Он присел рядом со мной. Через мгновение шторка на входе снова откинулась, и из блиндажа вышли двое носильщиков, а за ними высокий англичанин. Он подвел санитаров ко мне.

– Вот американский tenente, – сказал он по-итальянски.

– Я могу потерпеть, – сказал я. – Тут есть более тяжело раненные. Я в порядке.

– Ладно, ладно, – сказал он, – погеройствовали, и хватит. – И добавил, перейдя на итальянский: – Поднимайте его, но аккуратнее с ногами. Они очень болят. А это родной сын президента Вильсона.

Санитары подняли меня и внесли на перевязочный пункт. Все операционные столы внутри были заняты. Невысокий главный врач посмотрел на нас свирепым взглядом. Признав меня, он махнул щипцами.

– Ça va bien?

– Ça va^[12].

– Это я его принес, – сказал высокий англичанин по-итальянски. – Единственный сын американского посла. Пусть полежит здесь, пока кто-нибудь не освободится. Потом я заберу его с первой же машиной. – Наклонившись ко мне, он добавил: – Попрошу ассистента пока заполнить ваши бумаги, чтобы дело пошло быстрее.

Пригнувшись, он вышел на улицу. Главный врач разнял щипцы и бросил в таз. Я следил за его руками. Вот он наложил повязку. Потом носильщики забрали раненого со стола.

– Давайте мне американского tenente, – сказал один из врачей.

Меня переложили на стол. Он был жесткий и скользкий. Сильно и резко пахло химией в смеси со сладковатым запахом крови. С меня сняли штаны, и врач приступил к работе, диктуя фельдшеру-ассистенту:

– Множественные поверхностные раны на левом и правом бедре, левом и правом колене, на правой ступне. Глубокие раны на правом колене и правой ступне. Рваные раны на голове (он вставил зонд: «Больно?» – «Да, черт возьми!»), возможна трещина в черепе. Ранен при исполнении. Это чтобы вас не отдали под трибунал за членовредительство, – пояснил он. – Хотите глоток коньяку? Как вас вообще угораздило? Что вы делали? Жить надоело? Дайте мне противостолбнячную сыворотку и пометьте крестом обе ноги. Спасибо. Я сейчас почищу и промою, потом наложу повязку. Крови мало, свертываемость прекрасная.

Ассистент, отрываясь от записей:

– Чем нанесены ранения?

Врач:

– Чем в вас попало?

Я, зажмурившись:

– Миной от окопного миномета.

Капитан, больно копаясь в ранах и разрезая ткани:

– Уверены?

Я, стараясь не дергаться и чувствуя, как подводит желудок, когда скальпель проходит в тело:

– Думаю, да.

Капитан, заинтересовавшись какой-то находкой:

– Осколки неприятельской мины. Если хотите, могу еще пройтись зондом, но это необязательно. Теперь я помажу и… Жжет? Ничего, дальше будет хуже. Это еще не настоящая боль. Подайте ему стакан коньяку. Пока шок притупляет боль, но бояться нечего. Главное, чтобы не загноилось, но сейчас это редко. Как голова?

– Ах ты черт! – сказал я.

– Тогда на коньяк лучше не налегать. Если у вас правда трещина, то может начаться воспаление, а это ни к чему. Так больно?

Меня всего прошиб пот.

– Ах ты черт! – сказал я.

– Да, по-видимому, трещина все-таки есть. Я сейчас забинтую, пожалуйста, не вертите головой. – Быстрыми и уверенными движениями он наложил тугую повязку. – Ну вот и все. Всего доброго и Vive la France^[13].

– Он американец, – сказал другой врач.

– Так вы же вроде сказали – француз. Он и говорит по-французски, – сказал мой врач. – Я же его знаю. И всегда думал, что он француз. – Он выпил полстопки коньяку. – Ну, давайте кого-нибудь потяжелее. И принесите еще противостолбнячной сыворотки.

Врач махнул рукой в мою сторону. Меня подняли и вынесли, открыв моей головой шторку. Снаружи возле меня присел фельдшер-ассистент и негромко спрашивал: «Фамилия? Имя? Звание? Место рождения? Должность? Часть?» – и так далее.

– Берегите голову, tenente, – сказал он. – Желаю скорейшего выздоровления. Сейчас вас заберет английская санчасть.

