Я хотел было уже сказать, что меня нет, но просто понял, что мама не приложила ладонь к трубке, от чего звонивший явно слышал, как ко мне обращаются. Пришлось подойти к телефону. Моё стремление изолироваться от всего внешнего мира и так уже вызывало вопросы у родителей. Буду отказываться от разговоров по телефону, так опять мама заволнуется, еще психиатров вызовет. Она может, мама живет мной и отцом, опекая нас с приставкой «гипер».

Телефон стоял в коридоре. Для массивного черного телефонного аппарата была специально заказана умельцам, вновь через блат, полочка под красное дерево с фигурной резьбой лобзиком по краям. Наверху был царь-телефон, под ним неизменно ручка, даже шариковая, и блокнот, максимально исписанный номерами. А еще там были записи всяких рецептов, дни рождения знакомых, и много чего иного. Так что это не просто телефон на полке – это инфоцентр семьи, наш сервер.

А еще тут было зеркало… Как же не посмотреться, не пощекотать себе нервы и отдать должное юмору тех сил, благодаря которым я тут. Я – хипующий краснодипломник-чувак. Длинные волосы, шальной взгляд, и рыжий… Анатолий Чубайсов, собственной персоны, чтобы его черти жарили на сковороде, а вместо дров были чеки приватизации.

«Ну, что мой враг… Придется из тебя делать другого человека. Ты страну развалил, мне ее нужно сохранить, ” – подумал я.

Я, полковник Каледин, немалую часть своей жизни разрабатывал именно Анатолия Чубайсова. Делал это тайно, собирая компромат, даже понимая, что действую в интересах какой-то другой политической группировки, но я знал о своём подопечном если не всё, но почти всё, и люто ненавидел.

А потом… Меня выкинули из органов, не без участия олигарха. Там, наверху, опять договорились, Чубайсов чем-то поделился, и меня, вместе с компроматом, слили. Вот тогда и ушла жена, причем к одному из приспешников объекта моих разработок. Было ли это намеренное соблазнение моей жены, или она сама… Не важно. Мы и без того уже оказались чужими людьми. Выходила же она замуж за более-менее состоятельного меня, перспективного, уважаемого, сама-то соплячка была из села на Брянщине. Вот и воспитал циничную москвичку.

И вот, когда я смотрел по телевизору, как этот рыжий персонаж приятно проводит время в Ницце, даже не тоскуя ни по родине, ни потому, что он натворил, у меня случился сердечный приступ, оправиться от которого я не мог… Я был один, и скорую некому вызвать. Я был одержим идеей засадить Чубайсова, надеялся, что ветер подул в правильную сторону и на меня даже выходили определенные люди, чтобы помог описать составы преступлений… А он спокойно выехал из страны и живет теперь жизнью олигарха, не перестав влиять на принятие решений в моей стране.

И… Так даже не могу предполагать, кто там надо мной захотел посмеяться, когда сотворил такое, даруя вторую жизнь. Я – Анатолий Аркадьевич Чубайсов! Застрелите меня, люди добрые! Нет, не стреляйте! Я – другой Чубайсов, не тот, которого винили, и небеспочвенно, во всех бедах будущего.

– Слушаю, – сказал я в телефонный аппарат.

– Это я тебя слушаю, чувак, опять на сейшн не пришел? Рингануть слабо, или пальцы в телефонный диск не помещаются? – услышал я женский голос, полный упрёка и претензий.

Приходится «донашивать» чужую жизнь, пока свою не построил. Но вот стоит ли «долюбливать» чужую девчонку…

– Таня, рад слышать тебя, – солгал я.

– А точно рад? А вот у меня радости никакой, прямо сплошная грусть.

– Таня, не играй словами. У тебя что-то ко мне важное? Я спешу, – сказал я уже немного раздражённо.

– А ты уходишь куда-то? – не унималась девушка.

– Да, и прямо сейчас, – припечатал я.

И только короткие гудки в телефонной трубке были мне ответом.

– Я ушел! – выкрикнул я и действительно направился на выход.

– Да куда же, сынок. Я муравейник приготовила, с вареной сгущенкой, а папа достал кофе… Ну как же? – сокрушалась мама.

– Мне нужно пойти и решить вопрос с Дмитрием Николаевичем, – сказал я, но смотрел на отца, ведь слова предназначались ему.

Мне не ответили, и я решил пройтись. Благо, многие сотрудники института жили рядом, на Лиговском проспекте, как и мы. Впрочем, скорее всего, я не застану дома заместителя ректора по идеологии. Чего ему в День Рождения вождя мирового пролетариата дома делать? Но попытаться нужно.

Так что я бодро вышел из подъезда. То есть, парадной. Ох… Как бы не забыться когда и не назвать парадную подъездом. Сам-то я москвич, шаурму шавермой отродясь не называл.

В подъезде, этой самой парадной, было уютно. Горшки с цветами-токсикоманами, а ведь немало соседей курят на лестничных площадках, тут даже пепельница стоит, но эти ничего, зеленеют. Перила деревянные, недавно покрашенные, но тут нужно уже не красить, а менять брус.

И всегда в парадной чисто, хоть разувайся при входе. Есть график дежурств квартир, о чем свидетельствует табличка у дверей. И можно получить осуждение от соседей, что плохо помыта парадная. Даже не хочу предполагать, какой скандал был бы, если отцу когда-нибудь скажут: «Борисыч, что-то сегодня жена твоя поленилась парадную прибрать». Это же стыдно перед людьми!

Что было не редкостью в Ленинграде, а даже его климатической визитной карточкой, наравне с белыми ночами, моросил дождь. Но это не помещала Тани надеть юбчонку не по погоде и караулить меня во дворе.

– Ты как тут? – спросил я, подходя к девушке. – По телефонному аппарату со мной разговаривала и караулила у под… парадной? А сказать, что пришла – не судьба?

– Объясни, что происходит? – изменившимся, умоляющим голосом спросила Таня.

Надо же, какие эмоции, это любовь? Или Таня была и не влюблена? Как будто у девочки забирают любимую куклу, игрушку, без которой она уснуть не может.

– Не ты ли говорила, что двадцать один год – это время задумываться. Я в свои двадцать два года не хочу задумываться о серьезных отношениях, – сказал я.

Волосы у Татьяны были уже намокшие, моросящий питерский… ленинградский дождик ручейками скатывался по её зарумянившимся щекам, нельзя было понять, то ли девушка уже плачет, то ли морщится от падающих капель дождя. Но мокрая юбка идеально подчеркивала такие же идеальные бедра. Я задержал на них взгляд чуть дольше, чем следовало, что девчонка, естественно, увидела.

– Это все Люда? Ты всегда при ней робел, – вспыхнула она, потешно уперев руки в боки. – Знаешь, нельзя вот так бегать за герлой, которая…

И в который раз пошел поток информации и про Люду, в которую мой реципиент был влюблен, и про меня, и про все на свете. Таня болтала без умолку, а я даже вида не делал, что слушал.

Еще не так давно я бы и не посмотрел бы на такую соплячку. Ведь Таня – совсем девочка для человека, прожившего жизнь. А теперь… Она ровесница, и можно было бы и смотреть, и не только.

– Вот, а я и говорю Валере… – Таня дернула меня за рукав. – Ты не слушаешь? Тебе неважно, что Валера… Ко мне…

– Нет. Ты свободная девушка, – сказал я.

– Кто? Девушка? Ты всегда говорил «герла». Толя неужели…

– Так что там Валера? – перебил я Таню, чтобы не скатываться в односторонние выяснения отношений.

Месяц назад – или больше, чем пятьдесят лет вперёд – я умер в будущем и переродился в прошлом. Умер в одиночестве, так что наслаждался теперь любым общением, даже ссорами с отцом. Потому меня даже немного забавляло наше общение, но давать какие-то надежды на серьезные отношения, я Тане не собирался. Ну не хочу я обижать девчонку, она то ни в чем не виновата. Умница, красавица. Другое дело, что прямо сейчас у меня голова забита Дмитрием Николаевичем.

Да и розовые очки с нее снять надо. Чем больше тяну, тем дольше девчонка будет сопли на кулак наматывать. Грубить Тане я не хотел, но сейчас придётся-таки повести себя по-хамски, чтобы оттолкнуть.

– Такси! – выкрикнул я, выставляя руку.

Мимо проезжала желтая «Волга», и я быстро принял решение.

– Садись! – сказал я, настойчиво направляя Таню в остановившуюся машину.

– Но… чувак, ты чего? – опешила блондинка.

– Шеф, держи трешку, завези, куда скажет! – сказал я, передавая довольному водителю три рубля.

