– Почто безгодишь меня?! Чем я, старая, тебе напрокучила? – Даже теперь, в припадке отчаяния и горя, Стояна почти пела, покачиваясь из стороны в сторону и то и дело бухаясь восковым лбом в пол. – Чем прогневала? Ужель мало я тебя пестовала? Мало холила? Неужто на чужбине не станет от меня проку? Али объем куском на мужниной стороне? Али платьем обношу? Так мне ж ничего не надо. Я со свиньями из одного корыта хлебать стану, только возьми меня, Мстишенька! – Она оторвала голову от досок и подняла на девушку заплаканные горящие глаза. – Возьми с собой, голубушка, кровиночка моя!

Мстислава села на постели и подобрала под себя ноги, застигнутая врасплох одновременным отчаянием и требовательностью старухи.

– Полно тебе, няня! Как обживусь, так и за тобой пришлю.

Мстислава свела брови и закусила губу. Она и правда собиралась выполнить свое обещание и знала, что Стояна поедет хоть на край света, не то что в Осеченки, но Мстишу бросало в жар от одной мысли о миге, когда няня узнает, что едет не в Зазимье, а в отчину боярина Внезда.

– Пообвыкнуть дай сперва! Уж не малое дитятя буду, а мужняя жена, – сурово добавила княжна, зная, что старухе придутся по нраву такие речи. – А покуда с Ярославой и Звенькой тетешкайся да моего слова дожидайся.

Стояна обиженно шмыгнула носом, но, кажется, немного обнадежилась. А что, если Сновид запретит слать за нянькой?

Мстислава еще сильнее нахмурилась от этой мысли и тут же тряхнула головой, отгоняя ее. Кто смеет запретить что-то ей, княжеской дочери? Пусть даже и муж.

Ей очень не хотелось размышлять дальше, что, сбежав против воли отца, она потеряет его поддержку и окажется полностью во власти Сновида и будущего свекра.

Нет, Сновид слишком крепко любит ее, поэтому согласится на всякую прихоть, лишь бы угодить.

– Ну, будет, – все более раздражаясь от собственных невеселых дум, прикрикнула Мстиша продолжавшей всхлипывать старухе. – А то завтра так опухнешь, что глаз не сможешь разодрать. Сказала же, что пошлю за тобой, как время наступит.

Стояна, все еще всхлипывая, заставила себя растянуть дрожащие губы в улыбке и, тяжело поднявшись, подковыляла к воспитаннице и принялась целовать ее руки.

И без того обуянная мрачными мыслями, Мстислава вовсе вышла из себя. Она знала, что Стояна нынче не уснет и станет до брезга ворочаться и вздыхать в своем углу. Метнув быстрый злой взгляд к порогу, где обычно, свернувшись калачиком на засаленном овчинном кожухе, спала Векша, княжна успела заметить, как сверкнули поспешно прикрытые настороженные глаза. Теперь чернавка прикидывалась, будто спит, но Мстиша-то знала: она все слышала и видела. Девчонка никогда бы не отважилась вякнуть и словечко, но это покорное, молчаливое неодобрение было во сто крат хуже.

Мстислава уже потянулась под кровать нащупать сапог и запустить им в несчастную служанку, но в этот миг на ее пальце тускло блеснул перстенек Ратмира, и Всеславна осеклась, словно сам зазимский княжич схватил ее за руку.

– Лучину загаси, – сквозь зубы прошипела она и с головой накрылась куньим одеялом, чтобы провести свою последнюю ночь в отчем доме.

3. Свадебный поезд

– Едут, едут! – раздались крики дворчат, и у Мстиславы, дотоле сохранявшей холодное спокойствие, засосало под ложечкой.

Окруженная стайкой подруг и чернавок, убранная в свадебный наряд, она стояла за порогом растворенной двери, но золотое шитье теснило грудь, а скатный жемчуг не радовал глаз. Мстислава чувствовала себя воровкой, надев честное платье матери, соблюдшей долг и вышедшей в свое время за Всеслава.

Она провела рукой по гладкой объяри. Как, должно быть, отчаянно стучало сердце юной Милонеги под этим шелком, пока та ждала прибытия свадебного поезда, с которым за ней приехал отец. Нет, не отец. Чужой чуженин.

Княжна с отвращением отдернула ладонь от дорогого сукна, подумав, что даже торжественное убранство и то достанется Хорту. Впрочем, все это было не взаправду. Там, под слоями шелка и золота, точно скрещенные пальцы за спиной, когда в детстве приходилось обманывать тату, была спрятана заветная бирюзовая низка.

Ухватившись рукой за косяк, Мстиша жадно вгляделась вдаль сквозь рябь пестрых лент и благоухающих венков.

Отец – уверенный, величавый, облаченный в красное корзно – стоял на высоком крыльце. У распахнутых ворот уже сгрудилась толпа, и вскоре до детинца – сначала издалека, а потом все различимей – донеслось дружное позвякивание веселых боркунцов. Зеваки загомонили и задвигались, стараясь получше разглядеть приближающийся поезд. Впрочем, никто не осмеливался подойти к воротам, у которых, оберегая порядок, возвышались суровые княжеские гридни.

Зазимское посольство остановилось, приготовившись к торжественному въезду на теремный двор.

Мстислава сглотнула и, как завороженная, приросла взглядом к белой тройке. Лошади нетерпеливо изгибали изящные сильные шеи и поигрывали красными лентами, вплетенными в гривы, да хвостами, увязанными в коковы. По дугам вились, колыхаясь и ярко вспыхивая на солнце, плети из цветов и березовых ветвей. А впереди на черном как смоль жеребце восседал Хорт. Найдя взглядом князя и получив его безмолвное согласие, он направил лошадь в ворота.

У Мстиши захватило дух, а улыбка непрошено расцветила доселе бледное лицо. Подтверждением того, что ее выходка удалась, было тихое аханье понявшей, в чем дело, Стояны. Статный вороной едва успел тронуться, как вдруг закинулся и захрапел, отказываясь двигаться вперед. Хорт попытался понукнуть его, но, противясь воле хозяина, конь взвился на дыбы. Теперь уже и по толпе, и по стоявшим на крыльце прошелестел удивленный и испуганный ропот.

Зазимский воевода быстро подобрал повод и накренился, заставляя животное встать на передние ноги, а затем бросил короткий пронзительный взор на крыльцо, словно пытаясь разглядеть Мстиславу. Но она лишь злорадно улыбнулась. Старый ведун, ночью намазавший ворота волчьим жиром, честно заслужил свой берковец меда.

Хорт яростно, в одно короткое движение, спрыгнул с седла и втянул за собой упирающегося жеребца, которого больше испугал гнев хозяина, нежели запах зверя. Но с тройкой и остальными повозками так же расторопно справиться не удалось, и Мстиша смаковала каждое мгновение унизительного промедления, что она заготовила для нежеланных гостей.

Впрочем, радость Мстиславы быстро омрачилась, стоило ей заметить, как побелели желваки на лице стоявшего вполоборота князя, как окаменела его и без того прямая спина. Мстиша вздохнула, подумав, что вечером тата устроит ей взбучку за эту проделку, но тут же осознала, что не будет никакого «вечером». И что, должно быть, она рядом с отцом в последний раз в жизни.

Вскоре упирающиеся лошади оказались на дворе, и раскрасневшийся и встрепанный Хорт, к удовольствию Мстиславы растерявший всю свою выдержку и гладкость, передал коня слуге и зашагал к крыльцу.

Что-то еще более решительное, чем прежде, почти свирепое в его походке заставило сердце княжны бешено заколотиться. Ей захотелось закрыть глаза, убежать в горницу, забиться в самый укромный уголок, лишь бы спрятаться от страшного воеводы, безжалостно налетавшего на нее, словно сокол на горлицу.

Кажется, Мстислава все-таки зажмурилась, потому что не успела заметить, откуда перед зазимским воеводой появилась Векша. Оправдывая свое имя, она выкатилась ему под ноги, маленькая и ловкая, вынуждая сурового мужа остановиться, а его ожесточенное лицо – смягчиться.

Векша приосанилась и, залихватски откинув за спину ореховую косу, заплетенную цветными лентами, сложила руки на груди. Чтобы смотреть на Хорта, ей пришлось воинственно задрать подбородок. Кажется, зазимцу стоило больших трудов сдержать просящуюся на уста улыбку.

– Не было ветру, да навеяло. Не было гостей, да наехали! – звонко и задиристо выкрикнула чернавка, и Мстислава прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Крошечная Векша выглядела перед грозным Хортом точно глупый отважный щенок перед волком.

