Я оборачиваюсь, когда он поднимает бокал и холодно улыбается мне – так, что лучше бы не улыбался вовсе.

Я решаю промолчать.

Кажется, что это будет лучше всего, потому что меня и так изрядно трясет. Не от крови, а от тревоги за своего человека. Я не знаю, в порядке ли Валентино, ясно одно – если его и поймали, то намного позже, чем он передал мне письмо о выполнении задания.

Валентино был уверен, что Саид погиб, потому что он был отличным стрелком и не мог ошибиться. Но позже я понимаю: на сердце у этого зверя был надет бронежилет.

Черт! Черт! Черт!

Минуты текли очень медленно.

И когда обе пули были вытащены, а пульс Саида начал приходить в норму, я свесила руки вниз и без сил опустилась на пол. Мои руки были в крови человека, о чьей смерти я мечтала.

Саида выносят из дома, как и диван – пропахший кровью, грязью и крепким алкоголем. Теперь осталось ждать, ведь от жизни этого зверя зависела жизнь Валентино.

Мы остались вдвоем. Только Эльман и я. И я впервые этого боялась.

– Вставай, – приказывает Эльман.

Он немного пьян. Я ощущаю запах таблеток и алкоголя, последнего было очень много. Схватив меня за плечо, Эльман дергает меня с пола как тряпичную куклу, прижимает к стене и наваливается сверху.

В его руках, несомненно, появляется пистолет.

И его холодное дуло моментально упирается мне в челюсть.

– Ты сорвала мне сделку. Впутала меня в криминальную историю с перестрелкой. Подорвала мою репутацию. Ты пыталась убить преданного мне человека. Ты ставишь мне ультиматумы и думаешь, что я все спущу тебе с рук?

Я тяжело дышу. Хотя бы потому, что дуло упирается мне прямо в горло и мешает насытить кислородом мои легкие.

– Отвечай, Ясмин! – рычит мне в рот.

– Не спустишь? – спрашиваю почти безмолвно.

Эльман рвано дышит мне в губы, и все мое естество пропитывается запахом крепкого глухого виски. Он водит пистолетом по моему лицу, как во время секса водит руками по моим губам, скулам и щекам.

И я сразу все поняла.

Поняла, что сейчас будет.

– Раздевайся, Ясмин.

– Не буду, – проговариваю отчетливо. – Не буду раздеваться и сожалеть. Можешь стрелять, Эльман. Только после выстрела, когда ты поймешь, как жалка и скучна твоя жизнь без меня, не пытайся меня спасти.

Я холодно улыбнулась. Почти как это делал Эльман.

– Ну что, убьешь меня?

– Иногда я думаю, что убить тебя – это мой единственный выход, – задумчиво произносит Эльман.

И опускает оружие.

Я осторожно дышу, наблюдая за ним.

И понимаю лишь одно: он остыл. Остыл, черт возьми. Так быстро, так непозволительно, так нечестно ко мне, ведь я не умею отпускать свои чувства столь спешно.

– Как ты делаешь это? – бросаю ему в спину.

– Что делаю, Ясмин?

– Как ты успокаиваешься? Еще минуту назад твои глаза горели бешеным огнем, а теперь ты снова такой же холодный, как кусок льда. Ты снова ушел. Ушел в свои мысли.

Эльман игнорирует мои вопросы.

Полностью игнорирует.

Он подбирает бутылку виски, которым поили Саида, и наливает себе в бокал, а пистолет спокойно кладет на барную стойку.

– Саид бросился под пулю, от которой умерла моя дочь. Он не успел, но он бросился, – произносит Эльман. – Он не думал о смерти, он думал лишь о том, как спасти мою дочь. То, что ты сделала сегодня, напомнило мне об этом.

– Я тебя разочаровала?

– Не знаю, – отвечает честно.

Я замолкаю, наблюдая за его спокойными, размеренными действиями.

Значит, он ушел туда – к прошлому. Вот, где его мысли.

– Ты часто уходишь туда, – понимаю я. – К ней или к дочери, я не знаю.

– Не твое дело, Ясмин.

– Мое, – убеждаю в ответ. – Пока я с тобой, это мое дело. Ты оставляешь меня одну и уходишь к ним. А я остаюсь без возможности прикоснуться к твоим мыслям, потому что ты собственник и ничем не делишься. Даже чертовыми мыслями!

Эльман поворачивается, чтобы смерить меня холодным взглядом.