Так-то за три рубля можно было проехать весь Ленинград по диагонали. Так что таксист не в накладе, это точно. А вот я потратил три рубля. Где еще взять эти рубли, но так, чтобы не нарушать закон? На работе? А сколько платят молодому преподавателю в ПТУ? Сто двадцать рублей хоть есть? Отец мой получает и пенсию, как полковник в отставке, и зарплата с «кандидатскими» – в общем и целом получается больше полутора тысяч рублей. И это… Много, очень много.

Думал я, что Дмитрия Николаевича Некрашевича дома не будет, где-то даже надеялся на это, но нет. Свет в оконце сообщал, что парторг на месте. И я решительно вошел в парадную, поднялся на третий этаж пятиэтажного дома. Дверной звонок сообщал, что тут живет необычный человек, это даже лучше, чем обитая кожзамом дверь. Звонок сразу бросается в глаза, большой, модный. Может, даже птичкой сейчас зачирикает, или… о нет… мелодиями?

Я нажал на звонок и разочаровался – мелодий не было, птички не пели, но звонил он всё-таки необычно, как большой церковный колокол, если слушать издали.

– Ты? Вы? Что надо? – полный, невысокого роста мужчина вышел на лестничную площадку.

Я и раньше имел неудовольствие лицезреть Дмитрия Николаевича. Куда было без него. Парторг, как-никак, пусть и полуосвобожденный, когда выполнял еще и работу профессора марксизма-ленинизма. Пусть мой отец был завкафедрой марксизма-ленинизма, но влияния Дмитрия Николаевича Некрашевича хватало, чтобы указывать и самому ректору – всё же парторг, напрямую общался с партийным городским руководством.

А выглядел, как очкастый алкаш в запое. Нет, такими упитанными пьянчуги не бывают. Майка-алкоголичка, треники с протертыми коленками, правда, вот халат был шелковым и дорогим.

– Поздравить пришел вас, Дмитрий Николаевич, со светлым апрельским праздником, – солгал я.

– В институт недосуг прийти? Все, иди… Отцу привет! Скажи, чтобы фурнитура была, а то…

– Стенки не будет, – перебил я наглого кругляша.

Некрашевич уже повернулся к двери, оказавшись спиной ко мне. Так он и замер.

– Чего? – спросил Дмитрий Николаевич, не поворачиваясь.

– Стенка, югославская…

– Тихо, – парторг резко повернулся и даже попробовал взять меня за отворот пиджака, но я сделал шаг в сторону, и явно нетрезвый Дмитрий Николаевич опасно покачнулся.

– Я так понимаю, что вы приглашаете меня зайти в квартиру? Хорошо, правильно, пойдёмте, а то соседи еще чего лишнего увидят! – сказал я и первым переступил порог дома.

Я зашел. Моментально стало понятно, что югославская стенка явно была предназначена не для самого парторга. «Упакован» – вот такое слово всплыло в голове. Все тут было: и стенка, причем очень внушительная и, вроде бы как, из красного дерева, телевизор «Грюндик» и бобинный проигрыватель, новая мебель. Ладно, пусть так. Он должен получать зарплату даже больше моего отца, ну а знакомств имел куда как больше, чем Аркадий Борисович Чубайсов. Но стенка… Он же вымогал взятку, как это ни назови.

– Мне твой отец уже говорил, что ты чудить начал. Что ты хочешь от меня? Мало я уже помогал? – говорил парторг.

– У нас гости? – из кухни, а откуда еще, выплыл танкер, полностью загруженный, но не нефтью, а калориями.

Жена? Мне даже захотелось пожалеть Дмитрия Николаевича. Он-то пухлый, но низкий. Она – толстая и высокая. Как у них вообще это?.. Как они супружничают? Представил, вздрогнул.

– Ниночка, это мой студент, – елейным голоском сказал Некрашевич.

– Нечего работу на дом брать, – отчитала супруга Ниночка, и про меня «танкер» не забыл. – А вам, молодой человек, нужно больше такта и воспитанности, а не в праздник без приглашения заявляться.

– Учту, – сказал я, на что «танкер» хмыкнул и превратился в ледокол, протиснувшись мимо нас с Некрашевичем, стоявшим в коридоре.

– Так что, Анатолий? – спросил меня парторг, замерший и провожавший взглядом свою жену.

Правду пишут в Писании: каждой твари по паре. Смотришь на этих твоих: твари же, но в паре!

– Я отказываюсь от блата! – решительно заявил я.