– Само собой, – бросил он. – Но играть Марию должна была Ингрид. – Он встал. – Сейчас принесу книжку и зачту то место насчет волос.

Беседа за столом прервалась – все ждали, когда он вернется.

Сидя в ванне, я услышал, как подъезжают машины. Было только половина седьмого. Через лужайку и бассейн ко мне доносился смех, в стаканы лились напитки, тенорок Хемингуэя что-то рассказывал; за финальной фразой последовал новый взрыв смеха. Я сидел в трусах и читал гаванскую газету до без четверти восемь. Потом надел свой лучший полотняный костюм, тщательно завязал шелковый галстук и пошел в большой дом.

Бой Рене мне открыл, одна из горничных проводила в гостиную. Гостей было пять, четверо мужчин и женщина. Судя по их румянцу и смеху, они начали выпивать, как только приехали. Хозяин, в мятом костюме и кое-как завязанном галстуке, побрился, зализал волосы назад и потому смотрелся свежо. Другие мужчины тоже пришли в костюмах, на Геллхорн и гостье были черные платья.

– Представляю вам мистера Джозефа Лукаса, – начал Хемингуэй. – Американское посольство одолжило его мне для океанографических исследований, которыми я займусь в ближайшие месяцы. Это, Джозеф, доктор Хосе Луис Эррера Сотолонго, мой личный врач и близкий друг со времен гражданской войны в Испании.

Я поклонился и пожал ему руку. Доктор был одет по моде двадцатилетней давности, на носу пенсне. О количестве выпитого им говорила только краснота вдоль высокого воротничка.

– Сеньор Лукас… – Он вернул мне поклон.

– Этот маленький и очень красивый джентльмен – сеньор Франсиско Ибарлусиа, которого все зовут Патчи. Джо Лукас будет ходить с нами на «Пилар», Патчи.

– Сеньор Лукас. – Ибарлусиа метнулся вперед, чтобы пожать мне руку. – Encantado^[16]. Знакомство с океанским ученым – честь для меня. – Патчи при маленьком росте обладал прекрасным ровным загаром, жемчужными зубами и пружинистым телом атлета.

– Патчи и его брат – лучшие в мире джай-алаисты, – продолжал Хемингуэй. – А еще он мой любимый партнер по теннису.

Широкая улыбка Ибарлусиа сделалась еще шире.

– Это я лучший в мире джай-алаист, Эрнестино. Брату я просто позволяю играть со мной. Как тебе иногда выигрывать в теннис.

– А это, Лукас, мой друг и начальник штаба мистер Уинстон Гест, он же Вулфи или Вулфер. Один из лучших яхтсменов, теннисистов, лыжников и прочих спортсменов.

Гест тяжело поднялся и дружески сдавил мою руку. Он выглядел еще больше, чем был на самом деле, и чем-то напоминал Йена Флеминга. Красное, открытое, резиновое от алкоголя лицо. Пиджак, галстук, слаксы и рубашку, превосходно сшитые из превосходных тканей, он носил с элегантным неряшеством, доступным только очень богатым людям.

– Очень приятно, мистер Гест, – сказал я. – А почему вас называют Вулфи?

– Это всё Эрнест. Когда Гиги сказал, что я похож на парня, который играет человека-волка в кино. Как его там… – Сначала я его принял за американца, но у него был легкий английский акцент.

– Лон Чейни младший, – сказала симпатичная гостья. Странно знакомый голос, шведский акцент. Все встали, готовясь идти в столовую.

– Ага, точно. Человек-Волк.

Он был и правда похож.

– Гиги – это младший сын Эрнеста, Грегори, – пояснила Марта Геллхорн. – Ему десять. Они с Патриком каждое лето приезжают сюда.

– Ты извини, дочка, что я этикет нарушаю. – Хемингуэй тронул гостью за руку. – Просто жемчужину в короне я берегу напоследок.

– Видимо, это значит, что следующим буду я, мистер Лукас, – сказал четвертый мужчина, протягивая мне руку. – Гэри Купер.

До меня не сразу дошло. Я говорил, что память у меня фотографическая, но фотография не всегда сопровождается правильным именем. Высокий красавец и шведка просто не совпадали у меня с этим домом. Как будто я встречал их где-то в секретных досье и никак не ожидал здесь увидеть.

Мы с Купером обменялись любезностями. Он был худощав, одни кости да мускулы. Ровесник Хемингуэя, лет сорока с небольшим, он казался более зрелым. Очень светлые глаза, загар спортсмена или дорожного рабочего, тихий, чуть ли не почтительный голос.

