За кофе и бренди разговор перешел на войну и военачальников. Геллхорн сказала, что в середине и конце тридцатых жила в Германии и что омерзительней нацистов нет никого – как на улицах, так и в правительстве. Патчи рядом с ней заявил, помахивая рюмкой, что Гитлер puta, maricón, трус и что война кончится к Рождеству. Доктор Эррера Сотолонго справа от меня мягко заметил, что произойдет это, возможно, не к этому Рождеству и даже не к будущему. Уинстон Гест взял еще кусок лимонного пирога и мнения своего не высказал.

Гэри Купер полагал, что настоящий наш враг – Япония: Перл-Харбор, в конце концов, разбомбили не немцы, а джапы.

Хемингуэй буквально взревел.

– Видишь теперь, дочка, почему с Купом невозможно говорить о политике? Он правей самого Аттилы. И такой вот парень будет играть моего Роберта Джордана, который жертвует всем, чтобы сражаться с фашистами в составе бригады Линкольна… – С этими словами он улыбнулся Куперу. – Но я его люблю и писал Джордана, можно сказать, с него – пусть себе играет, а о политике мы говорить не будем.

Купер отсалютовал ему кофейной чашкой и спросил:

– Вы дружны с Элинор Рузвельт, не так ли, Марти?

Она, пожав плечами, кивнула.

– Были вы с Эрнестом в Белом Доме после начала войны? Как Рузвельты это выдерживают?

Ему, с резким смехом, ответил Хемингуэй:

– Марти встречается с Элинор то и дело, но с его президентским величеством в Casa Blanca^[20] мы в последний раз обедали летом тридцать седьмого, на показе «Земли Испании».

Все ждали продолжения. Бергман облокотилась на стол, уперлась подбородком в сплетенные пальцы.

– Кормят там ужасно. Марти подзакусила в аэропорту сэндвичами и нас тоже предупреждала. Июль, в Белом доме парилка, за столом все потеют, как свиньи. Обстановка как в занюханном отеле – потертые ковры, пружинные подушки, пыльные занавески. Скажи, Марта, что я не преувеличиваю!

– Все верно. Элинор ничем этим не занимается, президент вообще ничего не замечает, а их шеф-повара надо бы расстрелять.

– А люди, которые там присутствовали? – спросила Бергман, тщательно выговаривая слова – выпитое начинало сказываться.

– Мне понравились Элинор и Гарри Хопкинс^[21]. Будь Хопкинс президентом, а Элинор – министром обороны, мы и правда могли бы закончить войну к Рождеству.

– А что президент? – своим вкрадчивым голосом спросил Купер.

– Ну, ты ж его видел, Куп. Бесполый какой-то, да? На старуху смахивает. На старую светскую даму с га-арвардским акцентом. И вся эта суетня, когда его вкатывают и выкатывают. На одно это полдня уходит.

Меня это, признаться, шокировало. Все знали, что президент у нас инвалид, но вслух об этом не говорили, если вообще помнили. В киновыпусках новостей его коляску никогда не показывали.

– Хотя какого черта, – добавил Хемингуэй. – Мы все за него против морального калеки Гитлера, правильно?

Все хором поддержали его, а он подлил нам бренди, не спрашивая, хотим мы того или нет. С политикой еще не покончили: доктор Эррера хотел бы знать, каков Адольф Гитлер на самом деле.

– Я снималась в нескольких немецких фильмах, – робко сказала Бергман. – В тридцать восьмом, когда была беременна. И Карл Фрёлих водил меня на одно из нацистских сборищ в Берлине. Ну, вы знаете – огромный стадион, прожекторы, факелы, оркестры, штурмовики в касках. А в центре этого организованного безумия – Гитлер. Сияет и приветствует всех этим своим жестом, «зиг хайль»… – Она сделала паузу, заполненную треском цикад и ночными птицами; когда она стала продолжать, я расслышал легкую фальшивую нотку. – Все вокруг тоже вскидывают руки, как нанятые, а я просто смотрю. С Карлом чуть припадок не сделался. «Инга, – шепчет он мне, – вы не приветствуете фюрера!» «А зачем, – отвечаю я, – вы и без меня отлично справляетесь».

Она опустила свои длинные ресницы под общий смех. Ее щеки порозовели.

– В том-то и дело, дочка, – сказал Хемингуэй, обнимая ее за плечи. – Вот почему ты должна быть Марией.

Я потихоньку пил кофе. Было интересно наблюдать, как Бергман плавно перешла к актерской игре. Я был уверен, что она приврала насчет инцидента на стадионе, но не совсем понимал, для чего это ей. Похоже, только четверо из нас живут в реальном мире – Уинстон Гест, доктор Эррера Сотолонго, Патчи Ибарлусиа и я. Хемингуэй и Геллхорн придумывают сюжеты, Бергман и Купер разыгрывают придуманное.

Тут я чуть было не засмеялся. Кто бы говорил! Я сам здесь под вымышленным предлогом – шпион, зарабатывающий на жизнь враньем, притворством, а когда надо, то и убийством. Значит, реальны из нас шести только трое: врач, спортсмен и миллионер. Остальные только видимость, тени, силуэты вроде индонезийских теневых марионеток, ломающихся за тонкой ширмой на потеху толпе.

Хемингуэй откупорил еще бутылку вина – четвертую за вечер, считая бренди, – и предложил насладиться ей на террасе. Бергман, взглянув на часы, воскликнула, что уже почти полночь и ей надо в отель: завтра рано утром она вылетает через Майами в Лос-Анджелес на встречу с Майклом Кёртисом, режиссером «Касабланки». И с костюмами надо будет определиться, хотя съемки начнутся не раньше чем через месяц. За этим последовал вихрь объятий и поцелуев на передней террасе. Бергман сокрушалась, что не будет играть в «По ком звонит колокол», Хемингуэй упрямо твердил, что играть она будет. Затем Хуан, черный шофер, открыл ей заднюю дверь черного «линкольна», и она отбыла, а мы все пошли на террасу за домом.

Я хотел извиниться и ретироваться к себе, но Хемингуэй мне уже налил. Мы сидели в удобных креслах, нас окутывала ночная прохлада, светили звезды, вдали виднелись огни Гаваны.

– Прелестная женщина, – сказал Патчи Ибарлусиа. – Кто этот Линдстром, Эрнестино, и почему у нее другая фамилия?

– Муж у нее врач… Петтер через два «т». По крайней мере, в Швеции был врачом. Тут ему надо еще диплом подтвердить, пройти аккредитацию, или как это там называется. В Рочестере, по месту жительства, она миссис Петтер Линдстром, а в кино пользуется девичьей фамилией.

– Мы познакомились с ним на обеде в Сан-Франциско два года назад, – сказала Геллхорн, резко мотнув головой, когда муж предложил ей еще вина. – Очень приятный человек.

Хемингуэй буркнул что-то.

– А я рад, что наконец-то познакомился с ней, – произнес Купер. – Жаль, что Сэм Вуд выбрал Зорину, а не Ингрид. Мистер Голдвин, правда, тоже не хотел уступать меня «Парамаунт», даже и временно.

– Уступать? – повторил я.

Купер, в отличие от Хемингуэя, чувствовал себя вполне непринужденно в дорогом костюме и шелковом галстуке. У Хемингуэя вид был помятый, а Купер в конце вечера выглядел таким же свеженьким и наглаженным, как и в начале. За ужином я не раз замечал, как Геллхорн посматривает сначала на него, а после на мужа.

– Да, мистер Лукас, – ответил он вежливо – он сидел рядом со мной, и на меня слегка повеяло мылом, одеколоном, лосьоном для бритья. – Кинобизнес – это нечто вроде рабства до Гражданской войны или бейсбольной премьер-лиги сегодня. У нас железный контракт со своими студиями, и на другой студии мы работать не можем, если нас не сдадут туда напрокат. В моем случае Сэм Голдвин пошел на сделку с «Парамаунт» в основном благодаря Эрнесту, который настаивал в прессе, что эту роль играть должен я.

– Если это сделка, то Голдвин должен был что-то взамен получить? – сказал Уинстон Гест.

– Мистер Голдвин поставил условием, что Сэм Вуд, заменивший Демилля как режиссер «Колокола», снимет меня в фильме про бейсбол.

– Когда же начнутся съемки, сеньор Купер? – спросил доктор Эррера.

– Фильм уже сняли, доктор. Мистер Голдвин хотел закончить его прежде, чем я уйду в «Парамаунт». Он скоро выйдет. Называется «Гордость „Янкиз“». Я там играю Лу Герига.

– Лу Герига, надо же! – вскричал Патчи. – Но вы ведь не левша, сеньор Купер.

