Карета въехала в устрашающего вида ворота. По-деревенски ясная молодая луна разгоняла темноту. Кроны деревьев мягко рассеивали ее свет, пока лошадь одолевала крутой подъем: мне еще не приходилось слышать, что бывают такие длинные подъездные дороги. Дальше путь шел по ровной местности. Послышался стремительный шум, плеск, и я выглянула из окна: мы выехали на мост. Внизу под нами, прекрасная в лунном свете, бежала река. Впереди виднелся дом, в девяти его высоких окнах отражались луна и деревья. Усадьба показалась мне дворцом, и, неловко выбираясь из экипажа, я думала только о своих мокрых волосах, невзрачной одежде и скудном багаже. Мы поднялись на крыльцо, где стояли вазы с зелеными растениями, широкие ветви которых походили на веера, а пол, сложенный из черных и белых мраморных плит, напоминал шахматную доску, оттуда прошли в холл, как мне представилось, величиной с особняк. Здесь ярко горел камин. Только представьте себе! Камин в холле! По бледно-серым стенам тянулись лепные гирлянды фруктов и цветов, раскрашенные так искусно, что выглядели совсем как настоящие. Впереди была лестница, до того широкая, что по ней, взявшись за руки, свободно могли бы пройти все мои сестры вместе со мной. Пораженная этим невиданным зрелищем, я застыла на месте и не заметила появления хозяев.

– Дорогая Айза, добро пожаловать, – услышала я нежный, как летний дождь, голос.

Вид моего нового сказочного обиталища поразил меня необычайно, но не успела я опомниться, как новое зрелище совершенно меня заворожило. Хоть и полноватая, Алишия Корнхилл обладала какой-то особой утонченностью, фарфоровой хрупкостью черт: во всем ее облике, от бледно-розовых щек до алебастровых пальцев, сквозило изящество. Она была одета к ужину в платье из розового шелка и сама казалась распустившимся цветком, прелестной пышной розой.

– Бедное дитя, вы насквозь промокли. – Щека ее почти коснулась моей щеки. – Обогрейтесь у огня или, если хотите, пойдите переоденьтесь.

– У меня нет нарядного платья для ужина, – со стыдом призналась я.

Она окинула меня взглядом, значение которого я не смогла распознать, но тотчас на лице ее заиграла улыбка.

– Пусть подобные мелочи вас не тревожат. Мы постараемся устроить вас как можно лучше. Вам понравился ваш новый дом?

– О, очень! – воскликнула я убежденно, прибавив, что и не мечтала оказаться в таком чудесном месте; призналась, что великолепие этого дома немного пугает, но заверила, что постараюсь воспользоваться предоставленной мне счастливой возможностью.

Раздалось несколько хлопков – аплодировал молодой человек рядом с миссис Корнхилл.

– Хорошо сказано, мисс Кук. Как видно, вы знаете свое место в обществе, а значит, непременно добьетесь успеха.

– Надеюсь на это, – ответила я, хотя тон юноши меня смутил, в нем слышалась насмешка.

– Не обращайте внимания на Финча, – произнесла миссис Корнхилл. – Он студент и невероятно высокомерный.

Теперь я повнимательнее рассмотрела студента. То был высокий юноша на год или два старше меня, с бледным лицом, на котором явно читалась брезгливость, а суровые черные брови и непокорные волосы лишь усиливали это впечатление. Его выходку я сочла ребяческой и с радостью дала бы ему понять, что в моих глазах он самый ничтожный из всего клана. Даже шумный отец семейства с усами и густыми бакенбардами взял на себя труд приветствовать меня. Эта счастливая, благополучная и состоятельная семья, каких я еще не встречала, совершенно меня очаровала, исключение составил лишь один из них.

И этот единственный, не дожидаясь приглашения, подхватил меня под руку и повел в гостиную, поинтересовавшись по дороге:

– Вы воображаете, что подходите для такой работы?

– Надеюсь, смогу быть полезной.

– Берегитесь, мисс Кук! Возможно, полезность вовсе не то качество, что здесь требуется. Дети богачей непохожи на других детей. Их следует возносить над толпой, чего бы то ни стоило, а если понадобится, даже идти по головам.

– Дети, неважно, богаты или бедны, и так вознесены над толпой, поэтому нет нужды попирать чьи-то головы. Мы должны лишь следовать чувству нравственного долга – этому учили меня родители.

Я попыталась сдержать гневную дрожь в голосе, высвободила руку и вошла в комнату с обтянутыми голубым шелком стенами, идеально сочетавшимися с лазурным потолком, украшенным лепными изображениями птиц во всем их райском многообразии.

