Музей изящных искусств был открыт 31 мая 1912 года в три часа дня. Уже тогда он считался одним из самых больших в мире музеев слепков. Само величественное здание Музея, выполненное в классической манере, выглядело как наглядное пособие по истории архитектуры. Ионическая колоннада повторяла формы восточного портика афинского Эрехтейона, наличник дверей Белого зала копировал портал северного фасада того же святилища, тогда как колонны египетского зала напоминали о гипостиле Луксорского храма. Интерьеры Музея были отделаны ценными породами мрамора, а крыша, спроектированная инженером-новатором Владимиром Шуховым, была построена из современных материалов – стекла и металла. В Музее поначалу не имелось электрического освещения, осматривать экспонаты предполагалось при свете дня (верхний свет, льющийся сквозь прозрачную крышу, лучше всего подходил для знакомства со скульптурой).

Музей открывался под звуки кантаты М. М. Ипполитова-Иванова, исполнением которой дирижировал сам композитор. Торжественную церемонию почтила присутствием царская семья во главе с императором. Этот момент был запечатлен на кинопленке.

«Наш гигантский младший брат» – так назвала Музей великая поэтесса Марина Цветаева, дочь Ивана Цветаева. Позже Марина Ивановна вспоминала об открытии Музея:

Все мы уже наверху, в том зале, где будет молебен. Красная дорожка для царя, по которой ноги сами не идут. Духовенство в сборе. Ждем. И что-то близится, что-то, должно быть, сейчас будет, потому что на лицах, подобием волны, волнение, в тусклых глазах – трепет, точно от быстро проносимых свеч. «Сейчас будут… Приехали… Идут!.. Идут!..» «И как по мановению жезла» – выражение здесь не только уместное, но незаменимое – сами, само – дамы вправо, мужчины влево, красная дорожка – одна, и ясно, что по ней сейчас пойдет. Пройдет…

Бодрым ровным скорым шагом, с добрым радостным выражением больших голубых глаз, вот-вот готовых рассмеяться, и вдруг – взгляд – прямо на меня, в мои. В эту секунду я эти глаза увидела: не просто голубые, а совершенно прозрачные, чистые, льдистые, совершенно детские.

Глубокий plongeon дам, живое и плавное опускание волны. За государем – ни наследника, ни государыни нет —

Сонм белых девочек… Раз… две… четыре…

Сонм белых девочек? Да нет – в эфире

Сонм белых бабочек? Прелестный сонм

Великих маленьких княжен…^[1].

Однако, как гласит легенда, еще до царя и придворных первым посетителем Музея стал истопник Ивана Цветаева – Алексей. Людям из низших слоев общества в то время не полагалось посещать музеев, и все же истопник попросил Цветаева показать ему слепки. Ученый муж не смог воспротивиться такой тяге к прекрасному.

Вскоре после открытия количество посетителей Музея достигнет более ста восьмидесяти тысяч человек в год. Желание публики попасть в Музей будет столь велико, что придется записывать людей в очередь – и это несмотря на то что Музей до 20-х годов продолжит оставаться университетским, то есть доступным отнюдь не для каждого.

Первое время, как уже было сказано, во главе Музея стоял его создатель Иван Цветаев. Однако свой пост ученый занимал недолго, в 1913 году он скончался от сердечного приступа. Лишь много лет спустя, в послевоенное время, память Цветаева будет увековечена открытием на здании Музея памятной доски (одновременно с этим откроют плиту, посвященную архитектору Роману Клейну). В 90-е годы в самом Музее установят бронзовый бюст И. В. Цветаева. Тогда же – с заметным опозданием – появится мемориальная доска с именем Ю. С. Нечаева-Мальцова.

Со времени основания Музей успеет сменить множество названий. Изначально он назывался Музеем изящных искусств имени императора Александра III при Московском университете. После прихода к власти большевиков Музей был национализирован, и упоминание об императоре исключили из его имени. В начале 20-х Музей перестал быть университетским. Это связано в том числе с передачей в его фонды произведений живописи и открытием двух залов, где были представлены картины. Таким образом, Музей слепков все увереннее превращался в художественный музей. В дополнение к этому добавился новый статус – отныне Музей стал государственным.

В первые годы существования СССР количество экспонатов Музея увеличилось в пятьдесят раз. Не последнюю роль в этом сыграла национализация частных коллекций – Г. Брокара, С. Н. Китаева, Д. И. Щукина. В дальнейшем коллекция Музея продолжит разрастаться за счет произведений, переданных из других музейных собраний (например, из Румянцевского музея и Государственного Эрмитажа). Среди наиболее значимых экспонатов окажутся картины Рембрандта, Пуссена, Мурильо и других великих живописцев.

К сожалению, параллельно будет идти и обратный процесс – продажа шедевров из музеев СССР за рубеж. Так, в 1930 году в коллекции ГМИИ окажется «Венера перед зеркалом», привезенная в Москву из Эрмитажа. Однако в скором времени картину великого Тициана продадут Национальной галерее искусств Вашингтона. Добавим к этому, что за счет собраний ГМИИ и Эрмитажа на протяжении многих десятилетий пополнялись коллекции различных музеев Советского Союза.

В 1932 году Государственный музей изящных искусств превратился в Государственный музей изобразительных искусств. Видимо, словосочетание «изящные искусства» слишком отдавало манерностью дореволюционной культуры. А в 1937-м, в год столетия гибели А. С. Пушкина, Музею присвоили имя великого русского поэта. С тех пор ничто в наименовании Музея уже не менялось, однако жизнь его по-прежнему не стояла на месте.

Наиболее драматичными в истории Музея стали годы Великой Отечественной войны.

На следующий день после нападения гитлеровской Германии на Советский Союз в кабинете директора Музея прошло экстренное совещание относительно эвакуации экспонатов. В скором времени, 2 июля, слепки и картины начали переносить в подвал. К эвакуации готовились в обстановке секретности, упаковать ценности надлежало в кратчайшие сроки. Первую партию наиболее ценных экспонатов перевезли на поезде в Новосибирск. Еще одна часть музейного собрания отправилась в Соликамск – подальше от приближающейся к Москве линии фронта.

Ряд слепков, самые крупные предметы коллекции, остались стоять в залах. «Давид» Микеланджело, конные статуи кондотьеров Коллеони и Гаттамелаты, Фарнезский бык и другие экспонаты были защищены деревянными щитами. Фотографии той поры запечатлели опустевшие музейные пространства с величественными изваяниями, словно оставленными сторожить Музей от неприятеля.

Многие сотрудники Музея ушли в армию – по призыву и добровольцами. Среди оставшихся ввиду экономии было проведено сокращение. Чтобы сохранить ценных специалистов, часть сотрудников перевели на новые должности. Так, сотрудник Отдела античного искусства стал пожарным, экскурсовод – сторожем, реставратор – бухгалтером.

Начались бомбежки. Ночью 22 июля в Музей попало восемь зажигательных бомб. Эти «раны» до сих пор видны на стенах ГМИИ. И все же Музей продолжал работать. Осенью открылась выставка «Героическое прошлое русского народа». Сотрудники выступали с лекциями, в том числе выездными – в госпиталях.

Сильнейшее повреждение Музей получил в середине октября 1941-го, когда во двор соседнего дома упала и взорвалась фугасная бомба. Сила удара была настолько велика, что разрушилась стеклянная крыша, а на некоторых слепках разошлись швы. Погасло электричество, почти полностью отключилось отопление. С наступлением морозов снег начал покрывать полы Музея. Убирать его предстояло сотрудникам. Вооружившись лопатами, люди, всю жизнь изучавшие статуи древних богов и картины, изображавшие святых и вельмож, принялись разгребать снежные завалы. Грузовых машин не осталось – все они были взяты на фронт, поэтому снег вывозили на салазках.

Со временем Музей был перекрыт самодельной крышей. Но пришли новые напасти: отсыревали подвальные помещения, экспонаты начали покрываться плесенью. Часто не хватало рабочих рук. Сотрудников отправляли то на лесозаготовки, то на переборку овощей.

После наступления перелома в ходе войны ситуация в Музее начала постепенно налаживаться. Пришел новый директор – известный скульптор С. Д. Меркуров. С его появлением в Музее приступили к восстановительным работам. Прежде всего удалось возвести новую крышу, наладить отопление. Большое внимание Меркуров уделял заботе о своих подчиненных, следя за тем, чтобы они хорошо питались, были тепло одеты.

Шла реэвакуация музейного собрания – картины и слепки постепенно возвращались в родные стены. Музей приобретал новые экспонаты.

С. Д. Меркуров совместно с коллегами создал обновленную концепцию развития Музея, которая предполагала превращение ГМИИ в музей мирового уровня. В новом Положении о Музее статус учреждения был указан как «всесоюзный». Вновь увеличился столь сильно урезанный в годы войны штат: количество научных сотрудников возросло до 72, среди руководителей Музея появились ведущие ученые СССР, например Б. Р. Виппер. Середина 40-х годов была отмечена приходом в Музей молодых сотрудников, среди них и будущего директора Музея – Ирины Антоновой.

Важным шагом в повышении научного статуса Музея стала организация при нем аспирантуры. Это во многом было связано с тем, что в стране почти нигде не готовили специалистов по западному искусству. Большой вклад в развитие Музея внес Борис Виппер, усилиями которого на постоянной основе устраивались конференции и научные сессии.

Полным ходом шла подготовка к открытию музейной экспозиции, реставрация пострадавших во время войны памятников. С ростом числа экспонатов Музею потребовались новые помещения. Сначала их изыскивали внутри уже имеющегося здания – за счет упразднения жилищного фонда, ведь часть Музея по воле обстоятельств была заселена людьми (количество жильцов достигало свыше пятидесяти человек). Окончательно вопрос об их расселении был решен лишь в 60-е годы. Столь же долгоиграющей оказалась проблема протечек крыши, которые угрожали шедеврам вплоть до середины 70-х, пока директор Музея Ирина Антонова не написала об этом лично председателю Совета министров СССР А. Н. Косыгину^[2].

С большим энтузиазмом сотрудники Музея приняли в экспозицию шедевры из Дрезденской галереи и других немецких музеев, оказавшиеся по окончании войны на территории Советского Союза (так называемые перемещенные ценности). Новая экспозиция, частью которой теперь стала «Сикстинская мадонна» Рафаэля, обещала значительно поднять престиж Музея. Однако незадолго до открытия экспозиции власти приказали ее ликвидировать. В силу политических или юридических причин советское руководство решило не выставлять дрезденское собрание на всеобщее обозрение. Его отделили от основной – исконной – коллекции и показывали в двух залах в особом порядке. «Перегруппировка» экспозиции была проведена в большой спешке при помощи подразделения солдат. Только в 1955 году экспонаты Дрезденской галереи удостоятся полномасштабной выставки в ГМИИ, после чего их возвратят в Германию.

В послевоенное время в стране происходил рост идеологического давления. Это сказывалось и на жизни Музея. Началась кампания против безыдейности, аполитичности, формализма в искусстве. Участились проверки, ревизии. Под давлением властей вместо показа работ старых мастеров проводились выставки «30 лет Советских Вооруженных сил», «30 лет ВЛКСМ».

Вскоре С. Д. Меркурова сняли с поста директора.

Еще один удар был нанесен Музею, когда в ГМИИ открылась большая выставка подарков Сталину, приуроченная к семидесятилетию вождя (1949). По сути, юбилейная выставка заменила собой постоянную экспозицию, тем самым поставив Музей на грань вымирания. Сотрудники ГМИИ не участвовали в подготовке выставки, и вскоре значительная их часть за ненадобностью была уволена. Тем не менее выставка имела грандиозный успех у населения, не ослабевавший до самой смерти Сталина. К сожалению, разные диковинные поделки оказались более интересны публике, нежели произведения искусства. Несмотря на это после кончины вождя Музей был возрожден в прежнем виде.

К тому моменту в коллекции ГМИИ оказались полотна из только что расформированного (1948) Государственного музея нового западного искусства, созданного на основе собраний И. А. Морозова и С. И. Щукина. В годы главенства эстетики соцреализма картины Сезанна, Гогена и других корифеев современной живописи из коллекций русских меценатов воспринимались в СССР как нечто совершенно чуждое и вредное для советского общества. Поэтому картины из ГМНЗИ были распределены между Пушкинским музеем и Эрмитажем и сразу отправились в запасники.