Так они расстались: мужчины – со всей сердечностью, а со стороны Констанции сэр Филипп нашел сдержанность, если даже не холодность. Ее рука чуть затрепетала в его ладони, а единственный взгляд робко поднятых глаз, перехваченный сэром Филиппом, сообщил ему, что тактика его была избрана правильно. Он разыгрывал свои карты с величайшей осторожностью, ни словом не смутил стыдливость юной женщины, не сделал ничего такого, за что можно было бы прогнать его, но каждым знаком внимания дополнительно увеличивал для Констанции Мардайк ценность своей дружбы и уповал на то, что будущее воздаст ему за труды.

Близилось Рождество, но сколь долог и тягостен был для Констанции Мардайк период до этого праздника! Она не находила радости в прекрасном доме, куда вернулась с мужем из столицы. Для Хамфри осенние месяцы означали любимую забаву; он воображал, что и Констанции, так же как ему самому, нравится безыскусная деревенская жизнь. Да ведь она и не жаловалась на скуку: она, как он и рассчитывал, снова была при нем весела, – вот почему Хамфри утвердился в мысли, что жена всем довольна. Констанция же, не будучи двуличной по натуре, но втайне сознавая, что грешит, быстро научилась изображать хорошее расположение духа. Боль от расставания с Филиппом Стэнмором куда как доходчиво сообщила ей страшную правду. О нет, в обществе обычных знакомых, просто друзей, не испытывают такого блаженства! Сама того не заметив, она позволила сэру Филиппу завладеть своим разумом – и это разрушит ее счастье.

В преддверии Рождества она вся извелась: то лелеяла надежду, что сэр Филипп навестит их, то молилась, чтобы он этого не делал.

«Что хорошего принесет его визит? – спрашивала она себя. – В этом доме станет только еще тоскливее, когда он уедет».

Однако, несмотря на все доводы, сердце Констанции горело желанием увидеть Филиппа Стэнмора, так что, когда погожим декабрьским днем к готическому крыльцу Холмвуд-хауса процокал его конь, безысходность и тоска словно отступили перед долгожданным гостем.

Он приехал один, без камердинера – тот слишком много знал о хозяйских похождениях и мог распустить язык в лакейской, – к великому ущербу для баронета.

Сэр Филипп охотой не увлекался и по утрам был целиком в распоряжении милой хозяйки дома. Хамфри безоговорочно доверял своей жене: не ведал, что такое ревность. Вдобавок, думалось ему, баронет ведь десятью годами его старше. Сей деревенский простак даже не догадывался, сколь коварная сила таится в речах искушенного куртизана и дипломата.

Таким образом, сэр Филипп Стэнмор и Констанция Мардайк оказались предоставлены самим себе, и очень скоро их отношения вызрели в нечто большее, чем дружба. Сэр Филипп уже не сомневался, что любим; он только выдержал время, словно из робости, и лишь затем дерзнул открыться. Признание прозвучало, когда жертва, запутавшаяся в сетях страсти, ослабела до того, что не нашла бы сил даже на гнев: лишь заклинала сэра Филиппа молчать и умоляла оставить ее.

– В несчастливый час случилась наша встреча, – молвила Констанция. – Вы не знаете, сколь многим я обязана моему супругу, который любит меня безо всякой корысти. Я ведь была почти нищей, а он взял меня в жены, и с того часа и до сих пор я видела от него только снисходительность и ласку.

В ответ сэр Филипп разразился горькими сетованиями: он недостоин Констанции, не то что Хамфри – прекраснейший из людей. Он сделал вид, будто признание вырвалось у него случайно, заговорил о безнадежной любви, которой не суждена взаимность, и обещал более не тревожить миссис Мардайк.

– Забудьте мои слова, – молил он. – Ваша дружба для меня дороже любви всех прочих женщин. Верьте мне, Констанция, а я постараюсь быть достойным вашего дружеского расположения.

Одурманенная этими заверениями, Констанция уже не настаивала на том, чтобы сэр Филипп свернул свой визит; но и он больше не намекал на свою греховную страсть. Дни, проводимые в чреватом бедой блаженстве – то есть в обществе сэра Филиппа, – текли для Констанции быстро; вечера, проводимые за картами с ее мужем, приносили изрядную прибыль сэру Филиппу, поднаторевшему в азартных играх. Хамфри мог себе позволить крупные проигрыши, и проигрывал красиво, даже не подозревая, сколь желанны его монеты для пустых карманов элегантного родича. Простодушный деревенский джентльмен свято верил, что сэр Филипп ему друг, и был с ним откровенен, какой бы темы ни коснулась беседа.

– О да, – сказал он однажды, когда сэр Филипп порадовался его капиталам. – Не много найдется поместий краше и доходнее, чем Холмвуд. А если меня постигнет несчастье на охоте, моя вдова станет одной из самых богатых женщин Англии.

– Неужели вы, кузен, столь предусмотрительны, что уже составили завещание?

– Я составил его спустя месяц после свадьбы. Нам, охотникам, следует быть готовыми к худшему. Если у меня не родится сын, моя жена унаследует каждый акр земли и каждое пенни, которыми я владею.

К этой-то теме сэр Филипп и клонил беседу – и притом весьма умело. Ибо, хоть он и был очарован Констанцией Мардайк (или нет, он даже по-своему любил ее), в его планы не входило связывать себя с чужой женой-беглянкой – нищей и запятнавшей свою честь, что впоследствии пагубно скажется на его карьере. Совсем другие перспективы откроются сэру Филиппу, если некий случай уберет с его пути владельца Холмвуда. Уверившись, что поместье, по смерти мужа, получит Констанция, сэр Филипп предался греховным мечтам и желаниям. И если бы желание было способно убить Хамфри Мардайка, деревенский джентльмен долго не протянул бы.

На Рождество приехали и другие гости: отец Констанции, седовласый сельский пастор; сквайр с женой и двумя хорошенькими дочками (они жили в двадцати милях от Холмвуда), а также молодой человек по имени Бэзил Хангерфорд, холостяк, кузен Хамфри. Сэр Филипп сумел расположить к себе их всех, и праздничные дни проходили в нескончаемом веселье. Одна только хозяйка не разделяла общего настроения, ведь каждая радость, которую дарит уютный дом и приятное общество, была для нее омрачена нечистой совестью. В первый день нового года затеяли большую охоту, а затем обильный завтрак в поместье Дьюкал, в тридцати милях от Холмвуда, и Хамфри Мардайк обещал участвовать в обоих развлечениях. Выехать из дому он должен был накануне; узнав об этом, сэр Филипп объявил, что тоже уезжает.

– Я ведь прибыл сюда прямо от лорда Скарсдейла, – пояснил он. – Как вам известно, до его поместья пятнадцать миль; то есть, целых десять миль нам с вами будет по пути, дорогой кузен. Мы покинем дом вместе. Мне вообще следовало вернуться к лорду Скарсдейлу вот уже несколько дней назад, но вы так гостеприимны, что оторвать себя от удовольствий вашего дома очень трудно.

Сэр Филипп и его хозяин уезжали утром; к ним присоединился Бэзил Хангерфорд. Констанция вышла на крыльцо, чтобы проститься с мужем и гостями. Она выглядела бледнее обычного и словно была томима тревогой – по крайней мере, так показалось Хамфри, который смотрел на жену пристально и долго, прежде чем наклониться в седле и поцеловать ее.

– Ты бледна как привидение, душа моя; что случилось?

Констанция скороговоркой заверила мужа, что все в порядке, просто она немного устала.

Сэр Филипп Стэнмор прощался с хозяйкой последним – и ему удалось незаметно передать ей записку. Если бы Констанция даже и хотела отвергнуть послание, то не смогла бы это сделать, не выдав разом и себя, и своего возлюбленного; только дело в том, что отказываться от первого любовного письма она вовсе не собиралась. И вот, едва лошади бодрой рысью пустились по аллее к воротам, Констанция поспешила к себе в комнату, чтобы без помех прочесть послание баронета.

Все было в этом исполненном страсти любовном письме: и жалобы на невыносимую боль разлуки, и красноречивые фразы в адрес судьбы, что отнимает у страдальца единственную женщину, которую он имел несчастье полюбить.

Слабея, едва помня себя от нежности, вбирала Констанция эти страстные слова; слезы так и капали на страницу, пока письмо не было наконец сложено и спрятано за корсажем. Она осталась одна на целых два дня – достаточное время, чтобы предаться размышлениям над любовным письмом, – по сути, первым в ее жизни. Хамфри, правда, писал ей в период ухаживания, – но нечасто, и вообще, его бедные эпитетами цедулки казались школярскими в сравнении с сочинением придворного остроумца и рифмоплета.

В течение этих двух дней Констанцию Мардайк преследовали мысли о мужчине, который сбил ее сердце с пути истинного. Тщетно гнала она его образ – сэр Филипп успел совершенно завладеть ее нежной и податливой душой. И она уверилась, что никогда не будет счастлива, ведь ей уготована разлука с сэром Филиппом длиной в жизнь.

День, выбранный для охоты, выдался сырым и ветреным; Констанция бесцельно бродила по пустым покоям, слушая, как барабанит дождь в оконные рамы, а ближе к вечеру стала напрягать слух – не процокают ли по аллее конские копыта? Но спустилась тьма, а муж не возвращался. Констанция не ложилась спать до полуночи.

«Наверняка он приедет утром», – наконец сказала она себе, отпустила прислугу и пошла в спальню.

Странные сны мучили ее – сны, приправленные стуком дождевых капель. Ей снилось, будто она вместе с Хамфри идет сквозь дождь и мрак по той самой дороге, по которой он должен вернуться; оба напрягают все силы, но прогресс ничтожен.

А видит Констанция все одно и то же: затхлый пруд, на одном берегу которого стоят три тощих тополя, на другом – несколько ветел. Эта картина – поворот дороги, пруд, тополя и ветлы – впечаталась ей в память, не отпускала на протяжении бесконечного сна, столь близкого к ночному кошмару.

Констанция проснулась вконец разбитая и унылая; перед ней был еще один тягостный день. Уже смеркалось, когда она, утомившись вышивать, встала и открыла шкафчик, куда спрятала письмо сэра Филиппа. Ей пришла пустая фантазия вновь прочесть письмо, пока не вернулся Хамфри; тогда она, пожалуй, найдет в себе силы уничтожить сей бесценный документ. Констанция взяла письмо, и взгляд ее побежал по столь знакомым строкам, но почти сразу вздрогнула от тихого звука, похожего на подавленный вздох, который раздался где-то совсем рядом. Констанция подняла глаза, прижала письмо к груди, и в зеркале, что висело напротив распахнутой двери, вдруг увидела мужа. Хамфри стоял на пороге. В великом смущении Констанция обернулась ему навстречу: показалось, что муж глядит с упреком, – но прежде, чем успела вымолвить хоть слово, он растаял в воздухе.

Констанция бросилась вон из комнаты – но за дверью не было ни души. Значит, ей явился призрак. Осознав это, молодая женщина упала в обморок прямо у подножия лестницы, где не менее часа спустя ее обнаружила горничная. Письмо сэра Филиппа она сжимала в руке. Едва придя в себя, Констанция со страхом подумала, не прочел ли кто письмо. Нет: вот же в ее пальцах смятый комок бумаги – она так и не разжала хватку.

– Мой супруг приехал? – спросила она у горничной.

– Нет, мэм.

– Ты уверена?

– Уверена, мэм, – ответила удивленная девушка.

Минула ночь, но от Хамфри Мардайка не было никаких вестей, хотя его грум, приведший домой коня, на котором охотился господин, думал, что застанет его в Холмвуде.

– Сэр Хамфри уехал прежде меня, – твердил грум. – Не иначе как к Скарсдейлу свернул. Когда джентльмены после охоты разъезжались – в понедельник то бишь, – сэр Филипп его зазывал в замок переночевать, я сам слышал.