Боже, он такой холодный, что я и поверить не могу в тот жар, который мерещился мне каких-то несколько минут назад. Такое возможно?

– Больше всего я ненавижу в тебе лед, Эльман. Ты весь из него состоишь.

– Ясмин, мне не до глубоких разговоров. Выпей со мной, идем. Ты поступила плохо. Я хочу расслабиться и забыть.

Я качаю головой.

– Ты боишься почувствовать, потому что не хочешь, чтобы лед растаял. Слышишь? Хотя внутри тебя пожарище, но ты упорно его прячешь. Ради кого, Эльман? Ради них?

– Возьми, – произносит Эльман и достает из штанов толстую пачку купюр, чтобы потом бросить мне в ноги. – Это за спасение Саида. Я же сказал, что заплачу тебе за его жизнь.

Я опускаю глаза, когда связанная пачка местной валюты оказывается у моих ног.

И чувствую, что меня начинает трясти. Очень сильно. А Эльману – хоть бы что.

– Да пошел ты к черту! – развожу руками, чувствуя собственное бессилие. – Кстати говоря, его жизнь не стоит ни гроша, поэтому я не возьму эти деньги. Ты слышишь?!

– Как хочешь.

– Саид назвал нас сраными макаронниками, – привожу последний аргумент. – Знаешь, что папа делал с такими, как он?

– Я не твой папа, Ясмин. Чем быстрее ты это поймешь, тем лучше будет для тебя. Саид принесет извинения.

– Пусть засунет свои извинения себе в зад!

– Тебе следует отдохнуть, Ясмин, – спокойно парирует. – Ты перенервничала и устала. Иди в спальню.

– Да пошел ты к черту, Эльман Шах!

Эльман садится за барную стойку, подливает себе виски и смотрит в одну точку – на шторы. И смотрит так, словно здесь нет никого, кроме него и этих чертовых штор.

– Я дважды послала тебя. Ты слышишь вообще? Эй?

– Можешь послать еще раз, но что от этого толку, если через несколько дней ты отойдешь и вернешься на свое место?

– И где же мое место?

– На моем члене, – спокойно произносит.

Я задыхаюсь.

Задыхаюсь от нулевой отдачи. От отсутствия эмоций. От отсутствия Эльмана здесь и сейчас, когда во мне – столько недосказанности и столько эмоций.

– Я привыкла говорить, когда есть проблемы.

Я подхожу к Эльману и касаюсь его правого плеча.

Он, как всегда, облачен в черную рубашку, а я, честно признаться, устала от черного цвета в его гардеробе.

– Я привык решать проблемы сам.

– Я могу научить по-другому. По-новому. Вместе.

Эльман моргает несколько раз и переводит взгляд со штор – на меня. Я касаюсь его лица, разглаживаю мелкие морщинки, обвожу контур губ.

Эльман не дергается, позволяет разглядывать себя и ласкать.

– О, Эльман. В твоих глазах такая тьма, что одному с ней точно не справиться.

– Иди в постель и жди меня, – просит он.

– В постель? А когда ты меня трахаешь, ты ее представляешь?

Мы оба тяжело дышим.

Потому что разбередили друг другу раны, а теперь стоим в шаге от того, чтобы наброситься друг на друга и растерзать за сказанное.

– Ответь же! Да или нет? Почему молчишь?

Эльман усмехается, хватает бутылку с бокалом и поднимается из-за барной стойки, оставляя на ней пистолет.

Я не пускаю его, упираюсь ему в грудь ладошками и очень не хочу, чтобы он молчал.

Потому что без ответа на этот вопрос я, кажется, умру.

– Да?! – кричу ему вслед. – Ее представляешь? Тогда какого черта ты согласился мне помочь с Андреа?! Захотелось трахнуть итальянку, да?

– Ты не единственная итальянка на Земле, Ясмин.

– Если причина не в этом, тогда почему я?!

Эльман уходит.

Уходит быстрым, размашистым шагом.

– Сбегать привычнее, да? – обращаюсь безответно. – У тебя лед вместо сердца, Эльман! И благих намерений – тоже абсолютный ноль! А я думала, ты хороший, твою мать!

Он оборачивается и указывает на меня пальцем, чтобы холодно отчеканить:

– Ты ошиблась. Я не хороший. Я очень плохой, Ясмин. Когда ты все поймешь, ты поймешь и то, что я чертовски плохой.

– Мне плевать, какой ты для других. Лично для моей жизни ты не сделал ничего плохого! Пока еще… – выдыхаю без сил.

– Ты снова ошибаешься, Ясмин.

Когда он уходит, я оседаю на пол.

Оседаю под грузом вопросов – вопросов без ответов.

Проходит минута, две, десять, а в голове по-прежнему – дикая пустота. И опустошенность во всем теле. Свернувшись калачиком, я прикрываю глаза и вспоминаю…

Вспоминаю Италию. Свой дом. Родителей.

Там никогда не было так холодно, и дело было даже не в солнце Сицилии. Дело в погоде дома. С мамой всегда было тепло и хорошо, но даже без мамы там не было настолько холодно, как здесь – в дворце Шаха. Не было.

Сверху хлопает дверь.

Но после – сразу раздается звенящая тишина.

Он не спустится. Я знаю, не спустится. Он ушел к себе. В свои мысли. В его мыслях второй дом, и там ему очень тепло. А я здесь, и мне холодно.

Я дрожу. В темном холодном доме я дрожу – от бессилия и тихой безмолвной ярости.

Ему тепло, а мне холодно.

Так не должно быть.

Так не должно быть!

Я поднимаюсь на ноги, ощущая бурлящую ярость.

Я направляюсь на кухню и беру самый большой и длинный нож и возвращаюсь в гостиную, к окну.

Где висели шторы, с которыми я не смирилась.

Замахнувшись, я врезаюсь острием в плотную черную ткань, и с силой опускаю руку вниз. Шторы трещат от напора, и спустя несколько секунд на них появляется огромная дыра.

Я замахиваюсь вновь и вновь.

И вижу все больше и больше дыр на невероятно красивой ткани. Для меня она не красивая, она уродливая и очень болезненная, и эта болезненность сжирает Эльмана изнутри.

И меня – вместе с ним.

Схватив штору одной рукой, другой я решаю перерезать ее по горизонтали. От начала и до конца, чтобы их нельзя было зашить, чтобы нельзя было вернуть в прежний вид.

Я чувствую, как огромный кусок ткани падает к моим ногам, тогда я поворачиваюсь и кричу:

– Эльман Шах!

Я замолчала, прислушиваясь к тишине.

Приблизившись к барной стойке, я беру в руки его оружие, бросаю взгляд на черную люстру на потолке и, прицелившись, жму на спусковой крючок.

Выстрел ненадолго оглушает.

И только тогда сверху раздаются долгожданные шаги.

Они приближаются, становятся четче и громче.

Как и стук моего сердца. Как и стук моего сердца.

Глава 31

– Что ты творишь?

Эльман рядом. Он на лестнице – стоит в одних штанах жутко взъерошенный и жутко недовольный.

Его голос тихий, но не спокойный. Отнюдь.

Голос Эльмана Шаха дрожал.

– Я решила побыть хозяйкой в твоем доме. Мне не нравилась эта люстра и эти шторы. А ты подумал, что я в себя выстрелила?

Я смеюсь. Громко, очень. Непозволительно громко для такой черной беспросветной тишины.

– Ясмин, знай свои границы, – пригрозил тихо.

– Они там же, где и мое место? На твоем члене? – улыбаюсь, наблюдая за его приближением. – Кстати, я изуродовала твои черные шторы. Ты не сможешь повесить их обратно, увы. Ты чувствуешь свою вину перед Дашей?

– Заткнись, Ясмин.

– Чувствуешь, Эльман? Она тебя не простит, ты это принимаешь? Теперь нужно повесить те шторы, что заказывала именно я.

– Мне не нужно ее прощение! – рявкнул Эльман. – Мне не нужно, твою мать, ее прощение!

– Разве эти шторы не в честь нее? А твои черные рубашки? А посуда на кухне? Ответь мне, Эльман Шах!

Эльман молчит, тяжело дыша.

А я, кажется, видела каждую венку на его лбу – так сильно он был напряжен.

Я кладу оружие на ровную поверхность и медленно стягиваю с себя халат. Под ним – лишь короткие шортики. И обнаженная грудь.

Я выпускаю халатик их рук и моментально ловлю на себе мужской голодный взгляд. Всюду, куда он только может дотянуться – я его чувствую.

– Ты сейчас на мою грудь смотришь или о ней думаешь? – склоняю голову, сложив руки на груди. – Что ты чувствуешь, Эльман?