К счастью, Финч не собирался задерживаться в усадьбе. Он жил на съемной квартире в университете и лишь изредка приезжал домой, да и то лишь в конце недели. От его дальнейших нападок меня спасла миссис Корнхилл. Эта большая кукла опустилась на обитое бледно-желтым дамастом канапе и жестом столь женственным, что он казался почти кокетливым, указала мне на соседнее кресло. Промокшая и растрепанная, я испытывала неловкость, мне вовсе не хотелось располагаться с удобствами. Миссис Корнхилл предусмотрительно выбрала для меня более подходящее место и с трогательной заботой попросила всех остальных удалиться, объяснив, что мы, женщины, чувствуем себя куда свободнее, когда остаемся одни.

Какое-то время она молчала и только с явным удовольствием рассматривала меня. Я почувствовала, что страх мой понемногу проходит. О чем я думала в эти тихие мгновения? Размышляла ли о несправедливости жизни, которая одних одаривает столь щедро, а других – таких, как мои трудолюбивые родители, – столь скудно? Нет, я уже полюбила свою хозяйку и ее близких, мысли мои были заняты другим. Я надеялась, что она, возможно, вскоре оценит мои скромные заслуги и позволит взять одно из ее старых платьев, которое поможет мне лучше соответствовать своему новому окружению.

– Как вам понравились дети, мисс Кук? – осведомилась миссис Корнхилл.

Я ответила, что хорошо поладила со своими подопечными и мы вроде бы нашли общий язык. Леди вздохнула с облегчением, а я вслед за ней, точно эхо, перевела дыхание. Затем она спросила, способна ли я вынести тихую уединенную жизнь. Я вообразила, как (одетая в другой наряд) сижу в этой красивой комнате и занимаюсь рукоделием; представила себе приятные обеды в изысканном обществе… Да, такая жизнь мне по вкусу, о чем я и сообщила своей хозяйке.

– Вот и хорошо, – одобрительно заметила миссис Корнхилл. – Очень хорошо. Уверена, мы с вами станем добрыми друзьями. – Она наклонилась ближе и призналась: – Увы, мне не хватает терпения с малютками: у меня слишком чувствительные нервы, а потому вам придется находиться при них постоянно. Есть вы будете с ними, а спускаться вниз, только когда вас вызовут или попросят об этом. Словом, – улыбнулась она лучезарно, – вам предстоит стать незримым ангелом.

– Да, мэм.

Откровения леди Корнхилл несколько охладили мой восторг, и я подумала, когда же будет ужин: после долгого путешествия ужасно хотелось есть.

– А теперь, мисс Кук, можете идти. Накормите детей, позаботьтесь, чтобы они прочли молитвы на ночь и уложите в постель. После этого я пришлю вам чего-нибудь перекусить. Думаю, вы устали и слишком взволнованы, чтобы испытывать сильный голод.

– Да, мэм, – отозвалась я с интонацией обреченного.

– Наверное, вам будет одиноко в первый вечер здесь, – смягчилась миссис Корнхилл. – Полагаю, как дочь портного, вы достаточно сносно шьете. Я пришлю вам несколько вещей, которые надобно починить. Работа немного отвлечет вас от грустных мыслей о доме.

Все это миссис Корнхилл проговорила с сияющей улыбкой, словно сообщала радостное известие. Мои маленькие подопечные потянули меня за собой наверх, в детскую. До их обиталища нам пришлось преодолеть несколько этажей, и уже в детской я обнаружила, что, возможно, в бедных семьях с детьми обходятся лучше, чем в богатых. В противоположность роскошным покоям внизу, здесь было тесно, неуютно: камин едва тлел, разрозненная мебель поражала убогостью. Я испытывала жалость к этим смышленым малышам, изгнанным из комнат родителей и лишенным их общества, но мне пришлось сдержать себя, чтобы не похитить несколько неаппетитных кусочков с их тарелок. Позже принесли ужин и мне: скудный и остывший, но я слишком устала и расстроилась, чтобы уделить ему внимание. Пообещав Господу, что завтра утром приободрюсь и тотчас возьмусь чинить вещи миссис Корнхилл, я легла в свою холодную постель.

В усадьбе Хаппен-Хит, что гордо вздымалась над окрестными холмами, обращенная к солнцу, словно символ покоя и процветания, втайне от многочисленных ее посетителей под самой крышей завелась мышь в образе девушки шестнадцати лет, которая предвкушала величайшее в своей жизни приключение и обнаружила, что ее удел вовсе не жить.

