– Нет-нет. – Он придвинулся поближе, дохнув на меня мятой. – Три года назад старушка втюрилась в некоего Джо Лэша…

Лэша я знал хорошо, читал его досье в связи с делом Американского молодежного конгресса, по которому работал в тридцать девятом году, даже интервью у него брал под видом студента, интересующегося организацией, где он тогда был секретарем. Лэш, сам вечный студент, был старше меня годами и неизмеримо моложе во всех других отношениях – один из этих мальчиков в теле мужчины, обладающих на грани тридцатника развитием десятилетнего пацана. Молодежный конгресс представлял собой левый дискуссионный клуб из тех, которые коммунисты охотно снабжают и куда охотно внедряются, и миссис Рузвельт ему покровительствовала.

– Они любовники, – сказал Том.

– Да ладно, ей ведь все шестьдесят.

– Ей пятьдесят восемь, ему тридцать три. У миссис Рузвельт в Нью-Йорке собственная квартира, и от охраны она отказалась.

– Ну и что? Это только доказывает, что у нее есть здравый смысл. Кому охота, чтоб засранцы из казначейства круглосуточно дышали тебе в затылок?

– Мистеру Гуверу лучше знать.

У меня снова возникло желание взять Тома за шиворот и расквасить его веснушчатый нос о приборную доску.

– Том, – произнес я тихо, – ты хочешь сказать, что мы скрытно обыскиваем квартиру миссис Рузвельт? Читаем ее почту?

– Нет, конечно. Зато фотографируем почту Лэша, прослушиваем его телефон и квартиру. Сам бы почитал, что наша первая ниггеролюбивая леди пишет этому комми… горячие тексты.

– Верю тебе на слово. – Меня огорчало, что старая леди незавидной внешности пишет страстные письма этому вечному мальчику.

– Вечером я как раз туда собираюсь. Лэша пару недель как призвали, и мы передаем дело контрразведке.

– Логично, – сказал я. Армейскую контрразведку, отдел военной разведки, возглавляемую генералом Джоном Бисселлом, я бы назвал кучей пьяных шимпанзе. Можно еще сказать, что это сборище ультраправых ублюдков, но я бы так деликатно не выразился. Одно я знал точно: у контрразведчиков не будет никаких сомнений насчет слежки, прослушки и тайных обысков в отношении миссис Рузвельт. Знал я также, что президент, бесконечно терпеливый к дуралеям вроде Самнера Уэллеса, мигом наладит Бисселла на Тихий океан, когда узнает об этом.

Том кинул мне ключи.

– Пиво в холодильнике, а еды нет, извини. Пообедаем завтра, когда сменюсь.

– Надеюсь. Спасибо, Том. – Я побренчал ключами. – Если придется уехать до твоего возвращения…

– Оставь их в прихожей, как раньше. – Том, перегнувшись над нагретой дверцей, пожал мне руку. – Пока, приятель.

Он уехал, а я помчался наверх. Том Диллон был образцовый агент – ленивый по природе, но стремящийся угодить, готовый наесться говна, если мистер Гувер или его люди прикажут, не любящий думать самостоятельно, защитник демократии, ненавидящей ниггеров, спиков, жидов, итальяшек и прочих недочеловеков. Я не сомневался, что он регулярно стреляет из своего «смит-вессона» в подвале министерства юстиции, а также владеет автоматом, снайперской винтовкой и приемами рукопашного боя. В его личном деле сказано, что он компетентный боец. В СРС он протянул бы дня три.

Больше я о нем не думал – скорей бы в душ.

3

Главный вход в огромное здание Министерства юстиции расположен на углу Девятой улицы и Пенсильвания-авеню. Классический портик, по четыре колонны с каждой стороны, начинается выше второго этажа и поднимается до шестого, самого верхнего. На пятом этаже со стороны Пенсильвания-авеню, слева от портика, виден одинокий балкон. Президенты США уже восемнадцать лет принимают на нем парады в день инаугурации, и похоронные процессии кое-кого из них тоже проходят под ним.

Я, конечно, знал это здание, но своего стола у меня там не было: в свои первые годы я работал в других офисах или вообще под прикрытием. Это сыграло мне на руку, когда я явился туда за десять минут до половины двенадцатого – вымытый, выбритый, набриолиненный, в чистой рубашке и свежем костюме, в начищенных ботинках, со шляпой в ничуть не влажной руке. У меня здесь были знакомые, но я вышел из лифта на пятом этаже и направился в директорскую святая святых, так никого и не встретив.

Кабинет мистера Гувера помещался не в центре здания, а в укромном его уголке. Сначала нужно было пройти по длинному коридору, потом через конференц-зал с пепельницами на длинном столе. Далее находилась приемная, где сидела мисс Гэнди в качестве легендарного дракона, стерегущего деву. В 1942 года она и сама уже стала легендой: незаменимая секретарша Гувера, телохранительница и нянька одновременно, единственная из смертных, кому дозволялось каталогизировать и читать персональный архив директора. Тогда ей было всего сорок пять, но в разговорах с приближенными Гувер называл ее старой клушей – в ней действительно было что-то от хлопотливой наседки.

– Специальный агент Лукас? – осведомилась она. – Вы пришли на четыре минуты раньше.

Я кивнул.

– Присядьте, пожалуйста. Директор работает строго по расписанию.

«Директор» она произносила с заглавной буквы. Я подавил улыбку и сел, повинуясь ее приказу. Приемная была старомодная: два мягких кресла и диван. Я сел на диван. Кабинет самого директора (я о нем думал со строчной буквы) мало кто видел – подчиненных низшего звена он принимал обычно в конференц-зале или здесь. Я ожидал увидеть в застекленной витрине скальп Джона Диллинджера, но экспонат, подробно описанный мне Томом и другими коллегами, почему-то отсутствовал – может, в чистку отдали.

Ровно в половине двенадцатого мисс Гэнди сказала:

– Директор готов вас принять, специальный агент Лукас.

Во внутреннюю дверь я прошел, признаться, с участившимся пульсом.

Мистер Гувер вскочил, обежал вокруг стола, пожал мне руку и указал на стул справа. От других спецагентов я слышал, что он всегда так делает, если кому-то выпадет счастье попасть в его кабинет.

– Итак, специальный агент Лукас, – сказал он, усаживаясь на трон. Я говорю это без сарказма: его стол и стул стояли на возвышении, и сидел он спиной к окну. Если светило солнце, виден был только его силуэт, но тогдашнее солнечное утро сменилось облачным днем, и я его разглядел.

В тот апрельский день 1942 года – единственный раз, когда я видел Дж. Эдгара Гувера воочию, – ему было сорок шесть лет. Есть у меня одна привычка, вернее слабость: знакомясь с другим мужчиной, я прикидываю, как одолеть его в кулачном бою. В физическом плане Гувер проблемы не представлял. Он был невысок для агента, в точности с меня ростом – я заметил, когда он руку мне пожимал, – и тяжелей меня, входившего в категорию полутяжа, фунтов на двадцать. Вес примерно 183 фунта при росте примерно пять футов десять дюймов намного превышал пропорцию, установленную им для своих агентов. На первый взгляд он казался приземистым – впечатление усиливалось тем, что при широком торсе такого маленького размера ноги я ни у кого из мужчин не видел. Одевался он хорошо. Темный двубортный костюм сидел на нем идеально, галстук в розовых и алых тонах не посмел бы надеть ни один спецагент, из нагрудного кармашка выглядывал розовый платочек под цвет. Волосы, почти черные, он зализывал назад так, что казалось, будто его характерная хмурость с прищуром вызвана именно этим.

На широко известной карикатуре его изобразили в виде бульдога: щелки глаз, приплюснутый нос, массивная, плотно сжатая челюсть. Все это присутствовало и в реальности, но я бы скорее сравнил его с мопсом. Двигался Гувер быстро – его пробежка по комнате, рукопожатие и возвращение к столу заняли меньше пятнадцати секунд – благодаря целенаправленной нервной энергии. Если бы мне пришлось драться с ним, я бил бы в живот, определенно самую мягкую его часть, не считая гениталий, но точно бы не повернулся к нему спиной, повалив его. Глаза и челюсть показывали, что этот мужик способен перегрызть тебе горло, даже если руки-ноги ему отрубить.

– Итак, специальный агент Лукас… – Он открыл толстое личное дело, определенно мое. Кроме еще нескольких папок и книги в черном переплете у левого локтя – все мы знали, что это Библия, которую ему подарила мать, – на столе не было ничего. – Как долетели?

– Хорошо, сэр.

– Знаете, почему я вас вызвал? – Говорил он быстро, отрывисто.

– Нет, сэр.

Директор кивнул, но просветить меня не спешил. Листал мое досье, как будто в первый раз его видел, хотя наверняка ознакомился с ним заранее.

– Родились вы, как я вижу, в 1912-м. В… Браунсвиле, в Техасе.

– Да, сэр. – Почему он меня вызвал? Добираясь сюда из Мексики, я только об этом и думал. Я не льстил себе мыслью о повышении или какой-то награде. Из других специальных агентов меня выделяло лишь то, что я убил двух человек… трех, если Гувер зачтет мне прошлогоднего Кривицкого. Последним сотрудником ФБР, заслужившим славу киллера, был старший спецагент Мелвин Первис, застреливший, согласно общему мнению, Джона Диллинджера и Красавчика Флойда. В Бюро знали, что он их не убивал, но в 1935 году Гувер вынудил Первиса уволиться. Первис сделался более знаменитым, чем сам директор, ни в кого не стрелявший и ни одного ареста не совершивший. Однако ФБР в глазах общественности должно было ассоциироваться только с именем Дж. Эдгара Гувера, и Первису пришлось уйти. Это научило меня не присваивать себе никаких заслуг – ни за поимку последнего агента абвера в Мексике, ни за два выстрела в глинобитном домишке, где Шиллер и его наемник пытались меня убить, ни за Кривицкого.

– У вас есть два брата и сестра, – сказал Гувер.

– Да, сэр.

Он поднял глаза от папки и посмотрел на меня.

– Немного для мексиканской католической семьи.

– Мой отец родился в Мексике, но мать у меня ирландка. – Вот еще один вариант: Бюро только теперь выяснило, какой национальности был мой отец.

– Тем более. Это просто чудо, что такие родители завели всего-навсего четырех детей.

Если можно назвать чудом эпидемию испанки и пневмонию, подумал я, не проявляя своих мыслей наружно.

Гувер опять углубился в папку.

– Дома вас звали Хосе, агент Лукас?

Так меня называл отец, ставший американским гражданином всего за год до смерти.

– В моем свидетельстве о рождении проставлено «Джозеф», мистер Гувер.

Я был готов к тому, что в Вашингтон меня вызвали по этой причине. Дискриминации в Бюро, в общем, не было: в 1942 году там числилось 5702 черных спецагента – я видел эту цифру в полевом офисе Мехико с неделю назад. 5690 из них работали шоферами, поварами, уборщиками – Гувер назначил их агентами в последние полгода, чтобы спасти от призыва. Директор приложил много усилий, чтобы спецагентов не призывали; одновременно нам давали понять, что мы можем пойти в армию добровольно, но в Бюро по возвращении нас больше не примут.

До Перл-Харбора в ФБР служили агентами пятеро черных – три шофера мистера Гувера, Джон Амос и Сэм Нуазет. Старый Амос раньше был камердинером, телохранителем и другом Теодора Рузвельта – Тедди умер буквально у него на руках, – и когда Гувер в 1924 году стал директором Бюро Расследований, Амос уже состоял в штате. Я как-то видел старика в тире – его обязанностью было чистить оружие.

Сэм Нуазет, еще один успешный чернокожий, спецагент при кабинете мистера Гувера – я удивился, не увидев его сегодня, – часто служил примером либеральной политики Бюро. Мне показывали в журнале «Эбони» статью, расхваливающую тесную дружбу между Нуазетом и мистером Гувером: она, мол, служит для всего агентства образцом межрасовых отношений. Так-то оно так, да не совсем. Нуазет – мистер Сэм, как называли его Гувер и все остальные, – был у директора не то адъютантом, не то денщиком. Держал наготове полотенце, когда тот выходил из своей личной ванной, подавал пальто, а самое главное – бил мух, ненавидимых Гувером не меньше, чем коммунисты.

«Дома вас звали Хосе?» Гувер давал мне понять, что знает – что Бюро знает: мой отец еще не был гражданином США, когда я родился. Что я практически сын фасольника, мокроспинника.