– Здрава будь, славница, – степенно ответил воевода, снимая с головы соболью шапку и почтительно кланяясь. – Принимай поезд и гостей. Ехали мы попоехали, зелеными лугами, чистыми полями. В сани садились, вперед катились. Доехали до росстани, кони встали, а мы лисий след увидали. Поехали по тому следу, доехали до большой горы, а на той горе стоит златоверхий терем. Знаем, сюда лисичка юркнула, в тереме живет молодая княжна.

Не растерявшись, Векша выпалила:

– Правда твоя, незваный гостюшка. Погляди-ка получше на княжий на высок терем. У князя нашего круг терема все высокие горницы, все большие окольницы. Его княжество великое, Медынь наша славная. У нас соседи хорошие, а поля-то зеленые, ровно скатерки браные. А что у вас, незваный гостюшка? Ваша земля нехорошая, распроклятое Зазимье! Детинец ваш, как мякильница, по бороне в терем ходите. У вас окошки корытами да пестерями затыканы, а соседи – ровно вороны. У вас поля-то не гладкие, все ухабами да ямами.

Лицо Хорта исказилось смесью досады, веселья и невольного восхищения дерзкой языкастой девчонкой. Как назло, позади Векши выросла целая рать из Мстишиных подруг и чернавок. Кто-то из них запел, а остальные тут же подхватили:

Поехал Хорт воевать,
На добром коне, на корове,
Шубенька жеребячья,
Ожерельице поросячье.
Поехал по степям – по подлавкам,
За красным зверем – за мышами.

На последнем слове девки дружно прыснули, а в лицо зазимского воеводы, ни разу не дрогнувшего ни в одном бою с куда более страшными противниками, бросилась предательская краска. Сделав над собой видимое усилие, он снова поклонился.

– Будет вам хаяться, славницы. Смените гнев на милость. Не величайте незваным гостем, кликайте дружкою.

Хорт сделал знак, и тут же из воза подоспели его нагруженные свертками спутники. По следующему мановению руки своего предводителя они стали одаривать девушек пряниками и орехами. Принявши подношение, те в ожидании устремили взгляды на Векшу, как на зачинщицу и главную корительницу.

Чернавка презрительно повела тонкой бровью:

Сказали про дружку – богат он,
Сказали про него – тороват он:
С гривны на гривну ступает,
Гривной ворота запирает!
Да что ж его за богатство?
Ошметки одни да отопки.
Он с щепки на щепку ступает,
Колом ворота запирает.

Взрыв хохота теперь сотряс не только участников перебранки, но и всех зрителей. Из-за спины девушки послышался дружный хор:

Чуешь ли, гость молодой,
Разумеешь ли, гость молодой?
Уж ты станешь нас дарить —
Станем мы тебя хвалить,
А не станешь дарить,
Станем мы тебя хулить.

Хорт лишь усмехнулся:

Вы, девицы,
Блинные пагубницы,
Сметанные лакомицы!
Ваше дело – в клеть лезть,
Сметану снимать, лепешки печь,
Под забор хоронить,
Ребят кормить!
На меня смотрите,
Все примечайте,
Глазками моргайте.

Сказав последние слова, он вдруг так красноречиво подмигнул Векше, что тут уж ей самой пришлось покраснеть до ушей. Зазимец пошарил за пазухой и выудил увесистый кошель.

– Держите, славницы, на шильце, на мыльце, на алые румяна, на белые белила. – Воевода принялся осыпать девушек сребрениками, и лишь одна Векша осталась равнодушна к щедротам гостя.

Она продолжала буравить его строгими блестящими глазами, и трудно было сказать, где для нее кончалась игра и начиналась действительность. Хорт встретил ее взор и вдруг стал теряться. Кажется, он на миг позабыл, что вокруг гудела оживленная толпа, забыл, что приехал за невестой для своего княжича, забыл, что их перепалка происходит не взаправду. Прикосновение спутника, забравшего опустевший мешок, вывело молодого воеводу из наваждения, в которое его затягивало, словно мушку в мед. Стоило взгляду Хорта проясниться и оставить глаза Векши, как та тоже вновь обрела утерянную было способность мыслить и, будто стараясь оправдаться за едва не совершенную оплошность, с удвоенным жаром запела: