Леонид Кроль: Острова психотерапии

© Леонид Кроль, 2009

Многое из того, о чем рассказано в этой книге, я помню и понимаю иначе, чем автор, но это неважно. Что важно?

Как порой говорят в начале своих выступлений на конференциях группаналитики, «I have a fantasy…» Моя «fantasy» проста: герои книги, жители «островов психотерапии», вряд ли будут помянуты своим ближним кругом с такой подробностью, нежной иронией, уважительной независимостью оценок. А они того стоят, и – как ни странно – рассказать об этих людях и их деле следует именно нам.

Там, где их видят часто, где их высокое мастерство и человеческие слабости привычны, многое кажется само собой разумеющимся. К тому же – интересы, отношения, долгая история сообществ, а стало быть, политика… Мы же, оказавшиеся в нужном месте в нужное время, запомнили и оценили все – потому что эти встречи были для нас событиями. Удивительно, но это мы понимали даже тогда.

Конечно, «былое нельзя воротить и печалиться не о чем, у каждой эпохи свои подрастают леса», но именно сейчас важно не забыть, что в нашей человеческой и профессиональной жизни однажды случилось вот это: невозможное, непредсказуемое, в те годы еще ни на каких весах не взвешенное. Фантастический выигрыш, которого никто не ждал. Счастье снова стать «первоклашками», оставаясь взрослыми и все понимающими. Закончились ведь не только международные учебные программы со «звездными» командами тренеров, с пятью-семью (а то и десятью) годами вживания в метод, с возможностью бесконечно экспериментировать, находясь в ученической позиции, и задавать глупые вопросы, с «русскими обедами» по вечерам. Много больше закончилось: тревоги, драйв и надежды 90-х, нашей второй молодости. Психотерапию же иногда называют «освобождающей практикой», определяют как «содействие изменениям»… Даже время и место рождения профессиональной психотерапии – Вена, начало прошлого века – напоминает о связи этого престранного занятия со скрипом в механизмах распадающихся империй.

Сегодня мы бы задали героям этой книги другие вопросы, но свидание окончено: «Нас отпустили на поруки на день, на час, на пять минут…» И когда мы порой видимся на конференциях, это по-прежнему приятно, но «за кадром» всегда остается ощущение короткого и пронзительного воспоминания о познакомившем нас ярком, странном (чтоб не сказать – сумасшедшем) и навсегда миновавшем времени.

В нобелевской лекции Иосиф Бродский отвечал слишком известной цитатой о красоте, которая «спасет мир», примерно так: мир спасти, по всей вероятности, уже не удастся, но отдельного человека можно…

Эта книга – об отдельных людях, избравших именно этот путь и следующих ему во времена удачные и не очень, под пронзительным ветром перемен и в густом тумане ложной и временной стабильности. И о том, что наши «острова» тоже, может быть, услышат чей-то крик: «Земля!» – ведь никакие перемены не оказываются последними, а Земля не только становится все меньше и тесней, но все-таки еще вертится.

Екатерина Михайлова

Заповедник времени

Я написал эту книгу случайно. Дело было так. Неожиданно я стал читателем, а сразу за этим и писателем Живого Журнала. Доступность выхода на публику показалась мне большим подарком. Притом, что и до того у меня было больше сотни статей и несколько книг. Но было и ощущение, будто работаешь в подвале, в своеобразной подворотне жизни, из которой в свой час надлежало выйти на свет.

А тут на вроде бы виртуальных, но совершенно живых просторах Интернета все было быстро, и легко заполнялась пропасть между «выглаженным» текстом печатных изданий и бездной черновиков – продвинутым «бормотанием» для себя в надежде достать нечто, интересное другим. В этом я прежде всего увидел возможность редактировать себя, но не заглаживать. Так, совершенно неожиданно, появилась новая «песочница», где можно было играть в свои игрушки, надеясь при этом, что они быстро (в режиме реального времени) придутся по душе и другим.

Видимо, именно этого мне и не хватало. Второй существенной находкой оказалось открытие рек и озер времени. Как каждый нормальный человек в рамках основной жизни, я знал, что время проходит и постоянно течет, делится на прошлое и будущее: с единственным ускользающим мгновением между ними – настоящим. Однако это знание не так уж тесно связано с пониманием, что есть лучшее для тебя время, которое не стоит на месте, но пребывает в некоем личном заповеднике.

Там есть свои успехи, удачи, заслуги, находки, приятные сказанные слова и пройденные испытания. И с какой, спрашивается, стати отдавать эти приобретенные в течение жизни драгоценности исключительно абстрактному прошлому? В таком настроении и при таких мыслях я приступил к прогулкам по собственному заповеднику, к встречам с людьми. Вдруг выяснилось, что некоторые из них изменились, а с другими я уже давно не здоровался.

А это заповедное пространство было совсем не некрополь, а скорее Элизиум, место Вечности, где живут платоновские идеи или вечные ценности. В этом личном Пантеоне можно было иронически и на равных общаться с Высоким и его воплощениями, с чем суждено мне было встретиться в жизни. Неожиданно это оказалось весело и интересно.

Можно было что-то додумать и выразить, вернуться и сопоставить. Так повелись несколько линий моего рассказа. И с удивлением я стал замечать, что чем больше я пишу, тем больше узнаю и дальше проникаю в эти совсем не такие уж чужие мне жизни.

Со многими из этих людей, которые стали появляться в моем личном заповеднике, я давно не виделся, скорее всего, с большинством не увижусь уже никогда. И вдруг это потеряло значение, они стали близки, более того, появилась возможность всерьез (в чем я почти уверен) заглядывать в их жизни. Я как будто сообщал им частички жизни, этакой особой витальности, думая о них, в чем-то отдавая тепло, полученное мною ранее.

