– Иди-ка ты к черту.

Ринальди поднялся и надел перчатки.

– Да ладно тебе, малыш, я же дразню тебя. Неважно, что у тебя капеллан и англичанка, внутри ты совсем как я.

– Вовсе нет.

– А вот и да. Ты настоящий итальянец. Весь пылаешь и дымишься, а внутри ничего. Ты лишь прикидываешься американцем. Мы – братья, и мы любим друг друга.

– Береги себя в мое отсутствие, – сказал я.

– Я пришлю мисс Баркли. Тебе с ней лучше, чем со мной. Ты становишься чище и нежнее.

– Да ну тебя!

– Я ее пришлю. Твою прекрасную ледяную богиню. Английскую богиню. Господи, зачем такая женщина? Молиться на нее разве. На что еще эти англичанки годятся?

– Ты просто невежественный брехливый макаронник.

– Кто-кто?

– Невежественный итальяшка.

– Итальяшка. Сам ты итальяшка… с мороженой рожей.

– Невежественный. Тупой. – Я заметил, что это слово его задело, и продолжил: – Бескультурный. Безграмотный. Безграмотный тупица.

– Вот как? Тогда вот что я тебе скажу про твоих благочестивых девочек. Про твоих богинь. Есть лишь одно отличие между благочестивой девушкой и женщиной. Когда берешь девушку, ей больно. Вот и все. – Он шлепнул перчаткой по койке. – И еще с девушкой не поймешь, понравится ей или нет.

– Не сердись.

– Я и не сержусь. Просто предупреждаю тебя, малыш, ради твоей же пользы. Потом сам же спасибо скажешь.

– И все, других отличий нет?

– Нет. Но миллионы кретинов вроде тебя не в курсе.

– Что ж, спасибо за науку.

– Не будем ссориться. Я слишком тебя люблю. Но не будь дураком.

– Хорошо, буду умным, как ты.

– Не сердись, малыш. Лучше веселись. Выпей. А сейчас мне пора.

– Ты все-таки хороший друг, старина.

– Вот видишь. Внутри мы одинаковы. Война нас породнила. Поцелуй меня на прощание.

– Ты слюнтяй.

– Нет. Просто более пылкий.

Я почувствовал на себе его дыхание.

– До свидания. Я скоро опять зайду. – Он отодвинулся. – Ладно, не хочешь целоваться, не надо. Пришлю к тебе твою англичанку. До свидания, малыш. Коньяк под кроватью. Поправляйся.

И он ушел.

Глава 11

Капеллан пришел, когда уже смеркалось. Перед этим давали суп, потом посуду унесли, и я лежал, глядя на ряды коек и на верхушку дерева за окном, слегка покачивающуюся от вечернего ветерка. Ветерок задувал в окно, и в палате стало прохладнее. Мухи облепили потолок и электрические лампочки на шнурах. Свет включали, только если ночью привозили раненого или делали что-нибудь в палате. Оттого что после сумерек наступала темнота и до утра не светлело, я чувствовал себя как в детстве, словно меня после раннего ужина укладывают спать. Вестовой прошел между коек и остановился. С ним кто-то был. Капеллан. Он стоял, невысокий, загорелый и смущенный.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он и положил на пол какие-то свертки.

– Хорошо, отец мой.

Он присел на стул, который приносили для Ринальди, и смущенно поглядел в окно. Я заметил, что у него очень усталый вид.

– Я всего на минуту, – сказал он. – Уже поздно.

– Еще не поздно. Как дела в части?

Он улыбнулся.

– Потешаются надо мной по-прежнему. Слава богу, все живы.

Голос у него тоже был усталый.

– Я так рад, что вы тоже живы, – сказал он. – Вам ведь не очень больно?

Он выглядел очень усталым, и я не привык видеть его таким.

– Уже нет.

– Без вас очень скучно за столом.

– Я и сам скучаю. Мне всегда нравились наши беседы.

– Я вам тут кое-что принес, – сказал он и подобрал свертки. – Вот москитная сетка. Вот бутылка вермута. Вы ведь любите вермут? А вот английские газеты.

– Разверните их, пожалуйста.

Он обрадованно улыбнулся и стал открывать посылки. Я принял у него москитную сетку. Затем он покрутил бутылку вермута и поставил на пол у койки. Я взял газету из пачки. Поднеся ее под слабый свет из окна, я смог прочитать заголовки. Это была News of the World^[16].

– Остальное – иллюстрированные листки, – сказал он.

– С удовольствием всё прочту. Где же вы их достали?

– Выписал из Местре. Потом раздобуду еще.

– Я так рад, что вы пришли, отец мой. Не желаете стаканчик вермута?

– Благодарю, но нет. Это вам.

– И все же, по стаканчику.

– Ну хорошо. В следующий раз принесу еще.

Вестовой принес стаканы и откупорил бутылку. Пробка обломилась, и нижнюю половину пришлось затолкать в бутылку. Капеллан явно расстроился, но сказал:

– Ничего страшного. Бывает.

– За ваше здоровье, отец мой.

– За вашу поправку.

Он так и остался сидеть, держа стакан на весу, и мы смотрели друг на друга. Иногда мы беседовали легко и непринужденно, как закадычные друзья, но сегодня разговор не клеился.

– Что с вами, святой отец? У вас очень усталый вид.

– Я устал, но не имею права жаловаться.

– Все из-за жары.

– Нет. Еще только весна. У меня тяжело на душе.

– Вас тяготит война?

– Нет. Но я ее ненавижу.

– Я тоже не нахожу в ней удовольствия, – сказал я.

Он покачал головой и посмотрел в окно.

– Но вы не против нее. Вы ее не замечаете… Простите. Я знаю, вы ранены.

– Это была случайность.

– Но даже после ранения вы все равно ее не видите. Это заметно. Я сам ее не вижу, однако немного чувствую.

– Перед тем как меня ранило, мы говорили как раз об этом. Пассини говорил.

Капеллан отставил стакан в сторону. Его мысли блуждали где-то еще.

– Я понимаю их, потому что сам такой же, – сказал он.

– Нет, вы все-таки другой.

– Нет, на самом деле такой же.

– Офицеры ничего не видят.

– Не все. Есть отдельные чуткие натуры, и им хуже, чем любому из нас.

– Это совсем особенные люди.

– Дело не в образовании и не в деньгах. Здесь другое. Даже будь у людей вроде Пассини образование и деньги, они бы не захотели быть офицерами. Я бы не хотел быть офицером.

– По чину вы все равно что офицер. И я тоже.

– Это ничего не значит. К тому же вы даже не итальянец. Однако вы ближе к офицерам, чем к рядовым.

– В чем же разница?

– Трудно объяснить. Есть люди, которые хотят воевать. Здесь много таких. И есть другие, которые не хотят.

– Но первые их принуждают.

– Так.

– А я им помогаю.

– Вы иностранец. И вы патриот.

– А что же те, кто не хочет воевать? Могут они остановить войну?

– Не знаю.

Он снова посмотрел в окно. Я следил за его лицом.

– А хоть когда-нибудь это получалось?

– Обычно им не хватает организации, чтобы чему-то помешать, а когда они организуются, то вожди их предают.

– Выходит, надежды нет?

– Надежда есть всегда. Однако порой она меня оставляет. Я стараюсь верить в лучшее, но не всегда получается.

– Но когда-нибудь же война закончится?

– Надеюсь.

– Что вы будете делать тогда?

– Если получится, вернусь в Абруцци.

Его смуглое лицо вдруг осветилось счастливой улыбкой.

– Вы, наверное, очень любите Абруцци?

– Да, очень.

– Так и поезжайте туда.

– Я бы с радостью. Большое счастье было бы жить там, любить Господа и служить Ему.

– И пользоваться уважением, – сказал я.

– Да, и это тоже. Почему бы и нет?

– Полностью согласен. Вы заслуживаете уважения.

– Впрочем, это неважно. Там, у меня на родине, любовь к Господу вполне естественна. И это не скабрезная шутка.

– Я понимаю.

Он посмотрел на меня с улыбкой.

– Вы понимаете, но Господа не любите.

