Мне так хочется улечься в свою старую кровать и смотреть в потолок, усеянный отпечатками звезд, которые давным-давно отвалились. Но меня неудержимо тянет в самый конец коридора. Я не прикасалась к дверной ручке с тех пор, как мать вынесли из спальни в черном мешке. Распахиваю дверь – посмотреть, нет ли ее там.

Мама называла эту спальню комнатой ожидания.

Я шарю глазами в темноте, где она сражалась в шашки со смертью. Кровать аккуратно застелена, грязные простыни убрал добрый работник хосписа. Вонь хлорки. Пустые стены – в самом конце мама говорила, что, когда она смотрит на что-нибудь, кроме чистого холста, у нее болит мозг.

Единственное проявление жизни – мигание красной лампочки автоответчика на прикроватном столике. Мама отвечала на звонки клиентов за две недели до смерти. Я обещала ей, что буду отвечать за нее, когда она уйдет, – до тех пор, пока лампочка не погаснет. Она попросила меня не лгать.

До сих пор мне трудно поверить, что она лежала на подушках в синем с золотом шарфе, обвязанном вокруг головы. Шарф все еще на ее голове в могиле, и этот образ не дает мне покоя. Мама отказалась от химиотерапии, но настояла, чтобы ей обрили голову.

Она умерла через три дня после того, как предсказала свою смерть. В последний час она прошептала, что в свой день рождения подаст мне знак с неба.

Я буду ждать этих знаков каждое седьмое января, пока жива. Всякий раз, когда буду смотреть на небо, что случается нередко. «Если мы отстали на день, месяц или год, это не значит, что мы ошиблись, – говорила она. – Раз уж то, что мы предсказали, случилось».

Я всегда жила под неослабевающими чарами своей матери, в серой зоне между интуицией и безумием. Если что-то не так с ее мозгом, значит что-то не так с моим. Я пытаюсь, не слишком успешно, погрузиться в звезды из водорода и гелия, а не в стрельцов и тельцов, прохождения и озарения.

Тридцать сообщений, автоответчик на пределе. После ковида и Трампа бизнес на экстрасенсорике процветает, и, похоже, его лучшие дни еще впереди. Я нажимаю кнопку, высвобождая поток ужаса.

Женщина в панике из-за того, что ее мертворожденный некрещеный ребенок не совершил переход. Другая боится, что ее самолет в Англию разобьется и спрашивает, какой рейс выбрать: 1602 от «Америкэн эйрлайнз» или 1210 от «Бритиш эйруэйз».

Маленькая девочка снова и снова видит сон, как ее младший брат падает с лестницы и ломает себе шею, но мать не разрешает ей разложить подушки на нижней ступеньке. Старик умоляет сообщить, видит ли его жена, страдающая деменцией, все, что происходит в этом мире, в том числе то, как он спит с соседкой, которую она ненавидит. Одинокие озабоченные люди надеются на проблеск любви и света. Многим так и не суждено его обнаружить.

Я останавливаю запись. Перематываю. Положить пистолет на прикроватный столик. Повесить кобуру на спинку стула. Почти целый час я сижу на краю кровати, прилежная секретарша, записывающая имена и телефоны, страхи и беспокойства.

Прослушиваю последнее сообщение, 16:06.

«Это Никки Соломон. Я пытаюсь связаться с дочерью Астерии Буше. Сочувствую вашей утрате». – Она не пытается манерничать, произнося мою фамилию на французский манер, – говорит «Бучет», как типичная жительница Техаса, хотя в материалах дела, которое дал мне Шарп, сказано, что она владеет тремя европейскими языками.

«Сегодня я получила письмо от вашей матери, – продолжает Никки. – Оно было написано два месяца назад. Охранники задерживают почту, чтобы нас проучить. Мне нужно, чтобы вы, используя ваши особенные способности, выяснили, что было вымарано цензорами, а под цензорами я подразумеваю охранника, которого зовут Брандо. – Слова „особенные способности“ и „цензоры“ сочатся иронией. – Я устала подавать прошения. Я невинна, не в смысле невиновна. Именно не-вин-на. У меня были дела с вашей матерью, а теперь, стало быть, у меня дела с вами. Вы в моем списке посетителей в воскресенье днем. Приходите. Прошу».

Николетт Андреа Соломон содержится в тюрьме «Маунтин-Вью» в Гейтсвилле, куда Техас заключает женщин, которые плохо себя вели. У нее большие, умные, правдивые глаза, которым присяжные не поверили. Владелица викторианского особняка, где однажды проходила вечеринка, на которой присутствовали Луиза Брукс и Чарльз Линдберг^[11]. Муж Маркус, пытавшийся подвесить себя, как люстру, там же, в особняке.

Черт возьми, при чем тут вообще моя мать?

По крайней мере, эта женщина не занимается пассивно-активным манипулированием, как Майк или Шарп. Она открытый агрессор. Она отдает приказы.

Шрам в форме полумесяца на сгибе большого пальца начинает пульсировать.

Из девяти моих шрамов этот обычно просыпается первым. Скоро они запоют в унисон, выкликая друг друга.

Первый, второй, третий, четвертый. Пятый, шестой, седьмой, восьмой.

На девятом я едва могу дышать.

Моя мать, чьи свидетельство о рождении и надпись на надгробии гласят: «Дженет Буковски», а вовсе не Астерия Буше, сказала мне, что это признак дара. Каждый шрам – точка входа для духов. Бриджит, названная так в честь богини безмятежности, утверждает, что это начало панической атаки. Возможно, обе правы.

Я откидываюсь на покрывало, стараясь не касаться стороны, где лежала мама. Засовываю руку в карман, нащупываю острые зубцы заколки для волос, принадлежавшей Лиззи.

Я лежу в материнской постели, придавленная невидимыми якорями. Попытайся я поднять руку или ногу, у меня ничего бы не вышло.

Я ожидаю, что в любую секунду в дверь ворвется Лиззи со своим розовым бантом.

Но приходит не Лиззи и не моя мать.

Рядом со мной на спине лежит молодая женщина, ее синие глаза широко раскрыты и не моргают, голова покоится на маминой подушке. Она вытянула руку и позвякивает браслетом у меня перед носом, подвески касаются моих щек, словно крохотные тупые ножички.

Я открываю глаза и подскакиваю на месте. Кровать пуста. Никакой девушки. Никакой подушки.

Я узнаю подвески: единорог, бабочка, сердечко с выгравированной буквой «Э». Они были на браслете, который лежал среди листьев на одной из фотографий в полицейском участке. Той самой, что вызвала смятение у Шарпа, когда я сказала, что она из другого дела.

Тогда я решила, что он включил ее в материалы дела по ошибке.

Только не думаю, что Джесс Шарп из тех, кто ошибается.

Дневник Вивви, десять лет

Мама наняла человека, чтобы установил новый навороченный замок на подвальную дверь. Мне не понравилось, как он смотрел на Бридж. Многие мужчины так на нее смотрят. Но этот знает, где мы живем и как попасть внутрь дома.

Двести два удара.

Глава 7

Меня будят три нетерпеливых вопросительных знака – сообщение от начальницы. Хочет, чтобы я вернулась. Наверняка сидит в своем кабинете в обсерватории под суровым небом пустыни и составляет список дел. Она не любит экивоков, очень прямолинейна, и это часто идет на пользу делу, если только она не расстроена. Я перекатываюсь в сидячее положение на материнской кровати, во вчерашней одежде, в которой следила за домом Майка.

Разглядываю острый шип утреннего солнца на полу, пытаясь придумать ответ. Я понимаю разочарование начальницы. Скоро заканчивается мой солидный трехлетний грант – передо мной стояла задача найти подтверждение дразнящим проблескам искусственного света на натриевой основе с экзопланеты на расстоянии множества световых лет. Источник мерцания, которое я поймала три года назад, так далеко, что, если его испускала неизвестная разумная цивилизация, она могла исчезнуть еще до того, как свет достиг моих глаз. У меня есть двадцать восемь дней до того, как истечет мой доступ к приему/передаче со спутника. Если я ничего не найду, мне будет сложно убедить кого бы то ни было вложиться в поиски лампочки в огромной Вселенной, которая кишит естественными электромагнитными частотами, своего рода хаотическим камуфляжем для того, что я ищу.

У меня останется несколько ночей, чтобы навести на нее телескоп, когда звезды, планеты и спутник выровняются, погода будет благоприятствовать наблюдениям, и я займусь перетасовкой тридцати девяти фильтров, механически перемещаясь по объективу спутникового телескопа, как по гигантскому видоискателю.

Я отвечаю начальнице, что окончательно вернусь через две недели, чтобы полностью сосредоточиться на работе, когда планета и звезда моей одержимости займут свои места. Я напоминаю ей, что тем временем другие ученые могут использовать спутник для собственных проектов.

Я не говорю, что разрываюсь на части, пытаясь понять, где мое место. Что стою на краю черной дыры на Земле, которая чуть не поглотила меня в детстве. Галлюцинации и стуки. Голоса и мольбы. Майк и эта навязчивая потребность защищать и угождать. То, что лучше всего удается скрыть посреди пустыни.

Есть только одна причина, по которой я годами соглашалась играть роль криминального экстрасенса-любителя. Я думала, что в одном из Майковых дел наткнусь на Синюю лошадь. Звучит нелепо; собственно, так оно и есть.

Мама сказала бы, что лошадь, возможно, и вовсе ни при чем. Она могла убить Майка в прошлой жизни или проявиться в следующей. Время нелинейно.

Если мама чему-то меня и научила, так это тому, что наше восприятие ограничено. Даже точная наука утверждает: Вселенная ведет себя так, как если бы мы существовали в одном общем «сейчас». Уравнения теоретической физики могут работать как в прямом, так и в обратном направлении, и как с этим быть?

Левые и правые политики готовы согласиться только в том, что солнце каждый день всходит и заходит. Разумеется, если забыть, что движется Земля, а вовсе не Солнце.

Будучи астрофизиком, я чувствую себя странно приземленной, когда мои глаза путешествуют по небу. Как будто иду по пляжу огромного необитаемого острова, ища отпечаток ноги, выброшенную банку из-под колы – то, что никогда не задумывалось посланием, но тем не менее таковым стало.

Не все так просто и с пропавшими девушками, преследующими меня своими розовыми бантами и подвесками-единорогами. Я затеряна в океане и понятия не имею, где находится остров, и лишь надеюсь не утонуть.

Начальница не отвечает. После душа и четырех чашек кофе я набиваю двенадцать мусорных пакетов. Обеденный стол уставлен хрустальными шарами всех видов, спиритическими досками с планшетками, стеклянными банками с листовым чаем, пахнущим жухлой травой, лунными календарями, которые мама каждый месяц прикрепляла к дверце холодильника, как другие лепят детские рисунки с солнечным диском и лучами-спицами.

Я отвожу маятник назад. Отпускаю. Мы с Бридж придумывали с маятником всякие глупые игры. Мама использовала его для предсказаний будущего.

Шкафчик со свечами теперь открыт, наполняя воздух ароматами десятков свечей всех форм и размеров, незажженных и полусгоревших. Все они отправляются за дверь. Я безуспешно пыталась убедить мать, что химические ароматизаторы токсичны и, возможно, опасны не меньше, чем пассивное курение. Но мать верила в серомантию – гадание по расплавленному и застывшему воску. В гастромантию – когда бурчание в животе считают голосами умерших.

На самом деле для мамы не существовало ничего вне спектра ее экстрасенсорных способностей. В старой картотеке я обнаружила невостребованную астрологическую карту некоего Теда Круза^[12], в которой утверждалось, что в 2032 году его ждут большие неприятности.

Мой телефон пищит на кухонном столе. Я надеюсь, это ответ начальницы относительно времени моего возвращения. Но нет, это сестра, которая не звонила и не писала мне с самых похорон. Смерть матери оборвала тонкую нить, которая связывала нас в созвездие.

Все утро я переживала, что у нее случилось девичье экстрасенсорное озарение и она увидела, как прошлым вечером в баре Майк дотронулся до моего подбородка.

Бубба Ганз в прямом эфире на «Ютубе».

Включи СЕЙЧАС ЖЕ.