До моего гнезда наверху доносилось царившее в доме радостное оживление. Подъезжали и отъезжали экипажи. Слышалась музыка, по дому витали изысканные ароматы яств, которых я никогда не пробовала, поскольку ела то же, что и дети. Во время званых вечеров дом сиял огнями бесчисленных свечей и наполнялся нарядными гостями. Как чудесно было бы полюбоваться на них, но я никогда не видела их вблизи. Мне удавалось лишь украдкой бросить взгляд поверх перил на самом верху лестницы, тем и приходилось довольствоваться. Оттуда я пыталась уловить обрывки их разговоров. Я не бывала в обществе взрослых. Семья обитала в других сферах. Прислуга считала, что мое положение выше их, хозяева видели во мне существо низшее, и я, зажатая, словно в сандвиче, правилами общественного уклада, задыхалась и жухла, как вялый салатный лист. Ни один взрослый не заговаривал со мной, разве что однажды, когда я вышла в сад, чтобы немного пройтись в одиночестве. Очень скоро, правда, явилась слегка запыхавшаяся миссис Корнхилл, объявила, что совесть замучит ее, если она позволит мне скучать в праздности, и поручила заняться шитьем, посадкой растений и прополкой сорняков.

Хоть я и выполнила все поручения, хозяйку мою, похоже, немало раздосадовало, что все сделано было слишком быстро. Стоило ей застать меня за чтением или заметить, что я вышла подышать воздухом, как она немедленно находила для меня новую работу. На меня обрушивались горы постельного белья и платьев для починки. И так уж случилось, что по вечерам, уставшая, я так сильно тосковала по дому, что заливалась слезами у себя в каморке.

Я сказала, что лишена была общества взрослых, но это не совсем так. Мое одиночество временами нарушало появление мистера Финча Корнхилла. Хотя, похоже, старший сын в семействе питал ко мне неприязнь, нельзя сказать, чтобы он меня не замечал. Когда мы случайно попадались друг другу на глаза, я ловила не себе его цепкий взгляд, который, казалось, искал малейшую слабость, чтобы безжалостно ее высмеять. Как-то раз он задержал меня, чтобы спросить, как мне живется.

– Очень хорошо, – солгала я, поскольку молодой мистер Корнхилл не вызывал во мне желания откровенничать.

– Вы меня удивили, – заметил он. – Должно быть, я вас переоценил.

– Наверное, вы хотели сказать, что недооценили? – ледяным тоном возразила я.

Уголок его рта дрогнул в мрачной усмешке.

– Я сказал именно то, что хотел сказать.

Леди Корнхилл на все лады неустанно превозносила молодого человека, и это лишь усугубляло положение. Но я искренне привязалась к детям, чьи юные души еще не успел отравить снобизм их родителей, и была рада возможности привить этим милым малышам ценности, усвоенные мною в своей семье.

Примерно через полгода после моего приезда я, как обычно, сидела в детской со своими воспитанниками. Полутемная тесная коморка чуждалась лета, хотя скупые лучи солнца пробивались сквозь узкие окна, и тем самым напоминали о времени года и вызывали во мне смешанное чувство горечи и восторга. Я прочитала вслух отрывок из «Роукби», одной из моих любимейших поэм сэра Вальтера Скотта, и спросила детей, поняли ли они его смысл. Ответом было мертвое молчание. Фредди зевнул, а Дороти бросила на меня укоризненный взгляд (любую попытку расшевелить мысль в ее прелестной головке она считала незаслуженным оскорблением). И я вдруг подумала, что обречена провести лучшую пору жизни в заточении, словно рабыня, вынужденная сдерживать свой разум и силы, подавлять всякое чувство и желание. День за днем суждено мне сидеть прикованной к этому стулу в четырех голых стенах, пока ослепительное летнее солнце сияет в небе, провозглашая на исходе каждого дня, что потерянное время мне уже не вернуть. Глубоко задетая, я велела детям выучить стихи наизусть, затем выскользнула из спальни и сбежала по лестнице в сад.

Роса в парке еще не высохла. Кроны деревьев окутывали землю тенью словно мантией. Река пронизывала ее серебряной стрелой. Я нашла себе укрытие в густых зарослях папоротников, где тишину нарушало лишь жужжание крылатых насекомых.

Внезапно послышался и другой звук: шум голосов. Взглянув в ту сторону, я убедилась, что принадлежат они миссис Корнхилл и ее старшему сыну, и отступила за надежную завесу листвы. Мать с сыном прогуливались недалеко от меня.

– Но почему она все время проводит взаперти? – спросил молодой мистер Корнхилл. – Какое преступление она совершила?

«Кто же эта преступница?» – подумала я.

Миссис Корнхилл поспешила ответить: