Павел Девяшин: Пуля Тамизье

Глава первая. Калека и бретёр

Январь 1867 года. Окраина Петербурга.

Скоро прольется кровь. Грех омрачать красоту январского утра смертоубийством, но… До начала дуэли хорошо если минута.

В эту минуту Некрасову и пришла в голову занятная мысль. Биографии большинства людей лишь к концу пути обрастают заслугами. Событиями разного масштаба и толка. С ним же случилось в точности наоборот. Пройдя на заре юности через шторма и бури, измучив судьбу, словно сказочную золотую рыбку, Виталий Сергеевич остался у разбитого корыта. Вся его нынешняя земная юдоль (видит Бог, недостойная столь громкого слова) укладывается в три коротких фразы: вышел в отставку, пристрастился к водке, потерял здоровье.

А скоро лишится и самой жизни.

Как сказывал грубоязыкий Митрофаныч тогда в Севастополе, солдат явился на свет из дырки, через дырку – дуло ружья или пушки – и уйдет. Клинком его, стало быть, заделали, клинком и разделают.

Вспомнив до крайности похабный, но, в сущности, верный каламбур, Некрасов дернул уголком рта: давно отвык улыбаться. Его взгляд устремился на берег Невы, на ледяные торосы и дальше, на секундантов. Вон они. Возятся с револьверами, отмеряют шаги. Черные пальто на белом снегу, будто грачи на куполах в святое рождественское утро. Пускай себе возятся. Есть время выкурить трубку.

Поживем покуда. Подождем.

Чего-чего, а ждать Виталий умел. Ожидание было для него сродни бутылке казенной: горькое, но привычное занятие.

Он выпрямил деревянную ногу, чтобы сунуть ладонь в карман брюк, и протез прочертил в снегу ровную линию… След тут же замела позёмка.

Ветер гнул прибрежные деревья и кусты, хлестал по ушам высоким контральто. Протяжно, замогильно. Некрасов поморщился. Вряд ли подобная опера имела бы успех публики. Декорация настолько уныла, что разглядывать её в театральный бинокль – пустая трата времени. Не говоря уже о том, чтобы наряжаться во фрак. Нет. Шуба и валенки. На льду, да еще в низине, только так!

Вообще-то выходить на реку, тем более замерзшую, он не желал. Сызмальства боялся водоемов. А всего более прорубей. С тех пор как в декабре 1825-го потоп старший брат – поручик лейб-гренадерского полка, – Некрасов держался ото льда подальше. Не приближался к нему и на пушечный выстрел.

Глупый, но тщательно скрываемый детский страх.

Однако ныне особенный день. Может статься, что последний.

Наконец он выудил из кармана перочинный нож, глиняную трубку и кисет. К небу потянулись кольца табачного дыма. Старый добрый самосад! Виталий задумчиво курил, нож серебристой рыбкой порхал меж пальцев. Сколько пробок вынуто сим лезвием? Сколько свистулек выстругано для беспризорников? Кстати, за пазухой еще одна, почти готовая. Надо бы довести её до ума, чего зря сидеть?

Некрасов принялся строгать игрушку.

Если доведется вновь ночевать на Лиговской, отдаст Шурке – сынку поварихи. Рыжий постреленок небось сгорает от нетерпения. У всех есть, а ему добрый дядя Виталий еще не сделал. Нельзя обделять мальца.

Шух, шух. Пальцы дрожали на ветру. Эх, сейчас бы рукавицы, но они давно пропиты. Шух, шух. В сугроб летели неровные, кривые стружки.

Чертов мороз! Некрасов поднял воротник, щеки пылали от холода. Деревяшка, что заменяла ногу, покрылась инеем. Он отлично помнил, какая жара стояла в тот день, когда ампутационная пила коснулась его плоти. Плоти, раздробленной турецким ядром.

Доктор Шмидт берёг опиумную настойку для тяжелых случаев или высших чинов. Пришлось терпеть. Боже! Какая боль… Но физические страдания не сравнятся с душевными. Виталий Сергеевич кричал во весь голос от осознания: не бежать ему по цветущему лугу, не кружить даму в вальсе. Сердце разрывалось от натуги.

А ныне… Дуэль! Казалось, кровь должна бурлить по венам, словно шампанское. Однако Некрасов оставался безмятежен. Сколько не прислушивался к себе, ничего. Пустота и лёд. Даже обидно. Никаких чувств.

Разве что похмелье.

Скорее бы со всем этим покончить и выпить. А если суждено поймать пулю, пускай… Не будет нужды ломать голову, где достать копеечку на водку. Да и к чему цепляться за этот свет? Всё одно: не жизнь, а бессмысленная полудрема.

Когда третьего дня в ночлежку явился секундант с вызовом от Мишеля, Некрасов пожал плечами. Сатисфакция, так сатисфакция. Он заранее согласился на все условия, единственно настоял, чтобы вместо сабель были револьверы.

Калека, скачущий с железкой по льду Невы, это, извините, абсурд. Нонсенс.

Оно и по семейной традиции этак. Некрасовы привыкли отстаивать правду пистолетами. Пуля, может, и дура, но честь бережёт исправно.

Отец был отличным стрелком. На двадцати шагах клал пулю в карточную колоду. Покойный брат тот меткостью не блистал, зато верил в свою звезду, в особую планиду. Категорически отказывался от поединков на шпагах. Сетовал, дескать, уклонившись от клинка, нельзя принудить противника встать к барьеру да зарубить. Берясь за острую сталь, полагайся на мастерство и твёрдость руки. Везение в фехтовании – неважный костыль.

Сплюнув табачную крошку, Виталий Сергеевич вновь поглядел на секундантов. Всё копаются? Ну-ну… Да и Мишель, похоже, запаздывает. Право, нехорошо. Невежливо.

Как хочется спать!

Перед глазами качнулся калейдоскоп пятен. Некрасов клевал носом. Сознание будто окутал туман. Бред, навеянный алкоголем, голодом и бессонными ночами.

Сперва Виталий Сергеевич не отличал его от реальности, но чем больше снег падал за шиворот грязной солдатской шинели, тем больше он убеждался, что бред и есть реальность. Казалось, он чувствует, как смерть, обретшая лицо давнего врага, дышит в затылок.

Мишель… Разыскал меня, старый плут. А ведь миновало столько лет. Зачем?

Впрочем, пускай. Смерть – отличное избавление. Точка в нашей запутанной истории.

Очертания бывшего друга растаяли самоварным паром, превратились в череп. Калека тряхнул головой, зачерпнул горсть снега. Лицо загорелось, точно от огня.

Нет! Смерть она не такая.

По разумению Некрасова, смерть – обычная дверь. Похожая на ту, что ведет в дом или бордель. Шаг в новое, неизведанное помещение. Не для тела, а для души.

Тысячу ночей после войны он закрывал глаза, и перед мысленным взором появлялось целое поле трупов. Это переворачивало душу. В сердце Некрасова с хрустом лопалась некая жилка. Сосуд, наполненный состраданием.

Ныне оно кончилось, вытекло по капле. Человек, что прошел через бойню, не отворачивается от раздавленных каретой собак. С любопытством разглядывает гирлянду серых кишок меж колесных спиц, перемолотое тельце и кивает, понимая причину смерти.

Механика. Только и всего. Был здесь, оказался там. Простая дверь.

Шестое чувство заставило оторваться от работы, когда свистулька была почти доделана. Некрасов поднял взгляд. Так и есть: со стороны слободки мчит экипаж. Мишель! Наконец-то… Соизволил.

Он вновь прислушался к себе.

И снова ничего. Ни-че-го!

Ветер, что завывал над головой и устилал реку снегом, не шел ни в какое сравнение с вьюгой, заметающей душу Виталия Сергеевича. Если бы в эту минуту взрезать скальпелем его тщедушное тело, там вместо внутренностей наверняка бы обнаружились сосульки, а вместо крови – студеная водка.

Сколько зим он мечтал о мести, словно о поцелуе возлюбленной? Грезил ей. Клялся в любви и верности. Почитай, полжизни. Дорога к сей невесте вышла долгой, но к лицу ли торопиться одноногому калеке?

Глядя на приближающуюся карету, Некрасов сунул нож и свистульку обратно в карман. Пальцы медленно поднялись к лицу, отогреться дыханием.

И все же отсутствие эмоций угнетало. Стреляться с заклятым врагом, не проявляя чувств, не испытывая жажды обмакнуть пальцы в прострелянную грудь, – все равно что идти в экспедицию без видимой цели. Впереди не ждала ни затерянная Либерея Ивана Грозного, ни перо жар-птицы.

По лицу Некрасова пробежала тень. Брови сами собой сошлись к переносице.

А может? Хм… Почему бы и нет!

Виталий Сергеевич повалился коленями в снег, шершавые, маково-красные ладони вскинулись к небу. Странно было видеть этого человека молящимся. Слава Некрасова-богохульника уступала разве что славе Некрасова-бабника, Некрасова-пьяницы и Некрасова-бретёра.

В десяти саженях со скрипом остановилась карета. Разгоряченные лошади фыркали, били копытами. Скрипнула заиндевелая, слепая от инея дверца, и с подножки шагнул…

Нет, никакой это был не Мишель.

Некрасов не поверил глазам, широко перекрестился:

– Вы?!..

Глава вторая. Шрапнель по расписанию

Январь 1855 года. Севастополь.

Обстрел всё не начинался. А пора бы… Через четверть часа взойдет солнце.

Раньше турок не блистал педантичностью: садил из пушек, когда ему заблагорассудится. Утром, днём, вечером. Однако ночью – ни единого раза. По ночам Омер-паша спит. Так уж повелось…

С той поры как в игру вступили англичане, обстрелы велись в строго отведенное время. Ни дать ни взять по расписанию.

Первая канонада – еще до рассвета. Всегда до рассвета.

С одной стороны, коль знаешь угрозу, легче её избежать. Сверься по хронометру да ступай себе в укрытие. Чего проще? С другой – адский распорядок действует на нервы и лишает рассудка. Если у кого-то еще здесь, в Севастополе, он сохранился. После долгих кровавых месяцев осады.

В начале войны противник использовал устаревшие шестифунтовые мортиры. Они, словно старый беззубый пес, рычать рычали, да не больно-то кусали. А ныне на головы русского солдата что ни день падают конические снаряды. Настоящего европейского производства. Английские и французские нарезные стволы бьют и дальше, и точнее.

Ну чисто плач и скрежет зубовный.

Над бухтой Севастополя занимался рассвет. Обстрела всё не было. Впервые за весь январь.

Писари из штаба невольно повернулись к распахнутому окну. Виталий Сергеевич вздохнул. Знал, что для большинства его подчиненных заря символизирует рождение нового дня, надежду. Однако он знал и другое. Рождение – это, прежде всего, невыносимая мука. Здесь тебе и кровь, и слизь, и страшный нечеловеческий крик. И хорошо, если младенец выживет. Распахнет глазёнки, дабы удостовериться, что явился в сложный, полный несправедливости мир.

Нет. В свои тридцать пять лет майор Некрасов не был циником и не страдал меланхолией. Однако гордился тем, что имеет реальный взгляд на вещи.

Виталий Сергеевич взглянул туда, куда смотрели остальные, но не увидел ни алой дымки, ни расходящихся по небу лучей. Зато увидел другое – знамя с двуглавым орлом и царским вензелем, что трепыхалось на флагштоке. В какой-нибудь сотне саженей от окна.

Вот это и впрямь прекрасно.

Чувство долга вернуло его к суровой действительности, подействовало лучше, чем крик полковника Хрусталёва или зов горна.

– Господа офицеры, – Некрасов покашлял в кулак, – перекур окончен. Свечи догорают. Не станем попусту тратить казенный воск: время дописать приказ его высокопревосходительства. К полудню нужно подготовить три сотни списков. За работу, господа! За работу.

Поручики с пышными усами, подпоручики с тоненькими черточками над верхней губой и унтера с собачьими бакенбардами нехотя потушили папиросы и вернулись к бумагам. Обычное начало обычного дня в одном из штабов русской императорской армии.

Убедившись, что подчиненные пусть с ворчанием, но приступили к работе, Виталий Сергеевич и сам заскрипел пером. Он знал, его считали сухарем и штафиркой, за глаза называли Мертвасов. Ему было не по себе. Не от осуждения младших чинов, а, как ни парадоксально, из-за отсутствия артиллерийского обстрела.

Майор привык, что утро начиналось не с кофе, а с турецкой шрапнели. Сперва вспышки и взрывы, и только потом ординарец приносит кружку ароматного напитка с каплей яичного ликёра.