Не успел я еще вспомнить, где его видел, Хемингуэй уже подвел меня к шведке.

– А вот и наша жемчужина, госпожа Петтер Линдстром.

– Очень приятно, миссис Линдстром. – Я пожал ее крупную, но изящную руку.

– Взаимно, мистер Лукас.

Хороша. Белолицая, как многие скандинавки, но волосы темно-каштановые, брови черные и густые, а полные губы и прямой взгляд чувственнее, чем у большинства знакомых мне шведок.

– Вы, думаю, ее знаете как Ингрид Бергман, – сказала Геллхорн. – «Ярость в небесах»? «Доктор Джекил и мистер Хайд»? А скоро выйдет еще один… как он называется, Ингрид? «Танжер»?

– «Касабланка», – с мелодичным смехом поправила миссис Линдстром.

Я смекнул, что это названия фильмов, хотя ни одного не смотрел, и лица с именами наконец-то совпали. Кино я использовал в основном для того, чтобы отвлечься от каких-то насущных дел, и тут же забывал содержание, выйдя из зала. Но «Сержант Йорк»^[17] мне понравился. А эту женщину я и на экране-то ни разу не видел, только ее фотографии на журнальных обложках.

– Теперь, когда мы все познакомились, – Хемингуэй поклонился, как метрдотель, – не перейти ли нам от восторгов к трапезе, пока Рамон не погнался за нами с мачете?

Мы проследовали в столовую.

– От восторгов к трапезе. – Геллхорн, передразнив мужа, взяла под руку доктора Эрреру и пошла вслед за Бергман и Купером. Хемингуэй пожал плечами, предложил руку Ибарлусиа, получил кулаком в плечо и жестом пригласил нас с Гестом пройти вперед.

Когда Хемингуэй пошел за книгой, мы приступили уже к основному блюду – ростбифу под недурным соусом со свежими овощами.

– Вы читали его новую книгу, мистер Лукас? – спросила Бергман, сидящая напротив меня.

– Нет, – сказал я, – а что за книга?

– «По ком звонит колокол». – Марта Геллхорн была очень радушной хозяйкой во время ужина – на удивление чинного, со слугами в белых перчатках, стоящими в ряд, – но сейчас не могла скрыть своего нетерпения. Здесь, видимо, всем полагалось быть в курсе трудов ее мужа. – Книга стала бестселлером и в сороковом, и в прошлом году. Получила бы Пулитцеровскую премию, если б этот старый ублюдок, извините за мой французский, – если бы Николас Мюррей Батлер^[18] не наложил вето на единогласную рекомендацию всех остальных. Вышла тиражом двести тысяч как книга месяца, а «Скрибнерс» выпустило тираж вдвое больше.

– Это много? – спросил я.

– Книга чудесная, мистер Лукас, – сказала Бергман, как бы предупреждая ехидный ответ хозяйки. – Я перечитывала ее много раз и просто влюбилась в Марию. Такая невинная и в то же время решительная, так сильно любит. Мой друг Дэвид Селзник думал, что я идеально подошла бы для этой роли. Ну, вы знаете, его брат Майрон – Папин киноагент…

– Продал права «Парамаунт» за сто пятьдесят тысяч долларов, – вставил Купер, наколов на вилку кусочек ростбифа. Ел он по-европейски, держа вилку в левой руке. – Невероятно, но факт. Извините, что перебил, Ингрид.

Она снова коснулась его руки.

– Невероятно, вы правы – но книга стоит того.

– И что же, будете вы Марией? – спросил доктор Эррера.

Она опустила глаза.

– Увы, доктор. Я пробовалась на роль, но Сэм Вуд – режиссер, заменивший мистера Демилля, – решил, что я слишком высокая, слишком старая и попа у меня широковата, чтобы бегать весь фильм в штанишках.

– Ерунда это, сеньора Бергман, – сказал Патчи Ибарлусиа, подняв бокал как для тоста. – Ваша попа – произведение искусства, дар божий для ценителей прекрасного во всем мире.

– Спасибо, сеньор Ибарлусиа, – с улыбкой сказала Бергман, – но мой муж соглашается с Сэмом Вудом. Как бы то ни было, роль мне не дали – ее получила Вера Зорина, балерина.

