Но даже противники епископа Сергия признавали его заслуги в попытке достичь сближения интеллигенции и церкви. Не зря же спустя годы обновленческий профессор Б. В. Титлинов в своих воспоминаниях свидетельствовал:

«Он не был ни крайним реакционером, ни интриганом, ни противником общественности. Напротив, он занимал видное место в той группе духовенства, которая искала сближения с интеллигенцией, и играл видную роль в тех попытках сближения, какие делались в 1900–1902 гг. и ареной коих служило Религиозно-философское общество в Петербурге. Положим, представители интеллигенции не нашли “общего языка” с церковниками и обе стороны разошлись, ничего не достигнув. Тем не менее личность Сергия выделялась в то время весьма выгодно, и он пользовался заслуженными симпатиями в обществе, светском и духовном. Ему покровительствовал митрополит Антоний (Вадковский), его любили в академической среде»^[49].

В начале XX в. владыка Сергий стал как бы постоянным представителем церкви на различных общественных мероприятиях. Говоря сегодняшним языком – являлся медиатором (примирителем) между церковью и волнующимся обществом.

Празднование 200-летнего юбилея основания Санкт-Петербурга

Открытка

1903

[Из открытых источников]

В мае 1903 г. праздновалось 200-летие со дня основания Петербурга. По традиции официальная часть праздника открылась 21 пушечным выстрелом с Екатерининского равелина Петропавловской крепости. По всей акватории выстроились в строгом порядке суда Министерства путей сообщения, пограничной стражи, миноносцы, около полутора сотен яхт разных клубов Петербурга, украшенных многочисленными флагами от петровского времени до современных. Когда отгремел последний выстрел со стен Петропавловской крепости, отряд гвардейских моряков во флотской форме петровского времени вынес на руках пароход, на который была установлена икона Христа Спасителя, сопровождавшая русские войска в битве под Полтавой. Торжества продолжились у памятника и домика Петра I. В них приняло участие высшее духовенство.

В праздничные дни не прекращался поток делегаций, высокопоставленных лиц, представителей частей армии и флота и просто обывателей в Петропавловский собор. Каждый считал своим долгом поклониться основателю Петербурга, изъявляя искреннюю признательность, или исполняя свой служебный долг. По распоряжению Синода в этот день в петербургских храмах совершались торжественные молебны.

Высказался и Сергий о юбилее, отмечая великие потрясения, вызванные реформами Петра Великого, коснувшимися всех сторон жизни России. Конечно, для епископа важно было выделить то, что затронуло Церковь и изменило ее отношения с государством, обществом, верующим народом:

«…служители Церкви потеряли свое общегосударственное, внесословное значение, перестали быть людьми везде нужными и ожидаемыми, советниками и наказателями всех, а, как принадлежащие одному из ведомств, понемногу заключились в касту, с ее обычными сословными интересами и порядками, с ее обычным выделением себя из остальных сословий. Верный же народ, который, собственно, и составляет по апостолу Церковь Господа и Бога, отодвинут был тоже постепенно назад и даже вытеснен был совсем из сознания церковников за порог канцелярии, как данному ведомству чуждая масса, нужная разве для приложения разных мероприятий или заявляющая о себе только в качестве просительницы о своих нуждах, притом только таких, которые подведомственны этому ведомству»^[50].

Горькие слова… Но Сергий верил, что время испытаний и потрясений постепенно отходит в прошлое, а обновленная церковь будет служить государству и народу:

«…уже многие ищут Церковь в различных областях жизни, крепнет ее голос в деле народного просвещения, благотворительности и пр. Как будто бы и здесь снова начинает пробиваться наверх прежнее, но уже, конечно, обновленное, очищенное, более всеобъемлющее и более христианское. Будет на то воля Божия, разовьются эти ростки воскрешающей жизни и тогда, пережив и муки испытания, и сладость нового расцвета, наша Святая Русь уразумеет, для чего нужен был этот гигантский размах петрова гения, и благодарная преклонится пред неисследимыми судьбами Божественного Промысла!»^[51]

Начало 1900-х гг. было временем, когда в Академию потянулись светские люди, желавшие получить духовное образование. Некоторые из них только что окончили гимназии, другие – военные и коммерческие училища. Всех их принимал для разговора ректор архиепископ Сергий, выясняя и степень подготовленности, и зрелость выбора, помогая разрешать организационные вопросы. В 1903 г. одним из таких желающих был Борис Топиро, перешедший в последний (8-й) класс Петербургской Восьмой гимназии. Его тянуло к духовному образованию, и потому во время паломничества в Оптину пустынь он обратился за советом к одному из старцев, и тот поддержал его решение и наставил обратиться к ректору Санкт-Петербургской академии.

В один из сентябрьских дней Борис направился на трамвае с Васильевского острова, где он тогда жил с родителями, на Обводный канал. Прошел по тенистому саду, поднялся на второй этаж, позвонил в квартиру ректора. Келейник открыл дверь и провел в гостиную. Вскоре приоткрылась маленькая боковая дверь, и вошел Сергий – высокого роста, привлекательной внешности, в очках, с темной окладистой бородой, внимательный. Он взял пришедшего под руку, и они стали ходить вдоль гостиной. Борис вначале оробел, но потом быстро пришел в себя и стал объяснять причину своего обращения.

– Я перешел в последний класс гимназии, и после окончания ее хочу поступить в Академию, – говорил он. Родители мои светские люди, и я не учился ни в духовном училище, ни в духовной семинарии… Понимаю, что надо серьезно подготовиться, а потому прошу назначить мне репетитора из академистов.

– Это хорошо… У меня есть уже несколько человек из светских, которые готовятся к экзаменам. И Вы подготовитесь и поступите будущей осенью. Тоже будете «наш».

– У вас святыня, у вас богословская наука. Свет не может не притягивать к себе…

Владыка посмотрел на юношу и отечески улыбнулся:

– Вы настоящий, как и все светские, поступающие к нам. Видно, что идете по призванию. Я определю, кто Вам будет помогать. А теперь, давайте пройдем в комнату.

Здесь находились гости владыки – студенты Академии: иеромонах Киприан (Шнитников), иеромонах Корнилий (Соболев). За чаем владыка Сергий среди общего разговора уделил внимание Борису, рисуя перед ним перспективу духовного служения: «Окончите Академию, будете иеромонахом, пошлем Вас в Персию, в Урмийскую миссию…»

На следующую осень Борис Топиро успешно сдал академическое испытание. Дня через три он явился в преподавательскую комиссию духовной семинарии, где также успешно сдал испытание по предметам семинарского курса. Это было необходимо сделать, поскольку Синод издал постановление, согласно которому воспитанники, окончившие светские средние учебные заведения, допускались к экзаменам в Академию не иначе, как пройдя испытания по всем богословским предметам семинарского курса^[52].

Ректорство епископа Сергия пришлось на «время перемен» в российском обществе. Академия не была изолирована от внешнего мира, и студенты живо откликались на общественно-политические события: позорное поражение в войне с Японией (1904), Кровавое воскресенье (9 января 1905 г.), ставшие обыденным явлением стачки и забастовки в городах, крестьянские бунты, солдатские волнения… Все свидетельствовало о сползании России в бездну социальных катастроф, приостановить которое можно было только путем коренных изменений в государственной и общественной жизни России.

Как свидетельствуют близкие Сергию люди, ему было не свойственно разговаривать и обсуждать «проклятые вопросы современности», что называется, напоказ, публично. Но это не означает, что его они не волновали. Нет, он о них постоянно размышлял. На склоне лет митрополит Вениамин (Федченков), тогда секретарь епископа Сергия, вспоминал: «…бывало, ходим мы с ним после обеда по залу, а он, что-то размышляя, тихо говорит в ответ на свои думы: “А Божий мир по-прежнему стоит… А Божий мир по-прежнему стоит… Меняются правительства, а он стоит… Меняются политические системы, он опять стоит. Будут войны, революции, а он все стоит”»^[53]. Можно говорить, что именно в эти революционные годы в Сергии рождается одновременно и как предположение, и как уверенность мысль, которую можно выразить фразой: «Российская империя может быть сметена, но Церковь погибнуть не может!»^[54]

На молебне 7 октября 1904 г. в Академической церкви перед началом нового учебного года Сергий специально обратил внимание на события Русско-японской войны. Он сказал своим ученикам:

«Год этот начинается для нас в обстановке несколько необычной. Вместе со всем нашим Отечеством мы переживаем время тяжких испытаний, время нарушения самых дорогих наших иллюзий, доселе питающих наше национальное самомнение и убаюкивающих нашу общественную бодрость. Всюду теперь раздаются призывы к пробуждению, к подъему, к обновлению, но рядом с ними слышатся и другие тревожные голоса, которые указывают на признаки как бы начавшегося уже народного разложения… Хорошо было бы, чтобы постигшее нас испытание пробудило нас от духовного сна, и если бы призыв к обновлению не оказался запоздавшим и напрасным»^[55].

Сергий взывал к патриотическим чувствам студенчества, к пробуждению в них устремленности к идеалам служения ближним, общему благу, стремления к истине, добру и красоте. Он призывал возгревать в себе религиозный и научный энтузиазм, интерес к духовной школе и знаниям, получаемым здесь. Конечно, не только студенчество нуждалось во внимании ректора, но и преподавательская корпорация, которая обсуждала вопросы реорганизации духовной школы, автономии Академии. Тем более что среди преподавателей было много бунтовавших «молодых сил» – иеромонах Михаил (Семенов), впоследствии перешедший в старообрядчество, Борис Титлинов, в дальнейшем ставший крупным обновленческим деятелем, и другие.

Откликнулся Сергий и на потрясшие Россию события Кровавого воскресенья 9 января 1905 г. Одну из проповедей он завершил следующими словами:

«Никому не нужна была эта кровь, только враги царя и России могли радоваться ее пролитию, а она все-таки пролилась! Совершилось нечто ни с чем не сообразное, всем прискорбное и отвратительное, нечто ужасное по самой своей неизбежности; просто кара Божия обрушилась на нас, чтобы к бедствиям и неудачам внешней войны прибавить и это кровавое пятно…»^[56]

А в церковных кругах заговорили о вероисповедных реформах, свободе совести, Поместном соборе, восстановлении патриаршества. И это вполне объяснимо, ибо нельзя было уже не замечать произвола и диктата, гонений и преследований, творившихся в духовной сфере. Видный российский юрист М. Рейснер, размышляя в эти годы о «законности и порядках» в отношении к различным религиозным организациям со стороны власти и о царивших повсеместно произволе и административном диктате, писал: