клали.

Хорт снова поклонился, и в его стати было столько достоинства и уверенности, что Мстиша невольно окинула взглядом поджарое, ловкое тело воеводы. Возвращаясь к его лицу, она увидела, что уголок рта зазимца приподнялся – он подметил и то, как Мстислава нарядилась, пытаясь ослепить его, и то, как два дня продержала в унизительном ожидании. Ни тем, ни другим воеводу Ратмира смутить не удалось.

Что ж, она и не такие крепкие орешки раскалывала.

Мстислава сладко улыбнулась и чуть повернула голову набок, давая жемчугам огладить бархатистую скулу. Трое зазимских мужей, что стояли за спиной воеводы, и дышать забыли, следя за каждым движением Всеславны, но Хорт лишь улыбнулся, словно не замечая ее колдовского морока.

– Княжич просит прощения, что дела держат его в Зазимье, вдали от своей прекрасной невесты. Он считает мгновения до встречи и посылает сии дары.

Хорт подал знак, и его люди поставили перед княжной пару увесистых ларцов и откинули крышки. Мстиша безразлично скользнула по содержимому ленивым взглядом. В одном лоснились черные меховые шкурки соболей – пара сороков, не меньше; из другого показывалась шитая золотом червчатая объярь. Княжна кивнула, да так небрежно, что зазимцы невольно поджали губы и покосились на воеводу. Но Хорт невозмутимо сделал новый знак, и поднесли еще один ларчик, в котором поблескивали украшения, произведшие на Мстиславу такое же малое впечатление. Она небрежно взмахнула пальцами, и смиренно склонившая голову Векша тотчас кинулась, чтобы исполнить немой приказ и принять дары.

Но от волнения или по неловкости рука чернавки дрогнула, едва не опрокинув ларец. Ее спас зазимский воевода, успевший подставить ладони под тонкие пальцы девушки и поймать его. Векша вспыхнула так, словно кто-то раздул дремавший в загнетке уголь, и ответила Хорту полным отчаянной благодарности взглядом. На лице молодого воеводы затеплилась улыбка, совсем не похожая на ту, которой он только что одарил ее госпожу. Впрочем, Хорт тут же посуровел, будто опомнившись, где находится. Почтительно кивнув, он отступил на шаг от девушки, которая сделала то же самое, съежившись у правого плеча Мстиславы.

Княжна поклонилась, но от нее повеяло морозом.

– Благодарствую, воевода. Не обеднеет ли только Зазимье от щедростей княжича?

– Богатства нашей земли несметны, и, покуда князь Любомир правит своей вотчиной сильной и мудрой рукой, оно не оскудеет, – с почтением ответил Хорт. – Но главное сокровище Зазимья я зрею ныне пред собой. Позволь же мне поднести зарочье твоего жениха.

Мстислава с трудом скрепила себя, чтобы не выдать подступившего страха. В горле пересохло.

Чужеземец достал из-за пазухи крошечный платок алого шелка, и, уже заранее предвидя, что он скрывал, Мстиша из последних сил удерживалась, чтобы не попятиться. Парча на груди вмиг сделалась тесной, не давая дышать. Хотелось выбежать из гридницы, помчаться куда глаза глядят, только бы оказаться как можно дальше от зловещего гостя.

Хорт низко поклонился и с величайшим почтением протянул раскрытую ладонь.

Забыв о спесивости, Мстиша подала воеводе бледную дрожащую руку. Она молила богов, чтобы не свалиться без чувств под ноги ненавистному зазимцу.

Ладонь княжны была настолько холодна, что прикосновение Хорта обожгло. Улыбка исчезла с лица воеводы, когда, не поднимая очей на невесту Ратмира, он осторожно нанизал на ее тонкий палец крошечное, поблескивающее лазоревым самоцветом кольцо. Если бы Мстислава не тратила остатки воли на то, чтобы не упасть, она бы заметила, что и Хорт сухо сглотнул, прежде чем отвести взгляд от перстенька, окольцевавшего Мстишу не хуже крепкого ошейника.

Ее опущенные ресницы трепетали. Мстислава не могла заставить себя посмотреть на Хорта, сгорая от стыда, словно он только что не оказал ей величайшую честь, окончательно придав чин невесты, а прилюдно опростоволосил или распоясал. Точно читая в душе княжны, воевода до земли поклонился и отступил. И верно, стоило ему сделать шаг назад, дышать тут же стало чуточку легче.

В происходящее поспешила вмешаться Гостемила, учтивыми словами пытаясь сгладить холодность падчерицы. Она еще долго заливалась елейным голосом, вызывая сдержанные ответы Хорта, но Мстиша уже не слушала. Она до боли вонзилась зубами изнутри в нижнюю губу, думая лишь о том, как доберется до Осеченок, где ей не придется более выносить проклятого воеводишку. А самое главное, она никогда не увидит лица ненавистного суженого.

До отъезда оставалось несколько дней, и в женской половине стояла суматоха. Служанки набивали кипарисовые лари белой казной, перебирали шубы и телогреи, носились туда-сюда, без конца что-то пересчитывая и сверяя. Весь Верх гудел, словно растревоженная пчелиная борть, и, кажется, только одна виновница переполоха оставалась спокойной.

Мстислава давно уже собрала свою небольшую дорожную укладку и теперь, прислонившись к столбу гульбища, безучастно смотрела, как, высунув от усердия язык, дворовая девчонка через решето посыпает дорожку свежим песком.

Мстиша думала о том, что богатое приданое, доставшееся частью еще от матери и бабки, дареные наряды отца, золотое шитье, над которым она просидела столько часов в светлице, – все это пропадет. Сердце обливалось кровью, но обратного пути не было. Она успокаивала себя тем, что род Сновида, хотя и не чета княжескому, славился богатством, так что в обносках ходить не придется. И все равно мерзкий червячок грыз нутро Мстиши, ведь она понимала, что былого величия и славы ей уже не видать. Но разве жизнь подле любого того не стоила?

Мстиша снова вздохнула, перебирая жемчужины в косе. Другой ее печалью была свадьба. Мстислава до мельчайших подробностей помнила, как выдавали минувшей зимой Предславу. Как сестра, бледная, с неестественно алыми, будто яблоки на снегу, щеками и сверкающими ярче, чем изумрудные искорки в ее венце, глазами стояла рядом с Борятой, ошалевшим, пьяным от своего счастья, на одной половице, пока свахи связывали их руки полотенцем и просили Небесных Кузнецов «сковать свадебку». Как всю седмицу до обряда Предслава голосила, оплакивая зорю, и Мстислава, хоть и понимавшая, что сестра выходит замуж по любви, цепенела от заползающего в душу ужаса.

Нет, ей не видать честной свадьбы. Не петь горьких песен. Не прощаться с подругами. Ей, княжеской дочери, придется стать самокруткой, принять на себя позор и осуждение.

Мстислава прикрыла веки, вспоминая, как билась Предслава на руках у мамок и подруг, как жалобно плакала:

Скинусь я, молодехонька, кукушечкою.
Полечу я, молодехонька, в батюшкин сад.
Сяду я, молодехонька, на любимую яблоньку,
Причетами весь сад заглушу,
Горькими слезами весь двор затоплю!

Нет, отец никогда не простит ее. После такого Мстиславе не вымолить прощения, не бывать больше в Медыни. Никто не станет ждать ее в батюшкином саду.

Глаза Мстиши затуманились, и она в который раз опустила взгляд на дымчатый камень у себя на пальце. На солнце он блестел ярко и остро, словно голубая звездочка, а в покоях делался сероватым. Первым порывом княжны было скинуть ненавистный перстень, но что-то мешало ей. Замысливая предательство, она не имела права носить женихов дар, да Мстиша и не хотела хранить при себе хоть что-то, связывающее ее с Ратмиром. И все же она не снимала кольца – то ли из страха, то ли из желания подольше чувствовать себя честной.

– Ясочка моя, пора, – послышался ласковый голос Стояны.

Мстислава очнулась от своих дум и посмотрела на кормилицу, позади которой стояла верная Векша. Лицо челядинки было искажено затаенной мукой и тревогой, но княжна отмахнулась от докучливых мыслей. В конце концов, разве смысл жизни служанки не в том, чтобы покоряться желаниям и прихотям своей госпожи?

Завтра они отправятся в путь. Завтра Хорт, ненавистный Хорт приедет за ней в золоченом возке, чтобы умчать к постылому чуженину, навечно разлучить с родным гнездом, с Медынью, с татой. И нынче старая нянька звала ее, чтобы проститься с матушкой.

Княгиня покоилась в родовой усыпальнице в заповедных курганах. Добредя до заветного холмика, Мстиша села на начавшую желтеть траву и распустила узел вышитой серебром ширинки, в которую Стояна увязала блины. Когда-то в детстве это было ее любимым кушаньем, но после той, самой первой тризны княжна не могла выносить сдобного маслянистого запаха.

Мстислава положила ладонь на нагретую землю, когда вдруг без малейшего предупреждения из-за спины раздался надрывный плач Стояны. Она плакала и голосила про быструю речку, на берегу которой сидела сирота и просила людей обратать лучшего коня и натянуть каленую стрелу, чтобы заставить мать сыру землю расступиться и пробудить уснувшую вечным сном матушку. Старуха выла о горькой свадьбе и о том, что невесту некому было собрать и благословить, что, сколько бы ни старались помочь люди, земля не расступится, а мать не восстанет от смерти.

Когда нянька закончила, Мстислава уже лежала грудью на могиле и, судорожно сотрясаясь, рыдала. Все последние дни она крепилась, но причитания старухи вспороли невидимые путы на ее душе, позволяя накопившимся страхам, обиде и отчаянию найти выход. После короткой передышки Стояна продолжила петь про соловья, которого тоже отправили будить матушку, но та не могла проглянуть, потому что мурава проросла сквозь ее очи, и не могла ответить, потому что черная мга занесла ей уста. Но Мстислава уже не разбирала слов, содрогаясь и одновременно с каждым всхлипом освобождаясь из-под тяжелого гнета. Голос няни и ласковое прикосновение теплой руки преданной Векши, украдкой смахивающей слезу, вели ее, не давая сорваться в темную пучину.

В полузабытьи княжну привезли обратно в терем, где чернавки принялись отпаивать ее берёзовицей. Когда Мстислава, уложенная на лебяжью перину и укутанная в меха, пришла в себя, Стояна копошилась в углу, собирая свою невеликую укладку.

Давно пора было сказать старой няньке, что той придется остаться в Медыни, но Мстислава без конца откладывала неприятный разговор, и вот теперь отсрочивать стало некуда.

– Стояна, – позвала она, и ее голос от долгого лежания прорезала неловкая хрипота.

Старушка замерла, согнувшись над ларем, а потом резко, по-птичьи, вскинула голову.

– Ай проснулась, касаточка моя? – тяжело отдуваясь, проговорила она, с привычным обожанием глядя на воспитанницу.

Мстислава сглотнула предательский ком, вставший поперек горла.

– Что это ты делаешь? – стараясь придать голосу непринужденности и оттого звуча еще более высокомерно, чем обычно, спросила Мстиша, небрежно кивая в сторону старухиных пожитков.

– Известно что, дитятко, – терпеливо развела руками Стояна, словно разговаривала с несмышленым дыбушонком, – поутру ведь тронемся, так укладываюсь.

Мстислава еще раз скользнула взглядом по обшарпанному сундучишке и отстраненно подумала, что няня почти ничего не нажила за свою долгую службу княжеской семье.

– А разве кто сказал, что ты едешь? – даже в такой миг не сумев избежать надменности в голосе, спросила Мстислава.

В глазах старухи застыло неверие. Но, сколько она ни вглядывалась в красивое лицо существа, которое любила больше собственной жизни, в нем не было ни мягкости, ни сострадания. Осознание случившейся беды вдруг захлестнуло несчастную женщину, и, не помня себя, она повалилась на колени.