– Да… Меня пытались переучить, но смотрелось это, боюсь, весьма неуклюже. Бейсболист из меня вообще так себе. Может, они как-то это подредактируют.

Я находил, что на Лу Герига он не слишком похож. За карьерой Герига я следил с самого его прихода в «Янкиз» в 1925 году. Слушал в 1932-м репортаж по радио, когда он забил четыре хоумрана подряд за одну игру. За свои семнадцать лет в «Янкиз» Железный Конь провел 2130 матчей и ушел из бейсбола, имея на счету показатель отбивания 340, 493 хоумрана и 1990 пробежек. 4 июля 1939 года я использовал первый за четыре года отпуск, чтобы съездить в Нью-Йорк на его прощальный матч. Целых восемь долларов выложил за билет. Гериг умер всего год назад, в июне 1941 года. Ему было тридцать семь.

Хватает же у кого-то наглости изображать такого человека в кино.

Купер, словно прочитав мои мысли, пожал плечами.

– Я, вероятно, плохо годился на эту роль, но миссис Гериг была очень мила со мной, и я провел много времени с Крошкой Рут и другими детьми…

– Ш-шш! – шикнул Хемингуэй. В наставшей тишине слышались цикады, одинокая машина на нижнем шоссе, музыка и смех из соседнего дома. – Этот ублюдок Стейнхарт закатил вечеринку, хотя я предупреждал…

– Эрнест, пожалуйста, – сказала Геллхорн.

– Будет война, Эрнесто? – спросил по-испански Патчи.

– Sí, Патчи, будет война. Рене! Pichilo!^[22] Тащите оружие и боезапас!

– Я иду спать. – Геллхорн поцеловала Купера в щеку. – До завтра, Куп, спокойной ночи, джентльмены.

Бой Рене и Хосе Эрреро – садовник, отвечавший также за боевых петухов, которого Хемингуэй представил мне как Пичило, – вынесли из дома ящики и длинные бамбуковые шесты.

– Поздно уже, – сказал я, отставив бокал. – Я, пожалуй…

– Ерунда, Лукас. У нас каждый боец на счету. Выбирай оружие.

Купер, Гест и Патчи уже поснимали пиджаки и закатали рукава. Доктор, взглянув на меня, тоже снял пиджак и аккуратно повесил на спинку стула. Я сделал то же самое.

«Боеприпасы» состояли из двух ящиков с пиротехникой: сигнальные ракеты, шутихи, вишневые и вонючие бомбочки, колеса. Патчи сунул мне ракету с коротким запалом и показал на шест.

– Запускать лучше с него, сеньор Лукас.

– Зажигалки у всех есть? – спросил Хемингуэй.

Они были у меня и у Купера.

– У вас давняя вражда, Эрнест? – спросил актер, безуспешно сдерживая улыбку.

– Достаточно давняя.

Из дома к северо-востоку от нас неслись звуки фортепьяно и смех. Это было единственное, кроме нашего, большое здание на холме – оно стояло чуть ниже хемингуэевского дома и было старше и внушительнее, судя по сиянию электрических огней, шпилям и крыльям в стиле ар-нуво.

– Патчи, Вулфер и доктор знают, что делать. – Хемингуэй, присев на корточки у края террасы, рисовал пальцем на влажной земле что-то вроде схемы футбольного матча. Без пиджака, галстука и воротничка ему определенно стало свободнее. Мы тоже присели, собравшись в тесный кружок. – Заходим вот отсюда, из-за деревьев, Куп. Это вот финка, это усадьба Стейнхарта. Пересекаем вражескую границу вот здесь, где ограда. Идите пригнувшись, пока мы не перелезем. Без моей команды не стрелять – а как скомандую, разнесем его суаре к чертям.

– Ты против его званых ужинов, Эрнест? – поднял бровь Купер.

– Я его предупреждал. Набивайте карманы.

Мы загрузились боеприпасами. Гест и Патчи повесили через плечо, как патронташи, гирлянды шутих. С Хемингуэем во главе мы двинулись через сад, через поле, через низкую каменную ограду и через рощицу, отделявшую нас от веселья в соседском доме.

Я понимал, что это просто игра, но мои надпочечники не желали этого слушать и вырабатывали адреналин почем зря. Сердце колотилось, время замедлило ход, органы чувств работали в усиленном режиме, как при участии в настоящей боевой операции.

Хемингуэй придержал проволоку, чтобы мы пролезли под ней.