– Нет.

– Совсем-совсем не любите? – спросил он.

– Порой по ночам я ощущаю трепет перед ним.

– А должны бы любить.

– Я мало кого люблю.

– Да, это так, – сказал он. – Послушать ваши рассказы о ночных похождениях, это не любовь. Это только страсть и похоть. Когда любишь, то хочешь стараться для другого. Хочешь жертвовать собой. Хочешь служить.

– Тогда я никого не люблю.

– Полюбите. Непременно полюбите. И тогда испытаете счастье.

– Я и так счастлив. Всегда.

– Это другое. Вы не поймете, что это такое, пока не ощутите на себе.

– Что ж, – сказал я, – если когда-нибудь пойму, то первым же делом сообщу вам.

– Что-то я засиделся и заболтал вас.

Капеллан вдруг озабоченно засобирался.

– Стойте, не уходите. А как же любовь к женщине? Настоящая любовь к женщине тоже должна быть такая?

– Этого я не знаю. Я никогда не любил ни одну женщину.

– Даже свою мать?

– Да, мать я, пожалуй, любил.

– И что же, вы всегда любили Господа?

– С самого раннего детства.

– Вот как… – протянул я, не зная, что еще сказать. – Вы, стало быть, примерный мальчик.

– Да, мальчик, – сказал он. – Однако вы зовете меня отцом.

– Это из вежливости.

Он улыбнулся.

– Мне правда пора, – сказал он, а потом спросил с надеждой: – Может, у вас ко мне какая-нибудь просьба?

– Нет. Просто приходите поболтать.

– Я передам от вас привет нашим.

– Спасибо за прекрасные подарки.

– Не за что.

– Приходите навестить меня снова.

– Обязательно. Всего доброго.

Он потрепал меня по руке.

– Бывайте, – сказал я на диалекте.

– Ciao, – отозвался он.

В палате было темно, и вестовой, сидевший у изножья койки, поднялся, чтобы проводить посетителя. Капеллан мне очень нравился, и я желал ему когда-нибудь вернуться в Абруцци. В части ему жилось погано, но он не жаловался, однако я представлял, насколько лучше ему будет на родине. В Капракотте, как он мне рассказывал, в реке у города водится форель. А еще запрещено играть на флейте по ночам. Серенады петь можно, но на флейте нельзя. Я спросил почему. Девушкам вредно слушать по ночам флейту. А крестьяне зовут вас «дон» и при встрече снимают шляпу. Отец капеллана каждый день ездит на охоту и может зайти на обед к любому крестьянину. Для них это большая честь. Иностранцу, чтобы он мог охотиться, нужно предоставить бумагу об отсутствии судимостей. На склонах Гран-Сассо-д’Италиа водятся медведи, но туда далеко добираться. Аквила – красивый городишко. Летом ночи прохладные, а весной в Италии нет места прекраснее Абруцци. Но лучше всего осенняя охота в каштановых рощах. Дичь очень хороша, так как кормится виноградом, и нет нужды брать с собой завтрак, потому что любой крестьянин почтет за честь накормить вас у себя… Через какое-то время я заснул.

Глава 12

Палата была длинная, по правой стене тянулись окна, а в конце была дверь в перевязочную. Ряд, в котором стояла моя койка, был обращен к окнам; противоположный, под окнами, – к стене. Если повернуться на левый бок, то видишь дверь перевязочной. В другом углу была еще одна дверь, через которую тоже иногда заходили люди. Если у кого-то начиналась агония, его койку загораживали ширмой, чтобы остальные не смотрели, как он умирает. Только ботинки и бахилы докторов и санитаров виднелись из-под ширмы, а иногда под конец слышался шепот. Потом из-за ширмы выходил священник, и тогда снова заходили санитары и выносили оттуда умершего, накрыв его простыней, и несли через проход между койками, а кто-нибудь складывал ширму и забирал ее.

Утром дежурный врач спросил меня, готов ли я завтра выехать. Я сказал, что готов. Тогда, сказал он, меня заберут рано утром. Будет лучше, добавил он, уехать теперь, пока еще не слишком жарко.