– Как отстреляемся, будьте начеку, – проинструктировал он. – Стейнхарт может собак спустить, а то и с дробовиком выйти.

– Madre de Dios^[23], – прошептал доктор Эррера.

Хемингуэй снова шел впереди – я отметил, как охотно мы предоставляем ему роль лидера и как охотно он ее исполняет. Мы поднялись на пригорок сквозь редеющую рощицу манго, пересекли вспаханное поле и пригнулись под очередной загородкой, нам до пояса, – на вид ей было не меньше ста лет.

– Еще двадцать метров, – прошептал Хемингуэй. – Обойдем слева, чтоб жахнуть прямой наводкой по террасе и столовой. Куп за мной, Вулфер следующий, потом доктор, потом Патчи, Лукас замыкает. Отступаем в произвольном порядке, я прикрываю отход.

Купер улыбался, Гест раскраснелся, Патчи скалился в темноте. Доктор, качая головой, произнес:

– У тебя давление повысится, Эрнестино.

– Ш-шш. – Хемингуэй с кошачьей ловкостью перелез через стенку и стал подниматься к дому.

Мы заняли позиции в сорняках метрах в пятнадцати ниже ярко освещенной террасы Стейнхарта, куда выходили стеклянные двери столовой. Хемингуэй подал знак заряжать. Я повернулся к цели спиной, не собираясь пулять зажигательными снарядами по одному из видных граждан Гаваны.

В этот момент я заметил какое-то движение слева, за оградой, которую Хемингуэй во время нашей экскурсии назвал «свиной стенкой».

В лагере Икс нас учили, что в темноте не надо смотреть туда, где предположительно находится враг, в упор: периферийное зрение работает лучше.

Именно так я засек человеческую фигуру, которая на миг заслонила огни Гаваны. Некто в черном обходил нас с левого фланга, держа в руке что-то слишком тонкое для бамбукового шеста. Блеснуло стекло. Винтовка с оптическим прицелом, направленная прямо на нас. На Хемингуэя.

– Огонь! – Хемингуэй встал, поджег вставленную в бамбук ракету своей золотой зажигалкой и пальнул прямо в дверь столовой. Патчи выстрелил следом, Гест выпустил длинную очередь шутих, Купер метнул на террасу вишневую бомбу. Направленная в воздух ракета доктора влетела в открытое окно третьего этажа и взорвалась где-то в доме. Хемингуэй перезарядил и выстрелил снова. Ракеты, рассыпающиеся во время фейерверка на сотни звезд в небе, рвались, полыхая серой и магнезией. В доме слышались крики и звон разбитой посуды, фортепьяно умолкло.

Я не переставал следить краем глаза за фигурой позади свиной стенки. В прицеле отразилась россыпь вишневых искр.

Ругая себя за то, что не взял пистолет или нож посерьезней, я вставил свою ракету в бамбуковый стебель и выстрелил в сторону снайпера. Ракета ушла вверх и взорвалась в ветвях манго. Я зарядил другую и побежал к изгороди, стараясь держаться между стрелком и Хемингуэем.

– Лукас, – крикнул он сзади, – какого черта ты…

Я все бежал, продираясь сквозь кукурузу и помидоры. Что-то прожужжало мимо левого уха. Я метнул вишневую бомбу, раскрыл левой рукой складной нож, перескочил через изгородь, бросил бамбук и присел с ножом наготове.

Никого – только травы колышутся на пути к шоссе. Я побежал было туда и тут же залег: сзади стреляли.

Пальнули дважды. Из дробовика. Слышались также крики и истерический лай больших собак, доберманов скорей всего. Собаки затихли, когда их спустили с цепи, и завелись снова после нового ракетного залпа.

Промедлив всего секунду, я снова перескочил через ограду и побежал на полусогнутых к границе обеих усадеб. Ружье громыхнуло снова. Целили высоко, поверх наших голов или непосредственно в финку.

У проволочной изгороди виднелись скрюченные фигуры. На террасе зажглись два прожектора. Рванула еще одна вишневая бомба.

– Чтоб тебя, Хемингуэй! – кричали сверху. – Не смешно, между прочим!

Снова грянули два ствола. Дробь дырявила листья манго над нашими головами.

– Уходим, уходим, – говорил Хемингуэй, хлопая по спине другой силуэт. Гест дышал тяжело, но в гору потрусил бодро. В темноте белела усмешка Купера. Он порвал штанину на колене, испачкал грязью или кровью рубашку, но тоже передвигался быстро. Ибарлусиа помогал бежать доктору.

Хемингуэй сгреб меня за шиворот.

– Ты что творишь, Лукас? Почему стрелял не в ту сторону?

Я отцепил его руку. Доберманы мчались за нами, ломая подлесок.

– Беги! – крикнул он. На бегу я оглянулся: он достал из кармана брюк кусок сырого мяса и кинул собакам. Потом преспокойно поджег последнюю вишневую бомбу и не спеша побежал следом.

Дальше пограничной черты Стейнхарт и его гости нас не преследовали, собак отозвали. Покричали еще немного, и рояль заиграл опять.

Купер, доктор, Патчи, Гест и Хемингуэй, упав в свои кресла на террасе, смеялись и гомонили. Купер поранил руку о проволоку. Хемингуэй принес бинт и виски – сначала щедро полил на рану, потом дал выпить актеру.

Я постоял немного у края террасы, глядя в сторону дороги. Все было тихо, никакого движения. Я забрал свой пиджак и пожелал всем спокойной ночи. Купер потряс мне руку, извинившись за бинт.

– Рад был познакомиться, боевой товарищ, – сказал он.

– Взаимно.

– Спокойной ночи, мистер Лукас, – откликнулся Гест. – Скоро, полагаю, увидимся на «Пилар».

Доктор, еще не отдышавшийся, поклонился, Патчи с улыбкой стиснул мое плечо.

– Виски на посошок, Лукас? – спросил Хемингуэй без улыбки.

– Нет. Спасибо за ужин.

У себя во флигеле я переоделся во все темное, достал из сумки фонарик и пошел потихоньку к свиной загородке, а после к дороге. На мокрой траве у обочины недавно стояла машина. На кустах были поломаны ветки. У загородки поблескивала в грязи единственная медная гильза 30.06, отстрелянная тоже недавно.

Я вернулся на финку и снова встал так, чтобы свет с террасы не доставал до меня. Купер тоже распрощался и ушел спать. Ибарлусиа увез доктора на красном двухместном родстере. За ними, на «кадиллаке», отправился Гест. Через двадцать минут свет погас.

Я затаился в манговой роще у гостевого дома, прислушиваясь к звукам тропической ночи. Сначала думал об актерах, писателях и мальчиковых играх, потом вообще перестал думать и только слушал.

Спать я лег незадолго до рассвета.

8

В понедельник утром Хемингуэй повез меня в портовый городок Кохимар, где стояла его лодка. Там нас уже ждали Уинстон Гест, Патчи и Грегорио Фуэнтес, первый помощник и кок. По их косым взглядам и тону Хемингуэя я чувствовал, что меня будут испытывать.

Согласно приказу Хемингуэя одеться по-корабельному я был в полотняных туфлях, шортах и синей рубашке с закатанными рукавами. Писатель тоже облачился в свои мешковатые шорты, баскские эспадрильи и сильно поношенную, с обрезанными рукавами фуфайку. Фуэнтес – поджарый, темнокожий, с быстрым крепким рукопожатием – был в черных брюках, длинной белой рубахе навыпуск и босиком. Гест пришел в холщовых штанах и белой в желтую полоску рубашке, подчеркивавшей его кирпичный румянец. Он переминался с ноги на ногу и бренчал мелочью в кармане. Ибарлусиа оделся как тореро в выходной день: белые брюки в обтяжку и дорогой хлопковый свитер. Команда, одним словом, подобралась пестрая.

С яхтой Хемингуэй меня познакомил наскоро – ему не терпелось отчалить, пока погода хорошая, – но чувствовалось, что он ею гордится.

С первого взгляда «Пилар» не очень-то впечатляла. Тридцать восемь футов в длину, черный корпус, зеленый верх. Типичная рыбацкая лодка для богатых любителей, какие сотнями стоят в гаванях Майами, Санкт-Петербурга и Ки-Уэста. Я, однако, заметил лакированное дерево кокпита и бронзовую табличку рядом с дросселем и рычагом передач:

БОРТ 576

ВЕРФИ УИЛЕРА

1934

БРУКЛИН, НЬЮ-ЙОРК

Верфи Уилера выпускают качественную продукцию. В кокпите Хемингуэй показал мне панель управления, зорко следя, смыслю ли я в этом хоть что-то. Там была еще одна табличка, ЭНЕРГЕТИКА НОРСМАН, и четыре прибора: тахометр, измеритель уровня масла, измеритель температуры двигателя и амперметр. Слева от руля имелась еще панель освещения с кнопками ЯКОРЬ, ХОДОВЫЕ ОГНИ, ПОМПА, СМАЗКА, ПРОЖЕКТОР. Хронометр и барометр висели в каюте на опорном столбе.

– Заметил, что я и открытый мостик велел поставить? – спросил Хемингуэй.

– Заметил.

– Скоростью можно управлять оттуда, но моторы запускаются здесь. – Он показал ногой на две кнопки в палубе.

– Тут ведь два двигателя?

– Угу. Оба, само собой, дизельные. Главный – «крайслер» на семьдесят пять лошадей, второй – «ликоминг» на сорок. После набора скорости я отключаю второй, чтобы снизить вибрацию. «Крайслер» смонтирован на резине. – Он положил свою большую руку на дроссель. – Если повернуть под нужным углом, он сам перейдет в холостой режим.

– А второй-то зачем?

– Запасной движок никогда не мешает.

Я с этим не согласился – зачем лишний вес и лишнее техобслуживание, если основной дизель работает хорошо, – но промолчал.

Мы вышли из рубки. Фуэнтес уже приготовился отдать носовой.

– Длина кокпита – шестнадцать футов, ширина – двенадцать.

Здесь имелись сиденья, вполне удобные.

Хемингуэй похлопал по заднему люку.

– Здесь помещается триста галлонов горючего и сто пятьдесят – питьевой воды. В кокпит, если надо, можно загрузить еще сколько-то бочек. В носовой каюте две двухъярусных койки. Гальюн опять же имеется. Кстати, Лукас: туалетную бумагу кидай в иллюминатор, а не в сральник – помпа от нее засоряется. На камбузе есть ящик со льдом и спиртовка с тремя горелками. Корма срезана так, что до воды остается всего три фута, и там приделан ящик для рыбы. Вопросы есть?

Я мотнул головой.

– В маленькой каюте есть еще такой шкафчик – «этиловый отсек» называется, – вставил Гест.

– А он для чего?

– Для выпивки, – усмехнулся миллионер.

– Лодка может делать шестнадцать узлов при спокойном море, – продолжал Хемингуэй, – но я обычно держу ее на восьми. Может пройти расстояние в пятьсот миль с командой из семи человек. Еще вопросы?

– Почему вы назвали ее «Пилар»?

Он поскреб щеку.

– В честь храма и праздника в Сарагосе. И в «Колоколе» у меня есть женщина, которую так зовут. Мне нравится это имя.

Патчи достал из ледника пиво, вскрыл банку и с ухмылкой сказал:

– А еще ты говорил, Эрнестино, что это было любовное прозвище твоей второй сеньоры-сеньориты, Полины, – правильно?

Хемингуэй сердито глянул на него и начал командовать:

– Ты, Лукас, отдай кормовой, а ты, Вулфер, запускай двигатели. Я стану к штурвалу. Ты, Патчи, сиди себе в теньке со своим пивом – полдесятого утра, бог ты мой. Разбудим тебя, когда марлин начнет ловиться.

Патчи звучно отхлебнул, Гест, все так же бренча мелочью, спустился в кокпит, Хемингуэй удивительно ловко для своих габаритов взбежал по трапу на мостик, я пошел на корму.

Какую-нибудь каверзу они мне да подстроят до конца рейса.

Мы с Фуэнтесом отдали швартовы, доложив об этом на мостик. Двигатели заработали, винты завертелись, и мы медленно пошли к выходу из гавани.

Рано утром в субботу я слышал, как Купер и Хемингуэй плескались в бассейне. Потом они посидели на террасе, и Купер уехал на хемингуэевском «линкольне». В гостевом доме еды пока не было, и я надеялся поесть на кухне вместе со слугами – дал Хемингуэю с женой время позавтракать и пошел.

Хемингуэй вошел в кухню, когда я допивал вторую чашку кофе под неодобрительными взорами боя Рене и повара Рамона.

– Утром я работаю, – проворчал он. – Постараюсь закончить к ланчу, чтобы познакомить тебя с агентами Хитрой Конторы. – В руке он держал стакан – похоже, что с виски-содой. Было 7:45 утра. – Не одобряешь, Лукас? – спросил он, поймав мой взгляд.

– Одобрять или не одобрять в мои обязанности не входит. Хотите пить с раннего утра – дело ваше, тем более у себя дома.

– Это не выпивка, а поправка. Шерсть той собаки, которая нас чуть не покусала вчера. Здорово повеселились ночью, а, Лукас?

– Неплохо, да.

Он слопал тост с беконом, который я приготовил себе.