«Времянки», о которых я слышал, виднелись повсюду – безобразные строения из серых асбестовых досок длиной в полквартала, с пятью подпорками по бокам, для размещения военных чиновников. Они стояли вокруг отражающего бассейна перед Мемориалом Линкольна, загораживая; их соединяли хлипкие крытые мостики, перекинутые туда-сюда над водой. Стояли на Конститьюшн-авеню, заполонив красивый парк, куда я в свое время забегал наскоро перекусить. Толпились у Монумента Вашингтона, как стая плешивых стервятников.

По широким улицам теперь двигался сплошной автомобильный поток. Оливково-зеленые армейские грузовики везли те самые столы, стулья и пишущие машинки, которые я воображал себе в самолете. Америка не на шутку собралась воевать. Не отставали и тротуары, где катился людской поток. Гражданские теперь тоже, как видно, носили форму – черные и серые костюмы преобладали. Женские юбки стали короче, а плечи подбивали все, и мужчины и женщины. Все пешеходы выглядели молодыми, здоровыми и спешили, похоже, по каким-то важным делам. Атташе-кейсы сделались непременным аксессуаром, я даже у женщин их видел.

Трамваи, несмотря на усилившееся движение, ходили по-прежнему, но вид у них был потрепанный – город, видимо, снял с хранения все старые вагоны, чтобы справиться с пассажиропотоком. Мимо как раз проследовал деревянный реликт прошлого века со стеклянной крышей. На его широких подножках, цепляясь за поручни, стояли мужчины, почти сплошь черные.

– Да, – сказал Том Диллон, – теперь ниггеров в городе еще больше, чем до войны.

С подножки трамвая нас с ним могли принять за братьев, даже за близнецов. Тому было тридцать один, мне только двадцать девять, но выглядел он моложе, и на носу, который ему, в отличие от моего, не ломали, еще проглядывали веснушки. Оба мы были в предписанных мистером Гувером темных костюмах, в белых рубашках – у Тома, понятное дело, свежее, чем у меня, – и в практически одинаковых шляпах. Волосы, как положено, были подстрижены на два дюйма выше воротничка, и если бы с нас сдуло шляпы, все увидели бы, как тщательно они приглажены на макушке, чтобы избежать не одобряемой мистером Гувером «остроголовости». В правом кармане брюк у нас лежало по белому носовому платку для вытирания ладоней перед рукопожатием при нервных или физических перегрузках: мистер Гувер не терпел влажных рук и не желал, чтобы его спецагентам приписывали эту черту. Оба мы носили на поясе полицейские револьверы 38-го калибра, сдвинув кобуру вправо, чтобы не слишком из-под пиджака выпирала. Оба зарабатывали 65 долларов в неделю, если Тома еще не повысили: сумма для сорок второго года солидная, но не прельщающая выпускников колледжей, подходящих под стандарты Бюро. Оба родились в Техасе, в католических семьях, учились в южных колледжах средней руки и на юридическом факультете.

На этом наше сходство заканчивалось. Том все еще растягивал слова на западнотехасский манер, а меня увезли в Калифорнию, когда мне было три года, и во Флориду, когда мне исполнилось шесть, – заметного акцента, насколько я знаю, у меня нет. За Тома в колледже платили родители, я выскреб себе футбольную стипендию и подрабатывал все время, пока учился. Том закончил юридический согласно правилам мистера Гувера, меня в виде исключения взяли в Бюро со второго курса, когда я все равно собирался бросить учебу из-за нехватки денег и мотивации. Исключение сделали по той причине, что я бегло говорю по-испански, а мистеру Гуверу требовались испаноязычные агенты для планируемого им спецотдела – агенты-контрразведчики, способные смешаться с толпой, поговорить с информатором и произнести испанское «спасибо» не как «грация-с». Мне повезло. Отец у меня мексиканец, мать ирландка – еще одно различие между Томом и мной.

Когда Диллон высказался насчет «ниггеров», я с трудом подавил желание взять его за шиворот и ткнуть мордой в баранку. На негров мне было плевать: я с ними никогда не работал, никого из них не знал близко и, в общем, разделял всеобщее предубеждение против американских граждан четвертого сорта – но за «ниггерами» мне слышались «фасольники», «спики» и «мокроспинники»^[4].