– Несмотря на мои протесты, – сказал вошедший Хемингуэй. – Но дело еще не кончено. Я еще не закончил с «Парамаунт», дочка. Ты будешь Марией. – Он обвел взглядом джай-алаиста, доктора и меня. – Потому Ингрид с Купом и приехали ко мне тайно – в случае чего они будут всё отрицать. У нас тайный сговор с целью правильно подобрать актеров для этого чертова фильма. Я с самого начала знал, что Робертом Джорданом будет Куп, а дочка должна стать Марией.

– Но они уже начали съемки, Папа, – заметила Бергман. – В прошлом апреле, в Сьерра-Неваде.

Купер поднял длинный палец, привлекая к себе внимание.

– Только фоновые и боевые сцены. В декабре они, по слухам, работали сверхурочно, по колено в снегу, чтоб заснять, как бомбят Эль Сордо. Выпросили у воздушных сил эскадрилью бомбардировщиков. Сидят они, значит, в воскресенье, ждут, отморозили себе все как есть, и тут им сообщают, что самолетов не будет – а если вдруг какие-то прилетят, пусть скорей прячутся. Дело было 7 декабря.

– Перл-Харбор, – пояснила Геллхорн мне, Гесту и доктору, как самым тупым. – А помнишь, Ингрид, наш разговор два года назад в Сан-Франциско? Я первая тебя рекомендовала на эту роль, задолго до того, как Эрнест сказал это в «Лайф». До того еще, как мы с ним поженились. Помнишь, дорогой? Книгу я читала на «Рексе», когда ехала из Италии. Ингрид тоже там была и носила свою малютку на спине, как бегущая от немцев крестьянка. Потом я увидела тебя в этом фильме с Лесли Говардом…

– «Интермеццо», – сказала Бергман.

– Да-да, и сказала Эрнесту: вот она, Мария твоя.

– Так будет кто-нибудь слушать, что у меня написано, или нет? – спросил Хемингуэй, сев на место.

Все притихли. Бергман поставила бокал и сказала:

– Мы слушаем.

Автор открыл книгу и довольно монотонно прочел:

– «Ее зубы поблескивали белизной на смуглом лице, кожа и глаза были одинакового золотисто-каштанового оттенка. Скулы у нее были широкие, глаза веселые, губы полные, линия рта прямая. Каштановые волосы золотились, как спелая пшеница, сожженная солнцем, но они были подстрижены совсем коротко – чуть длиннее меха на бобровой шкурке»^[19]. Вот. Надо коротко, дочка. Чтоб уши были видны.

Бергман запустила пальцы в свою густую гриву.

– Найду лучшего в Голливуде парикмахера, чтобы меня постриг. А потом скажу, что стриглась сама. Кухонными ножницами.

Все вежливо посмеялись.

Она снова склонила голову – застенчиво, почти смиренно. Этот жест выглядел наигранным и невинным одновременно.

– Но роль получила Вера Зорина, и я ей желаю удачи. Вам, мистер Купер, тоже, конечно. А мне на днях предложили другую роль, в «Касабланке», и я как раз еду на съемки.

– Не опасно ли это? – спросил я. – Немцы контролируют весь тот регион.

Все, кроме меня, опять засмеялись.

– Фильм будут снимать в Голливуде, мистер Лукас. – Теперь Бергман тронула за руку меня, улыбаясь дружески, без насмешки. – Сценарий еще никто не читал, но говорят, что самой дальней точкой для нас будет аэропорт Бербанк.

– А кто играет главного героя, мисс Бергман? – спросил Гест.

– Предполагали, что Рональд Рейган, но остановились на Хэмфри Богарте.

– И как он тебе? – спросила Геллхорн.

Бергман снова потупилась.

– Если честно, я в ужасе. Говорят, он очень замкнут, очень требователен к партнерам и большой интеллектуал. – Она улыбнулась Куперу. – Вот с вами я бы охотно поцеловалась на камеру.

Он улыбнулся в ответ.

– Ты Мария, дочка, – проворчал Хемингуэй, будто ревнуя к растущей близости между двумя актерами. Он нацарапал что-то на титульном листе и передал книгу ей.

Она прочла и лучезарно, с повлажневшими глазами, улыбнулась ему.

– Можно я вслух прочту, Папа?

– Читай, – буркнул он.

– «Ингрид Бергман, живой Марии». Спасибо. Спасибо. Для меня это ценнее, чем сама роль.

– Ты получишь эту роль, дочка, – сказал он и гаркнул в сторону кухни: – Рамон! Где десерт, черт возьми?