– Все хорошо, – сказал я. – Большое спасибо.

Уже начала подступать боль, о которой предупреждал врач, и все вокруг сразу потеряло для меня всякий смысл и значение. Через какое-то время подъехал английский фургон, меня переложили на носилки и сунули в кузов. Рядом лежали еще носилки с раненым, из бинтов торчал только желтоватый, блестящий от пота нос. Человек очень тяжело дышал. Еще пару носилок погрузили на лямки наверху. Затем внутрь заглянул высокий шофер.

– Я поеду потихоньку, – сказал он. – Надеюсь, вас не растрясет.

Я почувствовал, как завелся мотор, как шофер сел за руль, как отпустил ручник и выжал сцепление, и мы тронулись. Я лежал неподвижно и полностью отдался боли.

Фургон медленно полз по запруженной дороге, иногда останавливался, иногда сдавал назад на поворотах, а в гору поехал быстро. Я почувствовал, как на меня что-то капает. Сначала отдельные капли, затем полилось струйкой. Я окрикнул водителя. Он остановил машину и выглянул в окошко сзади кабины.

– Что такое?

– У человека надо мной кровотечение.

– Потерпите, скоро доедем до перевала. Я все равно один носилки не стащу.

Он снова тронулся. Струйка все лилась. В темноте я не видел, в каком месте она просачивалась сквозь брезент. Я попытался отодвинуться, чтобы на меня не попадало. Там, где затекло под майку, было тепло и липко. Я озяб, а нога болела так сильно, что меня тошнило. Немного погодя струйка уменьшилась, снова падали только отдельные капли, и я почувствовал, как гамак надо мной шевелится, будто лежащий на нем устраивается поудобнее.

– Как он там? – окликнул меня англичанин. – Почти доехали.

– Умер, похоже, – ответил я.

Капли падали медленно, как с подтаявшей сосульки в тени. В машине стоял ночной холод, дорога забирала вверх. На посту носилки надо мной вытащили, поставили другие, и мы поехали дальше.

Глава 10

В полевом госпитале сказали, что после обеда ко мне придет посетитель. День был жаркий, и в палате кружили мухи. Мой вестовой отрезал несколько полос бумаги и привязал их к палке, соорудив своеобразное опахало, чтобы разгонять мух. Те разлетались и садились на потолок. Когда вестовой перестал махать и заснул, мухи снова стали кружиться надо мной, и я пытался дуть на них, чтобы прогнать, но утомился, прикрыл лицо руками и тоже заснул. Было очень жарко, и, когда я проснулся, у меня чесались ноги. Я разбудил вестового, и тот полил на повязки минеральной воды. Койка подо мной стала влажной и холодной. Другие раненые, кто не спал, переговаривались между собой. После обеда наступало затишье. По утрам был обход: трое медбратьев и врач подходили к каждому по очереди, поднимали и переносили в перевязочную на перебинтовку, а в это время меняли постель. Походы в перевязочную нельзя было назвать приятными, и лишь позднее я узнал, что постель можно перестелить, не убирая человека из койки. Вестовой закончил поливать простыню водой, и стало хорошо и прохладно, и я говорил, где мне почесать пятки, и тут врачи привели Ринальди. Он стремительно подошел ко мне, наклонился и поцеловал. Я заметил на его руках перчатки.

– Как ты, малыш? Как самочувствие? Я принес тебе это… – Он достал бутылку коньяка. Вестовой подставил ему стул, и Ринальди сел. – …и хорошие новости. Тебя наградят. Тебе хотят дать medaglia d’argento^[14], хотя, вероятно, ограничатся бронзой.

– За что?

– За твое тяжелое ранение. Говорят, если выяснится, что ты совершил подвиг, то дадут серебро. А иначе – бронзу. Расскажи все подробно. Ты совершил какой-нибудь подвиг?

– Нет, – сказал я. – Нас накрыло, когда мы ели сыр.

– Не паясничай. Ты наверняка совершил что-нибудь героическое либо до того, либо после. Ну же, припоминай.

– Ничего я не совершал.

– Может, ты вытащил кого-нибудь на себе? Гордини говорит, ты перенес на плечах несколько человек, но старший врач первого поста утверждает, что это невозможно. А подписать представление к награде должен он.

– Никого не выносил. Я не мог даже пошевелиться.

– Это неважно, – сказал Ринальди и снял перчатки. – Думаю, мы добьемся для тебя серебра. Может, ты требовал, чтобы сначала оказали помощь другим?

– Не то чтобы настойчиво.

– Неважно. Ведь как тебя ранило? Не ты ли героически просил отправить тебя на передовую? Кроме того, операция прошла успешно.

– Значит, реку удалось форсировать?

– Еще как удалось. Взяли чуть ли не тысячу пленных. Так пишут в сводке. Ты не читал?

– Нет.

– Я принесу, взглянешь. Это был блестящий coup de main^[15].

– Ну а как дела в целом?

– Прекрасно. У всех все прекрасно. Все тобой гордятся. Расскажи подробно, как все было. Я убежден, что тебе дадут серебро. Ну же, рассказывай. Я весь внимание. – Он помолчал, задумавшись. – Тебе, может, еще и английскую медаль дадут. Там же был англичанин. Схожу к нему, спрошу, рекомендует ли он представить тебя к награде. Он наверняка замолвит за тебя словечко… Болит сильно? Надо выпить. Вестовой, принеси штопор. Ты бы видел, как я удалил три метра тонкой кишки – просто блеск. Прямо материал для «Ланцета». Ты переведешь, и я пошлю. С каждым днем я становлюсь только лучше. Бедный мой малыш, как ты себя чувствуешь? Ты такой бравый и спокойный, что я даже забыл о твоем ранении. Где же чертов штопор?

Он шлепнул перчатками о край койки.

– Вот штопор, signor tenente, – сказал вестовой.

– Открой бутылку. И стакан принеси. Вот, выпей, малыш. Как твоя голова? Я изучил твою карту. Трещины нет. Тот врач на первом посту просто коновал. Я бы так подлатал, ты бы даже от боли ни разу не вскрикнул. Я никому не делаю больно. У меня техника такая. Каждый день я учусь работать лучше и аккуратнее. Прости, малыш, что-то я все говорю и говорю. Мне горестно видеть тебя в таком состоянии. Вот, выпей. Хороший коньяк. Пятнадцать лир бутылка. Должен быть хорошим. Пять звездочек. От тебя я сразу пойду к тому англичанину, и он выбьет тебе английскую медаль.

– Их так просто не раздают.

– Ты скромничаешь. Я отправлю к нему связного, он умеет договариваться с англичанами.

– Ты не видел мисс Баркли?

– Я приведу ее к тебе. Сейчас же пойду и приведу.

– Останься, – сказал я. – Расскажи про Горицию. Как девочки?

– Нет больше девочек. Их не сменяли уже две недели. Я больше туда не хожу. Бардак какой-то. Это уже не девочки, а старые боевые товарищи.

– Что, совсем не ходишь?

– Так, заглядываю узнать, нет ли чего нового. Мимоходом. Все расспрашивают про тебя. Бардак, их держат тут так долго, что они превращаются в подруг.

– Может, девочки больше не рвутся на фронт?

– Еще как рвутся. Девочек завались. Просто организация ни к черту. Придерживают их для тыловых крыс.

– Бедняга Ринальди, – сказал я. – Кругом война, а он один-одинешенек, и даже девочек новых нет.

Ринальди плеснул себе коньяку.

– Выпей, малыш. Уверен, тебе не повредит.

Я выпил коньяк, и по моим внутренностям разлилось тепло. Ринальди налил еще стакан. Он немного успокоился.

– За твои героические ранения. – Он поднял стакан. – И за серебряную медаль. Скажи, малыш, тебя не бесит вот так вот лежать сутки напролет в духоте?

– Иногда.

– Не представляю, как можно так лежать. Я бы свихнулся.

– Так ты уже.

– Поскорее бы ты выписался. Не с кем возвращаться после ночных похождений. Некого дразнить. Не у кого занять денег. Нет моего соседа и названного брата. Как же тебя угораздило получить ранение?

– Дразни капеллана.

– Капеллана! Над ним потешаюсь не я, а капитан. А мне он нравится. Если тебе понадобится священник, пусть будет он. Он, кстати, собирается к тебе, очень готовится.

– Мне он нравится.

– А я знаю. Иногда мне кажется, что вы с ним немного того… Ну, ты понял.

– Ты в своем уме?

– Ну правда, иногда вы двое напоминаете тех бойцов из первого полка бригады «Анкона»…