Стало совсем неважно: помнили и знали ли некоторые из них меня. В моем рассказе полилось само Время. Стало интересно открыть, понять и сопоставить закономерности – пусть маленькие, как будто рассыпанные осколки сгущенных событий в магните различных судеб.

Еще одной важной частью моих размышлений и текстов был полемический задор. Он возник внезапно, как будто бы выскочил из-за угла в ответ на тогдашнюю дискуссию, посвященную одному «неправильному психологу», действительно нарушившему многие хорошо известные правила.

Однако шквал обрушившихся на него проклятий был явно больше и страшнее, чем его действия, «пятнавшие высокое звание», и претензии на психотерапию. Нельзя было даже представить такого вопля сорвавшихся на вой голосов. Казалось, что злые дети вовсю хотят казаться взрослыми, расталкивая и роняя друг друга, бегут схватить нечто брошенное или потерянное.

Для наглядности приведу несколько комментариев (из тех, что не злоупотребляют ненормативной лексикой), появившихся в Живом Журнале и относящихся к герою этого скандала: «Надеюсь, вы умрете мучительной смертью». «Слышь, извращенец, а у тебя самого какой конкретно диагноз?» «А ты не пробовал в реальный дурдом обратиться за помощью? Хотя тебе уже вряд ли что-нибудь может помочь…»

В этом хоре обвинителей было столько людей, которые были правы, понятливы, пылали справедливым негодованием, всегда были готовы сослаться на образцы и правила, а также на традиции и устои, что оставалось непонятным только одно. Почему вокруг не существует ничего подобного нормальному профессиональному сообществу, с его реальной жизнью, общением, возможностью создавать такую атмосферу, чтобы можно было дышать, учиться и вызывать у других желание присоединиться к этому?

Сущность этого воздуха и была именно тем, что я стал описывать. Мне захотелось передать сам живой звук истории, частью которой я стал, не только мгновенный рисунок событий, но и их фон, который не менее важен, чем сами события.

Когда я начал писать, то и понятия не имел, что текст будет расти как бы сам собой, диктовать нечто новое, складываться в отдельные главы, оформляться в книгу. Это произошло в поездке, совсем, казалось бы, ненужной, странной. Я был в Египте, совершенно один, без всякого желания ходить на пляж и вести курортную жизнь.

Я тогда выпал из реального времени: поздно ложился спать, потому что писал ночью; появлялся на пляже, когда солнце начинало заходить; плавал короткое время утром, при этом смотрел на рыб в глубине больше, чем на людей вокруг.

Люди в моем рассказе были гораздо зримее и живее, чем те, что находились рядом со мной на курорте. И описываемое время, такое зримое, реально ощущаемое, ярко проявляясь, уходило уже навсегда. С грустью я перекладывал его в какой-то архив, и казалось, что коснуться вживую тех событий уже не придется.

В рассказе я опять был очень молод, потому что всплыл период, когда было ясное чувство, что все только начинается. Я не знал, что заканчивается сейчас, когда я писал эту книгу, но я ясно ощущал, что уже надвигается другая эпоха.

Это был текст о началах. Об истоках, о блаженной юности, когда неважно, сколько тебе лет на самом деле, а важно, что у тебя есть силы с улыбкой начать опять с чистого листа.

Через мой рассказ конечно же просвечивает прошлое, но оно не мешает, потому что от этого только ярче виден сегодняшний день.

Собственно, тогда, когда события происходили, в той дали никакой безмятежной юности не было, все было наполнено озабоченностью, интересом, желанием успеть. В том-то и дело, что пережить это по-настоящему вдруг оказалось возможным именно сейчас, по мере появления льющихся строк моего повествования.

Миры Малкольма Пайнса

«Групповая психотерапия – это когда вы и еще 10–11 вполне приличных с виду людей садятся в кружок и ждут, что ведущий группы будет что-то делать. Чего – ха-ха! – в большинстве подходов группа так и не дождется и начнет бултыхаться сама, обычно в форме безобразных склок».

Екатерина Михайлова, «Словарь скептика»

Дом и «Практика»

Я познакомился с Пайнсом на Международной конференции по групповой психотерапии в Амстердаме в 1989 году. Это был мой первый выезд из страны, состояние которой тогда представляло из себя нечто среднее между разрухой и целиной. И то и другое было явлено в избытке, причем часто буквально через дорогу. Мы были бедны как церковные мыши, потому что время, когда деньги не особенно нужны и их вроде как всегда хватает, уже прошло, а время, когда пришли другие деньги и способы их зарабатывать, еще не настало. Голландия, где добывавший на пропитание пением на улице человек свободно и с шиком говорил на четырех языках и был одет так, как, по нашему мнению, стоило быть одетым, например скромному лорду, была для нас совершенно другим миром, иной планетой. Впечатлений было так много, что глаза у нас были, как у собаки из андерсеновской сказки про волшебное огниво, которое она охраняла от настырного солдата и прочих проходимцев.

На конференции я чувствовал себя, словно пасечник из настоящей деревенской глубинки, привезший свой хороший мед и вдруг попавший в американский супермаркет. Все вокруг было «расфасовано» и вращалось по своим орбитам, явно получая от этого немалое удовольствие. Когда по воле сентиментального, своевольного, жестокого и несчастного Андерсена заглядываешь эдаким мальчиком из сказки в большие светящиеся окна, где другие счастливые дети едят праздничную индейку у елки с зажженными огоньками, то поневоле немного теряешься от осознания того, где ты на самом деле. Одновременно кажется, что там тебе не бывать никогда, и чувствуешь, что нужно попасть туда во что бы то ни стало. То, что этот мир в принципе существует, уже являлось очень большим подарком.