Внешность у меня благодаря матери достаточно англо-протестантская, но в детстве меня все время дразнили из-за отца, и я дрался с каждым, кто обзывал меня мексикашкой. Отца я потерял в шесть лет, мать годом позже, но мой позор от этого не уменьшился. Я не успел сказать отцу, что прощаю его за нечистую кровь, не попросил у матери прощения за то, что ненавидел ее: зачем вышла замуж за мексиканца?

Как ни странно, с возрастом я все больше жалел, что плохо знал своего отца. Мне не было еще и пяти, когда он ушел сражаться на Великой войне, а через три месяца после ее окончания, когда мне исполнилось шесть, мы узнали, что он умер там от испанки. Разве можно так тосковать по человеку, которого почти и не знал?

Были и другие различия между Томом Диллоном и Джо Лукасом. Том, работая во внутренней безопасности, занимался тем же, что и подавляющее большинство агентов ФБР, то есть расследованиями. ФБР, как неоднократно указывал мистер Гувер въедливым конгрессменам и сенаторам, политикой не занимается: это сыскное агентство. Том в свое рабочее время допрашивал, писал рапорты, перепроверял версии и порой вел слежку. Он мог, если надо, обыскать помещение или поставить «жучок», но в основном это предоставлялось специалистам вроде меня.

И Том ни разу никого не убил.

– Так ты все еще в СРС? – спросил он, когда мы ехали мимо Белого дома.

– Угу, – сказал я. На входе с Пенсильвания-авеню стоял теперь постовой. Ворота были открыты по-прежнему, но полицейский, похоже, проверял документы у всех входящих – прошлым летом на территорию можно было зайти беспрепятственно, хотя часовой-морпех у входа в саму резиденцию мог спросить, по какому вы делу. А в середине тридцатых ворот вообще не было, и территория большей частью не ограждалась. Я в бейсбол на южной лужайке играл.

– И все еще в Мексике? – спросил Том.

– Угум. – Мы остановились на красный свет. Мимо спешили служащие Белого дома, некоторые с коричневыми пакетами для ланча в руках. – Скажи-ка, Том, что вы делаете после Перл-Харбора? Ловите шпионов? Наци, японцев? – Том, если бы кто поинтересовался, сказал бы, что мы с ним с самого начала делимся любой информацией – но он ей таки делился, притом секретной.

Зажегся зеленый, Том переключил скорость.

– Тут за своими бы уследить, на япошек и наци нет времени.

– За своими? Это за кем же, Том? – Из-за своей разговорчивости он мог потерять работу, и я это знал.

Он снял обертку с «Ригли» и начал громко жевать.

– За вице-президентом, к примеру.

Я засмеялся. Вице-президент Генри Эгард Уоллес, идеалист и честный человек, был также известен как идиот, сочувствующий коммунистам.

– Правда-правда, – обиделся Том. – Мы следим за ним с прошлой весны. «Жучки», прослушка, наружка, тайные обыски… мужик поссать не может без того, чтоб мистеру Гуверу не показали анализ.

– Как же, такая угроза…

– Еще какая. Есть доказательства, что коммунисты хотят использовать его как активного агента.

– Русские теперь наши союзники, помнишь?

Том от шока даже жевать перестал.

– Господи, Джо, не шути так. Мистер Гувер…

– Знаю, знаю. – Японцы напали на Перл-Харбор, Адольф Гитлер – самый опасный человек в мире, но мистер Гувер, как известно, хочет первым делом покончить с коммунистической угрозой. – Кто еще вас интересует?

– Самнер Уэллес. – Том снова остановился на красный свет. Впереди дребезжал трамвай. До его квартиры оставалось немного, но движение здесь было просто бешеное.

Самнер Уэллес… один из замов госсекретаря, а также личный друг и доверенное лицо президента. Эксперт по Латинской Америке, ведущая фигура наших разведслужб, которые там базируются. Его фамилия раз десять упоминалась в колумбийском посольстве в связи с решениями, которые непосредственно затрагивали меня. Ходили слухи, что его самого отозвали из этого посольства (задолго до моего приезда туда), но причины никто не знал.

– Он что, тоже коммунист?

– Не-а. Голубой.

– Что-что?

– То самое, – ответил Том с типичной диллоновской ухмылкой. – Голубой. Педрила.

Я ждал продолжения.

– Всё началось два года назад, Джо. В сентябре сорокового. В президентском поезде, идущем из Алабамы после похорон спикера Бэнкхеда. – Том явно ожидал от меня нетерпеливых вопросов, но я молчал.

Мы проехали на зеленый свет пару ярдов и снова застряли. Том повысил голос, перекрывая гудки и работающие моторы.

– Уэллес, видать, перепил… вызвал кондуктора… пришло сразу несколько, а он разделся и вот это самое им предложил. – Том покраснел: крутой агент в душе оставался добрым католиком.

– Это подтвердилось? – спросил я, думая, как отразится на СРС возможная отставка Уэллеса.

– Еще как. Мистер Гувер назначил туда Эда Тамма, Бюро уже полтора года следит за старым козлом. Выпьет и шляется по парку, за мальчиками охотится. Есть отчеты внутренней безопасности, показания свидетелей, записи телефонных разговоров…

Я надвинул шляпу пониже. По словам посольских работников, которым я доверял, человека умней Самнера Уэллеса не было во всем госдепартаменте.

– А президенту мистер Гувер докладывал?

– В прошлом январе еще. – Том выплюнул жвачку в окно. Машины впереди тронулись, мы свернули с Висконсин направо. – Дик Феррис, он с Таммом работал, говорит, что мистер Гувер никаких рекомендаций не давал, а президент его не спрашивал и вообще, в сущности, ничего не сказал. Дик еще сказал, что генпрокурор Биддл тоже пытался поднять этот вопрос, а Рузвельт ему: «Ну, он ведь не в служебное время это делает?»

– Гомосексуализм – уголовное преступление, – сказал я.

– Вот-вот, и Дик сказал, что Тамм говорит, что мистер Гувер сказал президенту об этом и объяснил, что это делает Уэллеса мишенью для шантажа. Президент пока медлит, но долго это не протянется.

– Почему не протянется? – Я жил на этой улице четыре года назад, деля квартиру с двумя другими агентами. Квартира Тома была всего в трех кварталах.

– Теперь за Уэллеса взялся Буллит, – сказал Том, поворачивая руль.

Уильяма Кристиана Буллита один журналист окрестил «Яго номер один». Шекспира я не читал, но понимал, к чему это сказано. У мистера Гувера и на Буллита было досье – при выполнении одного из первых заданий я с ним ознакомился. Еще один дружок Рузвельта, посол, наживший себе врагов во всех странах, где подвизался, аморальный тип, способный трахнуть поленницу, если заподозрит, что в ней змея. В досье говорилось, что он соблазнил наивную секретаршу Рузвельта, Мисси Ле Хэнд, чтобы стать еще ближе к президенту.

Если Буллит взялся за Уэллеса, то рано или поздно свалит его. Сольет информацию политическим противникам Рузвельта, нашепчет журналистам, выразит свое возмущение госсекретарю Корделлу Халлу. Доймет Уэллеса не мытьем, так катаньем, уничтожив тем самым латинский отдел госдепартамента, запоров так хорошо работавшую политику добрососедства и ослабив нацию в военное время. Зато человека, имеющего гомосексуальные позывы в подпитии, уберут из правительства, а мистер Буллит приобретет новые козыри в неустанной борьбе за власть.

Вашингтон, Вашингтон.

– На кого еще Бюро положило глаз? – спросил я устало.

Припарковались мы, как ни странно, прямо перед домом Диллона. Том поставил машину на ручник, не выключая двигатель, и сказал:

– Нипочем не догадаешься, Джо. Этим я занимаюсь лично – к примеру, сегодня вечером. Оставлю тебе ключи, завтра, глядишь, увидимся.

– Ясно, – сказал я, думая, что завтра меня, скорей всего, уже здесь не будет.

– Ну давай же, угадывай.

– Элинор Рузвельт, – вздохнул я.

– Значит, слышал уже, – расстроился Том.

– Это что, шутка такая? – Мистер Гувер, имеющий «конфиденциальные» досье на всех видных лиц государства, ненавидел Элинор Рузвельт – об этом все знали, – но слишком дорожил своей работой, чтобы следить за членом семьи действующего президента.

Том сдвинул шляпу на затылок и повернулся ко мне лицом.

– Нет, Джо, не шутка. Слежку за миссис Рузвельт мы, конечно, не ведем, но…

– Разыгрываешь меня, Том.