Что до бедной матушки, отсутствие мое не принесло ей ничего, кроме горя. Меня поразило, как она переменилась, как исхудала: жестокая болезнь изнурила ее. Как и всегда, она не жаловалась, старалась быть веселой и оживленной. Я уговорила ее вернуться в постель, и, пока она не заснула, держала за руку. Ее сухонькая огрубевшая рука казалась мне благороднее и куда красивее восковых холеных ручек бывшей моей госпожи. Мама улыбнулась мне с такой нежностью, что я едва сдержала слезы, и попросила простить за то, что оторвала меня от блестящей новой жизни. Я видела, как она слаба, как мало надежды на ее выздоровление, поэтому предпочла утаить правду: сказала только, что скучала по родным и рада была вернуться домой. Когда матушка заснула, моим вниманием завладели младшие дети – восторгам их не было конца, – но все время я чувствовала на себе обеспокоенный взгляд отца и знала, что ему хочется поговорить со мной. Мне тоже не терпелось остаться с ним наедине. Я приготовила детям ужин и пообещала испечь утром пирог, если они улягутся спать пораньше. Наконец они угомонились, а мы с отцом остались вдвоем в тесной комнатушке, служившей кухней, столовой и мастерской, где каждая вещь, будь то мебель или утварь, давно отслужила свой век, но терпеливо несла тяготы семейной жизни. Никакая роскошная комната не была бы для меня милее, никакое другое общество не привлекло бы меня больше, чем то, что я нашла здесь. Оглядев меня при мягком свете очага, отец заметил:

– Знаешь, твоя мать была когда-то так же красива, как ты теперь.

– Она и сейчас красива, – ершисто возразила я. – Не знаю никого лучше и красивее.

– Да, ты права. Кроме того, твоя мать самая достойная и честная женщина. Ты в нее. Она пожертвовала всем ради семьи. Не знаю, много ли найдется способных на такое.

Я покачала головой. Недавний опыт заставил меня усомниться, что подобные женщины существуют на свете.

В голосе его звучала такая печаль, что, подумав, я ответила:

– Мне кажется, я пожертвовала бы всем ради тех, кто мне дорог.

Отец нахмурился и быстро продолжил:

– Я не хочу вмешиваться в твою жизнь, но не вижу иного выхода.

– Не беспокойтесь на этот счет, – заверила его я. – Моя жизнь в Хаппен-Хите была вовсе не такой безоблачной, как вы думаете. Я очень рада, что вернулась домой.

– Так ты была там несчастлива?

– Я в полной мере познала и счастье, и несчастье, но первое оказалось коротким, а второе долгим.

– Ах, дитя мое! – вздохнул отец. – Ты пока не понимаешь этого. И хотел бы я, чтобы тебе никогда не пришлось узнать горькую правду, но такова жизнь.

– Это неважно, отец, – улыбнулась я. – Теперь, когда я дома, все будет хорошо. Хотите, расскажу вам свою историю?

Он замялся, потом с тоской вгляделся в мое лицо и взял за руку:

– Да, расскажи мне все, но сначала, думаю, ты должна выслушать то, что хочу тебе сказать я. Как видишь, твоя матушка очень больна. Лечение, в котором она нуждается, слишком дорого, поэтому без тебя никак.

– Чем же я могу помочь? – удивилась я. – Я готова: сделаю все, что в моих силах. Позабочусь о доме, возьму на себя швейную работу, но, конечно, даже скудное жалованье, которое я присылала из Хаппен-Хита, больше того, что я смогу заработать шитьем.

В глазах отца застыла невыразимая печаль: никогда еще я не видела такого страдания на его добром лице.

– Ты ведь всего лишь дитя и еще не знаешь, как зарабатывают себе на жизнь большинство женщин, – ласково коснувшись моей щеки, сказал отец.

– Большинство женщин не зарабатывают себе на хлеб, – сказала я с негодованием, вспомнив о миссис Корнхилл. – Их, словно изнеженных комнатных собачек, содержат богатые мужья. Только бедным женщинам приходится трудиться.

– Да, – кивнул отец, – женщинам, у которых нет приданого. Но если девушка хороша собой, иногда это служит ей приданым.

Я нахмурилась, повернув голову к очагу:

– Торговать красотой ради замужества – скверная сделка для обеих сторон. Разве взаимная сердечная привязанность не более прочная основа для брачного союза, нежели призрачные обольщения, какие сулят деньги или внешность?

Отец отвел взгляд:

– Не все согласятся с тобой: чувства, на которых держатся браки – да, даже лучшие и крепкие, – поначалу обманчивы, а более глубокие приходят с годами, когда супругов связывает взаимное уважение и доброта, забота о детях.

– Мне не по душе этот разговор, отец, – сказала я неуверенно. – Не понимаю, к чему вы ведете. Я никогда раньше не слышала от вас подобных речей.

Он уткнулся лицом в ладони: казалось, на него вдруг навалилась неимоверная усталость. Мне хотелось его ободрить, но я понимала: нам обоим предстоит суровое испытание, и никакие утешения здесь не помогут. Наконец он поднял голову и устремил на меня взгляд, полный мольбы.

– Это ради той, что спит в соседней комнате.

– Что, отец?

– Есть один джентльмен, который шьет у меня костюмы. Он много лет бывает у нас в доме и помнит тебя еще ребенком, а потом и девушкой. Его всегда привлекал твой характер, манеры, а в последние годы еще и красота.

– Я не знаю, о ком речь.

Неизвестно почему, но мне стало страшно. То чувство, что я испытала, приехав домой, исчезло без следа.

– Он хочет познакомиться с тобой.

– Я вернулась не для того, чтобы любезничать и принимать ухаживания. Моей семье понадобилась помощь, поэтому я здесь.

И тогда голосом, таким слабым и отрешенным, что звук его надрывал душу, отец сказал:

– Он хочет жениться на тебе.

У меня вырвался крик ужаса. Я была убеждена, что вовсе не выйду замуж, раз не могу стать женой Финча, и, вскочив со стула, где так уютно устроилась, я отступила в дальний угол комнаты.

– Он что, богат? Вы хотите продать меня какому-то богачу?

Отец вздохнул:

– Нет, он не богач, но неплохо обеспечен. Он обещал взять на себя все наши расходы, включая лечение твоей матери и образование детей.

Теперь я поняла, о чем меня просят. Все будущее моей горячо любимой семьи зависело от меня. Сколь незначительной казалась эта сделка между двумя совершенно чужими людьми в сравнении с благополучием целого семейства! В своем идеализме, свойственном юности, я с горячностью осуждала постыдные сделки, но в действительности наше не испытанное временем чувство выглядело поверхностным и надуманным рядом с глубокой многолетней любовью моих родителей. Лишь я одна знала, что это не пустячное увлечение. Мы с Финчем сочувствовали страдающим, верили, что совместной работой сумеем исправить несправедливость и изменить положение несчастных. Но разве теперь от меня не требовалась жертва, которая избавила бы от страданий тех, кого я любила всю свою жизнь?

Пока я предавалась этим печальным размышлениям, отец подошел и обнял меня:

– Моя дорогая доченька, мне не следовало просить тебя о таком. Ты молода. У тебя вся жизнь еще впереди. Я чувствую, что сердце твое уже кому-то отдано. Забудь все, что я только что сказал. Мы как-нибудь справимся. А теперь давай-ка снова сядем поближе к огню, и ты расскажешь мне свою историю.

Так вот какова взрослая жизнь, подумала я, послушно следуя за отцом к очагу. Надо знать, что всякому приобретению неизбежно сопутствует и его противоположность – потеря. Если я отклоню это предложение, которому противится все мое существо, то, возможно, разобью надежды своей семьи, а Финча, скорее всего, никогда больше не увижу, если приму, то, чем бы ни обернулось мое замужество, как бы ни была я равнодушна к своему супругу, мне следует изгнать из сердца все, что напоминало бы о Финче.

Я чувствовала себя так, будто мне не семнадцать неполных лет, а все семьдесят, когда подсела к очагу и протянула руки к огню, чтобы согреться.

– Вы правы, – повернулась я к отцу, изобразив подобие улыбки. – Я кое-кого встретила, но он принадлежит не к моему сословию и у нас нет будущего. Сейчас он за границей, а потом, скорее всего, женится на какой-нибудь богатой девушке, которую выберет для него маменька. А теперь расскажите мне об этом джентльмене. Если он небогат, то хотя бы человек приятный?

Глава 9

Мистер Эллин, когда пришел навестить меня после обеда, мог заметить, что глаза мои слегка покраснели – отчасти из-за кропотливой работы, требовавшей внимания, отчасти, признаюсь, из-за снисходительных поучений, обращенных к самой себе, поводом к которым послужила излишняя мечтательность. Мою плачевную наружность он оставил без внимания: не выразил сочувствия, но и не засыпал вопросами, отчего я испытала бы неловкость. Он уселся возле камина, всем своим видом выражая удовольствие, оттого что занял наконец одно из любимейших своих местечек. Я почувствовала громадное облегчение, когда меня вернули к небогатому событиями настоящему, и приготовилась выслушать все новости нашего городка от моего словоохотливого гостя. Мне нравилось общество мистера Эллина, ибо отношения наши не допускали недомолвок и двусмысленностей, что лишь отягощают дружбу ожиданиями и осуждением. Я не искала себе нового мужа и не сомневалась, что мистер Эллин не ждет от меня ничего иного, кроме чая и кексов. И то и другое я охотно ему предложила, и мы с удовольствием расположились у огня, чтобы скоротать зимний вечер за любезной беседой. Гость мой был превосходным рассказчиком и, без сомнения, умел превратить пустячную сплетню в захватывающий роман.

– Миссис Чалфонт, я расскажу вам странную историю. – Он помешал ложечкой чай и намазал теплую ячменную лепешку маслом, с терпеливым одобрением наблюдая, как оно тает. – Надеюсь, женское чутье поможет вам пролить хоть какой-то свет на случившееся: здесь требуется свежий взгляд.

– Мне не терпится услышать ваш рассказ и не хотелось бы вас разочаровать, но в жизни я привыкла полагаться все-таки на рассудок, а не на чутье.

– Тем лучше, – улыбнулся мой гость, – ибо повесть моя сама по себе настолько невероятна, что неплохо бы поставить ее на якорь здравомыслия и рассудительности.

Так я впервые услышала о Матильде Фицгиббон. Мистер Эллин поведал мне ее историю в обычной своей неспешной манере, начав с первой их встречи. Пока он говорил, я занималась шитьем, поскольку собиралась завершить работу в тот же день. Едва он успел начать свой рассказ, с первых же слов вызвавший у меня живейший интерес, как вдруг прервался и воскликнул с удивлением:

– Боже милостивый! Где вы взяли эту накидку?

Это была весьма приметная накидка – шелковая, отороченная мехом и отделанная алым бархатом. Когда я рассказала, как она ко мне попала, на лице его отразились чувства, необычные для человека столь флегматичного. Я поняла причину, когда услышала его повесть целиком.

– Печальная история, – заметила я. – Вы проявили доброту, когда приняли участие в судьбе девочки.

– Когда-то я был знаком с другим несчастным ребенком. – За его легким любезным тоном скрывалась мрачная серьезность. – Это дитя, похоже, восходит на знакомую Голгофу.

– И теперь это дитя лишилось не только имени, родителей и средств к существованию, но вдобавок и одежды, – заключила я.

– Не будь она так мала и беззащитна, меня восхитило бы столь искусно задуманное исчезновение ее прошлого, но слишком многое здесь вызывает жалость. Кое-что в этой истории мне непонятно. Девочка так глубоко переживает свое несчастье, хоть и говорит мало. Я не могу этого объяснить, но весь ее облик выражает куда больше, чем слова. Глаза ее будто разговаривают со мной как со старым знакомым. Порой в ее обществе я чувствую себя крайне неловко, а порой – легко и свободно.

– Что и говорить, судьба ее незавидна. – Я открыла шкатулку с пуговицами, чтобы подыскать замену оторванной застежке. – И все же зачем кому-то стараться благополучно ее устроить только для того, чтобы потом бросить?

– Прежде всего мне пришло на ум, что ее опекун пожелал избавиться от утомительной ответственности. – Мистер Эллин окинул цепким взглядом маленькие костяные кружки, когда я высыпала их себе на ладонь. С поразительным для мужчины вниманием к мелочам он тотчас нашел подходящую пуговицу и протянул ее мне. – Поскольку на своего красивого провожатого девочка нисколько не походила, я решил, что в близком родстве они не состоят. Должно быть, она внебрачное дитя бедных, но любящих родителей, которые оказались настолько безрассудны, что покинули этот мир, не оставив ребенку состояния.

– Да, но тот мужчина, несомненно, жалел ее, хотя и не любил, – проговорила я.

Изменчивые глаза мистера Эллина потемнели, сделались черно-серыми, как сланец.

– Некоторым натурам жалость неведома, в особенности когда они властвуют над беззащитными, чей голос никто не слышит.