– Мисс Кук выполняет работу, за которую ей платят. Она не член семьи.

– Но она и не мать маленьким сорванцам, – возразил сын, – однако ей всегда приходится делить с ними стол. И я хочу знать почему.

Мисс Корнхилл пожаловалась, что ее первенец чересчур надоедлив.

– Между нами и мисс Кук огромная разница.

– Я ее не вижу! – отрезал сын. – Вы боитесь, что она станет петь непристойные песни за столом или пить чай из блюдца?

– Она из рабочего сословия. – Миссис Корнхилл понизила голос до нежного воркования. – Ей надлежит заботиться лишь о долге перед Господом и собственной семьей, нам же – о долге перед обществом.

– А поскольку общество состоит из семей и Господа, мне представляется, что разницы нет никакой, – не согласился молодой человек. – Между тем всякому ясно, как велика разница между умной молодой женщиной и двумя малышами, с которыми она проводит сутки напролет. Уверен: она с удовольствием приняла бы участие во взрослых разговорах, а я был бы счастлив увидеть нового собеседника за нашим столом.

Разговор ненадолго прервался, и послышался шелест шелковых юбок миссис Корнхилл.

– Ты считаешь себя великодушным, но не движет ли тобой нечто другое? Может, просто хорошенькое личико вскружило тебе голову? Я не заметила, чтобы ты так же заботился о мисс Хаббард, когда та была в доме. Возможно, дело в том, что ей было за сорок и на подбородке у нее росли волосы?

– Тогда я был ребенком, а детям надлежит слушаться родителей. Теперь же я мужчина и должен следовать своим убеждениям, хотя охотно признаю, что мисс Кук приятная особа.

– Когда станешь главой собственной семьи, – произнесла миссис Корнхилл ледяным тоном, – то волен будешь ниспровергать правила общественного уклада, хоть я и молюсь, чтобы ты нашел себе жену, которая сумеет тебя вразумить.

– Вам придется попросить мисс Кук присоединиться к нам за завтраком в воскресенье. – Манера обращения молодого человека не уступала в заносчивости тону его матери. – Вряд ли столь мизерная уступка опрокинет общественный уклад.

Об этой беседе никогда не упоминали, и это немало меня удивило, но довольно скоро миссис Корнхилл сказала, что дети уже достаточно подросли, чтобы обедать с родителями по воскресным дням, и мне можно сидеть за столом вместе с ними.

Я полагала, что Корнхиллы ничем не хуже большинства представителей их сословия. Они верили, что высокое положение в обществе и принадлежность к избранному кругу ниспосланы им Господом из благоразумного расчета. Людей неимущих они считали всего лишь рабочим скотом, чье единственное назначение – служить на пользу хозяевам. Во всех других отношениях беднота не заслуживала их внимания. Меня же, в свою очередь, учили не судить господ, но видеть в них порождение системы общественного устройства: людей, что живут в собственном мире и не знают другого. Однако Финч Корнхилл стал представляться мне человеком иного склада. После долгих месяцев одиночества у меня будто отнялся язык, и в воскресенье я не решилась принять участие в разговоре, но с удовольствием слушала, как молодой мистер Корнхилл рассуждает о незнакомых мне сторонах жизни, к которым его родители не проявляли ни малейшего интереса.

Он говорил о детском труде на фабриках и копях и о тех несчастных, кого продают в рабство в колониях. Когда он описывал этих отверженных, дети слушали как зачарованные, оскорбленная миссис Корнхилл пришла в негодование, а ее усатый супруг, казалось, немало смутился, оттого что обычный разговор за обедом принял вдруг столь неожиданное направление. Мне же хотелось рукоплескать. «Браво!» – вскричала я мысленно. В этой обители самодовольства завелся бунтарь.

После обеда, к великому неудовольствию своей матери, Финч Корнхилл пригласил меня прогуляться по саду.

– Айза должна заниматься детьми, – предупредила миссис Корнхилл.

– Непременно, – пообещал сын. – Я так редко вижусь с младшими братом и сестрой, так что они будут нас сопровождать, заменят дуэний.

