Глава третья. Великий раскол

Если, как говорит Карлайл, история мира записана в жизни его великих людей, то и дух народа запечатлен в героях, которых он выбирает. Лучшей иллюстрации этого факта, чем жизнь Захарии Джойнера, не найти. С исторической точки зрения его положение достаточно надежно. Правда, наибольшая слава пришла к нему там, где он сам хотел бы быть – на родине. Его имя не достигло национальной известности Уэбстера или Кэлхуна; несомненно, большинство людей за пределами Катобы затруднились бы назвать его имя. Но историки запомнят его как лидера в делах собственного штата на протяжении почти пятидесяти лет; как способного и находчивого губернатора; позднее – как одного из наиболее ярких и колоритных лидеров дебатов в Сенате США; и в целом, если взвесить и оценить всю историю его жизни, как человека, обладавшего большими природными способностями и умом, учитывая его место, время и положение.

Он руководил делами своего штата во время Гражданской войны, руководил мужественно и умело. В тяжелые периоды он не поддавался угрозам и не поддавался истерии народных чувств. В последние дни существования Конфедерации, когда армии испытывали острую нужду, он сдержанно отказал Джефферсону Дэвису в требовании отдать почти семьдесят тысяч костюмов, обуви и пальто, которые принадлежали штату и находились в его распоряжении. Он прямо и без извинений отказался, заявив, что оборудование будет использовано в первую очередь для реабилитации его собственного народа; и хотя этот акт бунтарства вызвал горькие осуждения со всех сторон, он остался при своем решении и не стал отступать.

Позже, в мрачные времена Реконструкции, военной оккупации, черных легислатур и ночных всадников, он оказал еще большую услугу своему штату. И завершил свою долгую жизнь, полную почестей и достижений, в качестве члена Сената страны, в которой он умер во время последней администрации Кливленда, в 1893 году.

Все эти факты достаточно хорошо известны, чтобы сделать его место в летописи страны надежным. Но для жителей Катобы его имя значит гораздо больше, чем это. Они хорошо знакомы с историей его жизни и послужным списком его должностей в том виде, в каком они изложены здесь. Но эти почести и достижения, как бы великолепны они ни были, сами по себе не объясняют того места, которое он занимает в сердце Катобы. Ведь он – их герой: в самом локальном и конкретном смысле они чувствуют, что он принадлежит им, не может принадлежать ничему другому, принадлежит им и только им. Поэтому они любят его.

Он был не только их родным Линкольном – сыном своей глубинки, шедшим к славе по бревенчатому пути, – он был их Крокеттом и Полом Баньяном в одном лице. Он был не только их героем, он был их легендой и мифом. Он был, да и по сей день остается, своего рода живым пророчеством всего того, чем они сами хотели бы стать; местным божеством, вылепленным из их глины и дышащим их воздухом; языком, который произносил слова, голосом, который понимал и говорил на языке, на котором они хотели, чтобы он говорил.

Сегодня о нем рассказывают тысячи историй. И какая разница, что многие из описанных в них событий никогда не происходили? Они правдивы, потому что именно такие вещи он мог бы сказать, именно такие вещи могли бы с ним произойти. Таким образом, в какой степени и какими сложными путями он был создан таким в их воображении, никто не может сказать. Насколько человек сформировал миф, насколько миф сформировал человека, насколько Зак Джойнер создал свой народ или насколько его народ создал его – никто не может знать, да это и не важно.

Ибо он был для них ребром, а они для него – плотью и телом. Он был для них родным, как их собственная глина, такой же частью их жизни, как география родной земли, климат их особой погоды. Никакое другое место на земле, кроме Старой Катобы, не могло породить его. И люди знают это: поэтому, опять же, они любят его.

Изучая историю этого великого человека, мы собрали более восьмисот историй, анекдотов и шуток, которые о нем рассказывают, и из них не менее шестисот имеют безошибочное кольцо – или привкус правды. Если они не произошли, то должны были произойти! Они принадлежат ему: они подходят ему, как старый башмак.

– Но, – хитро спрашивают педанты, – разве они произошли? Правда, что ли? Ах, да, они похожи на его слова – он мог их сказать, – но дело не в этом! Так ли это?

Что ж, мы не совсем готовы к таким возражениям. Из шестисот историй, в которых есть доля правды, триста мы действительно проверили на подлинность без тени сомнения и готовы привести их по всем правилам – место, время, повод, доказательства – любому, кто поинтересуется. В этих историях есть сила, юмор, грубость и самобытность, которые принадлежат этому человеку и отмечают каждое его высказывание. Они вышли прямо из-под земли.

В результате проведенных исследований мы можем однозначно утверждать, что не имеет под собой никаких оснований история о том, что однажды, выполняя желание одной дамы, он обратился к негритянскому оборванцу на вокзале, у которого была повозка с осликом и грузом арахиса:

– Парень! Иди сюда и покажи этой даме свою…!

Но он, безусловно, произнес в Сенате США речь (в ответ на реплику достопочтенного Барнаби Булвинкля), которую принято приписывать ему, хотя в протоколе Конгресса она не отражена:

– Господин президент, сэр, почтенный джентльмен просит нас выделить двести тысяч долларов из денег налогоплательщиков на строительство моста через ручей Кун в округе почтенного джентльмена, это ручей, сэр, который я видел, и который, сэр, я мог бы переплыть наполовину.

Вице-президент (стучит молотком):

– Сенатор вышел из строя.

Сенатор Джойнер:

– Господин президент, сэр, вы правы. Если бы я был в порядке, сэр, я мог бы… весь этот путь пройти!

Последняя история, которую рассказывают о Захарии Джойнере, заключается в том, что в последние дни своей болезни (а умирал он, как и король Карл, в «бессовестное время») он был выведен из комы однажды днем звуком быстрых копыт и колес и, устало выглянув из окна своей комнаты, увидел свободную фигуру своего брата Руфуса, спешившего к дому. Даже в последней крайности юмор не оставил его: говорят, он слабо улыбнулся и слабо прокричал:

– Боже мой! Кажется, все кончено! Ведь Руф идет!

Впоследствии люди рассказывали эту историю и, несмотря на мрачность шутки, смеялись над ней, поскольку семейная черта, на которую она указывала, была хорошо известна.

Известно, что «Медведь» Джойнер в более зрелом возрасте, после переезда в Ливия-Хилл, узнав о смерти одного из своих сыновей от второго брака в Зебулоне, сказал:

– Ну, я думаю, что некоторые из детей придут на похороны. – Он на мгновение задумался, а затем кивнул головой в знак подтверждения. – Это – не более чем правильно! – И после очередной паузы добродетельно добавил: – Если бы я был там, я бы сам пошел! – И при этих словах он торжественно мотнул головой, так, чтобы не оставалось сомнений в серьезности его намерений.

Сообщается, что Захария, когда его спросили о количестве его родственников, ответил: – Черт, я не знаю! В Зебулоне нельзя бросить камень, чтобы не попасть в кого-нибудь из них! – Он на мгновение задумался над своей метафорой, а затем сказал: – Однако пусть первым бросит камень тот, кто без греха среди вас. Я не могу! – И с этими словами он добродетельно отвернулся, энергично почесывая затылок.

И снова, отвечая на приветствие одного из присутствующих после политического митинга, на котором он выступал с речью, он, как сообщается, сказал:

– Мой друг, ваше лицо мне кажется знакомым. Не видел ли я вас где-нибудь раньше?

На что собеседник ответил: – Да, сэр. Я думаю, что да. Я был девятым ребенком вашего папы от второго брака, а вы – четвертым от первого. Так что, думаю, можно сказать, что мы с вами были сводными братьями, дальними родственниками.

Самая мрачная история во всем каталоге Джойнеров, пожалуй, состоит в том, что старый «Медведь» Джойнер, когда его однажды упрекнули в кажущемся пренебрежении к собственному выводку, как говорят, сказал своему инквизитору:

– Боже мой, всемогущий! Человек может посеять семена, но он не может сделать погоду! Я их посеял – теперь, черт возьми, пусть растут!

Нет оснований полагать, что Уильям или его дети были настолько невнимательны друг к другу, как следует из этих историй, однако они действительно свидетельствуют об одной из черт или недостатков клана. Эта черта – если она есть – давно известна в Катобе, где говорят, что «единственное, что может собрать их всех вместе, – это свадьба или похороны, и для этого они должны быть хорошими». И все же эта примета получила слишком легкую интерпретацию. Многие воспринимают подобные истории как свидетельство того, что Джойнерам не хватало семейных чувств, но на самом деле все обстоит совсем не так.

По правде говоря, ни одна семья не жила так, чтобы в ней было более сильное ощущение своей идентичности. Трудно описать это в более привычных терминах, поскольку все племя нарушает стандарты, по которым принято оценивать подобные вещи. Ни «привязанности», ни «любви», ни «преданности», ни даже «клановости» – в том смысле, в каком эти термины принято употреблять, – у семьи, похоже, не было. Совершенно верно, что проходили годы, когда братья не виделись и не разговаривали друг с другом, даже если жили в одном городе. Верно и то, что одни богатели, равнодушно относясь к другим, прозябающим в безвестной нищете; что дети рождались, вырастали и уезжали, почти не зная лица двоюродного брата и его имени.

Многие люди замечали эти вещи, удивлялись им, а затем принимали их как еще одно доказательство того, что племя «странное». И все же, как это ни парадоксально, именно из этого безразличия возникло единство семьи. Из этой же обособленности возникло глубокое и прочное чувство их идентичности. В каком-то смысле они полностью перевернули старую пословицу о том, что если люди отказываются держаться вместе, то они будут висеть по отдельности: о Джойнерах можно сказать, что они висят отдельно, потому что знают, что висят вместе.

Чтобы найти причину их чувства «отдельности», необходимо заглянуть в историю семьи.

Многочисленные дети «Медведя» Джойнера от двух браков – по самым скромным подсчетам, их было более двадцати – росли в обществе, где каждый должен был заботиться о себе сам. Что касается самого старого Билла, то ничто в его прежней жизни не подготовило его к тяжелым родительским обязанностям. Какой бы ни была его карьера до приезда в холмистую местность Зебулона, она была очень тяжелой. Известно, что он сказал:

– Если молодой человек не научится корчевать до четырнадцати лет, он никогда не научится. Курица будет возиться с молодыми птенцами, но до того, как они поджарятся, им придется добывать себе пропитание самим.

Несмотря на то, что он был солидным человеком для своего времени и места, его средств было недостаточно, чтобы обеспечить двум десяткам детей легкий старт в жизни. Более того, надо признать, что, как и многие мужчины, овдовевшие в первом браке, он решился на второй, потому что это был лучший способ удовлетворить свои потребности. А те четырнадцать или шестнадцать детей, которые появились позже, – что ж, это жестокий факт, но это был посев слепого семени. Они пришли. Они просто пришли. И это было все.

Возможно, несправедливо подчеркивать раскол этого второго брака. И все же разделение произошло. Это неизбежно. Во-первых, старшие дети от первого брака «Медведя» Джойнера были уже достаточно взрослыми, когда он женился во второй раз и когда на свет появились дети от второго брака. Опять же, оставшиеся в живых дети от первого брака – Зак, Роберт, Хэтти, Теодор и Руф – были если не другой породой, то уж точно отдельным кланом. И они это знали. С самого начала, инстинктивно, казалось, они это знали. Не то чтобы они сознательно ощущали свое «превосходство» – это горькое обвинение прозвучало позже, – но они, похоже, чувствовали себя таковыми. И – раз уж приходится говорить чистую правду – в свете своих достижений и в мировом понимании они таковыми и были.

Еще один факт: Джойнеры, от первого до последнего, были тщеславным народом. Даже старый Уильям имел свою долю этого недостатка, возможно, даже больше, чем остальные, поскольку старики тридцатилетней давности, помнившие его и отдававшие должное его доблести и необыкновенным дарованиям, часто добавляли:

– Ну, он знал, что он хороший… Он был замечательный, но он знал, что он хороший. И он был фанатичен. Он мог быть фанатичным; и он был властным, тоже… А что касается Зака, – улыбались старики, произнося его имя, – ну, был и Зак. Он знал, что он хороший. Зак был удивительным… но никто никогда не говорил, что он был румяной фиалкой.