Дети, проникшись важностью новой роли, держались на удивление тихо и робко.

– Я должен перед вами извиниться, – произнес молодой человек. – Простите, если показался грубым.

– Мистер Корнхилл, вы не показались мне грубым, а вели себя грубо. В том скромном кругу общества, к которому принадлежу я, обращение, подобное вашему, считается неучтивым.

Он остановился и окинул меня испытующим удивленным взглядом.

– Если мне, как вы заметили, недостает вежливости, то вам, возможно, не хватает скромности.

Однако открытие это, похоже, скорее обрадовало его, нежели рассердило.

– Вы бы хотели, чтобы я смиренно преклонила колени и присела в реверансе, сэр? – произнесла я, с усмешкой подчеркнув последнее слово.

– Очень хотел бы, – отозвался он с неожиданным смешком. – Ведь тогда я смог бы смотреть на вас сверху вниз. Вы слишком высокая, чтобы быть смиренной и чтобы мужчина мог восхищенно любоваться вами, занимая самое выгодное положение.

– Странная у вас манера показывать свое восхищение, – заметила я.

– Свои колкости я приберегаю для матери, а не для вас. Увы, несмотря на фарфоровое личико, кожа у нее толстая, как у носорога.

Теперь, когда больше не боялась Финча Корнхилла и разгадала характер его матери, я смогла рассмеяться, и наградой мне была одна из его редких, но очаровательных улыбок.

– Однако должен признаться, – добавил он серьезно, – я испытывал вас. Мне казалось, что такая красивая девушка непременно должна быть тщеславной и пустой, но я рад, что ошибся. К счастью, вас больше интересует окружающий мир, нежели свое отражение в зеркале, у вас живой острый ум, вы тонко чувствующая натура. Полагаю, это я должен вам поклониться. – Что он и не преминул сделать, вызвав дружный взрыв смеха у детей, а потом, выпрямившись, спросил: – Теперь мы можем быть друзьями?

– Я не слишком высоко ценю заверения в дружбе, – сказала я в ответ. – О дружбе судят не по словам, а по делам. Посмотрим, что из этого выйдет.

– Тогда, может, мы начнем с того, что станем обращаться друг к другу как друзья? Вы должны звать меня по имени – Финч.

– О, это нарушит вековой общественный уклад, – возразила я.

– Вот и хорошо. Давайте сломаем его! Мы с вами объявим войну притворству и высокомерию.

Довольно скоро я прониклась уважением к старшему сыну семейства, чья приверженность высоким идеалам вызывала тревогу и недоумение у тех, кто воспитывал его, желая видеть в нем свое подобие; к юноше, чьи скупые улыбки и редкие вспышки веселья напоминали сияние солнца в холодном суровом краю. Я каждый раз с нетерпением ждала следующего воскресного обеда. Как-то раз после подобной семейной трапезы молодой Корнхилл улучил минуту, чтобы сказать мне несколько слов наедине:

– Меня беспокоит, что вам здесь очень одиноко.

– Уже не так, как раньше: теперь я живу в ожидании воскресенья, – возразила я.

– Меня огорчает, что вам приходится тратить все свое время на двух избалованных недорослей, чтобы заработать себе на жизнь.

– Ну, это не самая скверная компания, – улыбнулась я.

Он рассмеялся:

– Но можно было бы найти и получше. Я слишком редко бываю здесь, чтобы помочь вам, но мне кажется, есть способ оставить вас в приятном обществе.

С этими словами он сунул мне в руки связку книг. Я перевернула ее, чтобы взглянуть на корешки переплетов и увидеть имена тех, кому предстояло разделить со мной заключение: Байрон ^[2], Кэмпбелл ^[3], Вордсворт ^[4]. Должно быть, люди доблестные, подумалось мне. Тогда я не представляла себе, какая дружба завяжется в тишине комнаты, какие путешествия мы совершим, какие философские загадки разгадаем, каким романтическим фантазиям будем предаваться.

Так началось для меня истинное образование, а с ним и более близкое знакомство с моим благодетелем. Его тонкий ум я оценила, прочитав Босуэлла ^[5], Юма ^[6] и Мура ^[7]. В его сердце заглянула благодаря Шекспиру, Мильтону ^[8] и Поупу ^[9], но прямой путь к нему мне указала записка от Финча, обнаруженная мною однажды между страницами томика Голдсмита ^[10]: «Я завидую этому гению, ибо знаю, как он вам понравится». С немалой дерзостью я вернула книгу, вложив в нее собственное послание: «Отправитель мне нравится даже больше, ибо вместе с плодами гения он посылает мне и сердечную доброту».

С тех пор записка вкладывалась в каждую новую книгу. Моя блеклая, пустая жизнь наполнилась радостью дружбы, не хватало лишь этого драгоценного дара, явленного во плоти. Странно, но приятно было вскоре обнаружить, что я скучаю по серьезному молодому человеку почти так же, как по родителям. Жизнь моя проходила в борьбе за существование, о романтической любви я не помышляла, а будущее свое видела лишь в полезных трудах и заботах, но в тех редких случаях, когда мы с Финчем стояли близко друг к другу, в душе моей поднималась буря самых противоречивых чувств. В его обществе я испытывала слабость, но вместе с тем наша с ним духовная связь придавала мне невероятную силу. Мне казалось, что рядом с таким человеком я могла бы употребить все усилия, чтобы изменить этот мир к лучшему. В нем не было и тени притворства или глупости. Я знала, что он не стал бы тратить на меня время, будь я ему безразлична.

Однажды я с удивлением нашла в его посылке с книгами Библию. Финч не мог не знать, что мне хорошо знакомо ее содержание. Раскрыв книгу, я обнаружила новое признание. Священное Писание Финч сопроводил несколькими строками, написанными от руки: «На этой священной книге я клянусь, что вся моя любовь принадлежит лишь вам одной, и так будет всегда». Нет нужды описывать чувства, которые я испытала. Те, кто изведал счастье разделенной любви, вспомнят и свет, озаряющий самые потаенные уголки души, и величайшее смятение, что почти вытесняет изумление, и мечты о добродетелях и достоинствах, которые служат опорой новым поколениям. Что же до тех, кто еще не сподобился благословения Божия и не познал этой великой радости, я не стану принижать ее в их глазах своим описанием. Я лишь желаю им испытать ее в действительности, и как можно скорее. Да, я почувствовала радость, и еще облегчение, и благодарность, но вскоре овладела собой и вернулась к работе. Ни в восторженных восхвалениях, ни в слезливых заверениях в любви я не нуждалась. Финч предложил мне самого себя, ни больше ни меньше. А поскольку сердцем моим он уже завладел, я не видела препятствий к тому, чтобы мы соединились навеки.

О как бесхитростна и наивна юность! Моему возлюбленному едва исполнилось восемнадцать. Он не мог рассчитывать на достаточный доход, пока не достигнет двадцати одного года. Финч предостерег меня (без всякой на то надобности), что родители его никогда не одобрят наш союз. В своих честолюбивых помыслах они желали для сына брака, который принес бы ему и высокое положение в обществе, и денежную выгоду. Они скорее предпочли бы видеть старшего сына мертвым, нежели женатым на дочери бедного портного.

Финч поклялся сделать все возможное, чтобы помешать осуществлению матримониальных планов матери, пока он не обретет независимость. А до тех пор мы условились не говорить о своих чувствах и по возможности не обнаруживать их, чтобы не возбудить подозрений. Однако полностью скрыть радость, что поселилась в моей душе и помогла выдержать множество испытаний в этом доме, среди людей легковесных и пустых, было невозможно. Мы даже находили удовольствие, храня свой секрет во время церемонных встреч, только раз в месяц, не чаще, позволяли себе «случайно» столкнуться. И тогда в наших разговорах о книгах или иных предметах прорывалась страсть, однако источником ее была страсть другая, тайная, которой мы никогда не показывали.