Когда Добря распахнула очередную безликую дверь, сердце Стеллы дрогнуло – на кровати лежала женщина, укрытая по самые глаза. И только по очертаниям фигуры царевна догадалась, что хриплыми стонами ее встретила вовсе не Мякиня.

– Вот, сестра, привела к тебе воспитанницу, о которой рассказывала давеча. – Добря перекрестилась на образа и тихо закрыла за собой дверь.

Стелла не обратила на ее уход никакого внимания, она подошла ближе к кровати.

Никакие благовония не могли перебить запах смерти. Монахиня доживала свои последние дни.

– Что ты видишь, девочка? – надтреснутый голос был тих. Даже говорить несчастной было больно.

– Чернота пожирает ваше тело…

– Ты можешь с нею что–нибудь сделать?

– Н–не знаю, – Стелла опустилась на колени. Было неловко смотреть на умирающую с высоты роста. Каменный пол сквозь ткань обжег холодом. Пахнуло гниением и нечистотами. – Я еще никогда не встречала такую черноту. Ну, чтобы она занимала все тело…

– Спасибо, что не кривишь лицо, – произнесла женщина обескровленными губами. Она выпростала из–под колючего одела сухонькую руку и схватилась за предплечье царевны. Даже сквозь ткань плаща чувствовалось, что она горячая. Стелла положила ладонь поверх руки больной.

Тошнота подкатила горьким комком.

«Монахине и сорока нет!»

Та застонала, и царевна спрятала руку.

– Нет, не убирай. Я потерплю. Пусть уж один конец. Устала…

Наитие или простое сочувствие заставило Стеллу забраться на и без того узкую кровать. Легла, вытянувшись во весь рост и обняла тело, которое пожирала болезнь.

Женщина закричала.

Дверь приоткрылась, впустив свежий воздух, но тут же захлопнулась.

Монахиня кричала и кричала. А потом как–то сразу затихла.

«Умерла?» – подумала царевна сквозь навалившуюся дремоту. Силы как–то враз иссякли, и не было никакой возможности расцепить руки. Она так и осталась лежать, обнимая тело монашки.

ГЛАВА 8

Стоило открыть глаза, как вновь подкатила дурнота. Потолок со скрещенными перекладинами закружился, и стоило неимоверных усилий отвести от него взгляд.

– Ну, слава Пресветлой деве! Пришла в себя! – в поле зрения появилась улыбающаяся Лилия. Обязательный к ношению вне стен спальной комнаты платок она держала в руках. Им же стерла что–то липкое на лице царевны. – Я уж думала, окочуришься.

– С чего бы это? – да, Стелла ощущала слабость во всем теле, но не до такой степени, чтобы не суметь подняться хотя бы на локоть.

– Я уж не знала, чем помочь. Сначала ты стонала, а потом как началось!

– Что началось?

– Корчи, пена изо рта. И нечем вытереть. Не колючим же одеялом? Я с испуга платок с головы стянула. Теперь, вот, постирать бы. Только как я простоволосая выйду? – она растеряно развернула испачканную вещь.

– Возьми мой…

– Ой, а я и не подумала… – соседка сдернула со стула платок, и вся аккуратно сложенная на нем одежда царевны упала на пол. – Ой!

– А кто меня раздел?

– Я раздела. А принес Хряк. Ой, Змей, то есть… Ты где была–то? – Лилия перешла на шепот. – Я и не знала, что подумать. Ты вся бледная, словно утопленник, он красный от натуги.

– Не помню, – Стелла села. Босые ноги, высунувшиеся из–под одеяла, тут же озябли. – Совсем ничего не помню…

– Ну и ладно, – соседка махнула рукой. – Раз никто из монахинь со стонами и слезами вокруг не бегает, значит, ничего ужасного не случилось. Правда, как только тебя притащили, к нам в комнату настоятельница заявилась. Ага. Сама. Грозная такая, хмурая. Хряка погнала прочь. Глаза твои пальцами раздвинула, а как что–то в них разглядела, брови еще крепче у носа сомкнула, головой покачала и сказала, чтобы не тревожили. Я и не тревожила, пока не началось…

– Сколько я… м–м–м… спала?

– Да, считай, сутки. Мы уже и поужинали, и позавтракали, и на обед сходили. И тебе, вот, припасли. Остыло, должно быть.

На столе стояла миска с торчащей из нее ложкой, рядом лежала краюха хлеба.

В дверь кто–то поскребся.

– Кто это? – царевна испуганно натянула одеяло до носа.

– Хряк. Я уже и сердилась, и ногами топала, а он все равно под дверью околачивается. Настырный какой, – Лилия торопливо накинула на голову платок, сунула нос в приоткрывшуюся щель. – Чего тебе?

Там что–то пробурчали.

– Давай! – зашептала в ответ соседка. – Все–все. Иди. Да, хорошо ей. Сейчас вот поест и еще лучше станет.

Вернулась с корзинкой, из которой торчало горлышко бутылки из зеленого стекла, поверх тряпицы лежала сдобная булка, добро посыпанная маком, а рядом красовались восковыми боками два яблока.

– И где же это он такое богатство раздобыл? – Лилия сноровисто извлекла бутылку, выдернула пробку, поднесла к носу и разочарованно протянула: – Фи, молоко. Хорошо хоть теплое.

Чашки в комнате не нашлось, поэтому царевна впервые в жизни пила из бутылки. Жадно жевала булку, совсем не обращая внимания на то, что молочные струйки портили и без того несвежую нижнюю рубашку.

Лилия сидела напротив, вздыхала и вертела в руках батистовый платочек с кружевной отделкой, только что обнаруженный ею на дне корзинки. Поймав печальный взгляд, Стелла, которую тканевой подарок нисколько не удивил (видела платочки и поинтереснее), жевать прекратила и только сейчас осознала, что поступила плохо – следовало бы поделиться сдобой с подругой, которая заботилась о ней всю ночь.

– Не–не–не! Ешь сама! Ой, ну, разве что самую малость… Спасибо, – Лилия отложила платочек. Откусив от булки посыпанный маком край, от удовольствия закатила глаза. – Вот будь добра, скажи, как так получается, что ты в монастыре всего третий день, а тебя уже и на руках поносили, и платочек кружевной пожаловали, и такой вкуснятиной одарили?

Царевна пожала плечами. Стряхнула крошки с груди, подцепила яблоко, протянула его соседке, во второе сама вцепилась зубами. Было оно сочное, сладкое, ароматное.

– Если платочек понравился, забери себе, – с полным ртом сообщила царевна. Все, что нужно было для счастья, она уже получила.

– Ой, как–то совестно брать дареное…– а глаза у Лилии заблестели. Было заметно, что заполучить милую вещицу ей хочется. – Спасибо!

Когда воспитанницы с яблоками почти разделались, за дверью послышался приближающийся стук – как будто кто–то размеренно бухал молотком по полу. Дверь распахнулась и на пороге появилась старая, сгорбленная годами монахиня. Опираясь на клюку, она вошла в комнату и устало выдохнула.

Лилия подхватилась пододвинуть стул, потому как казалась, что гостья вот–вот рассыплется, но была остановлена властным движением руки.

– Оставь нас, – голос был под стать. Скрипучий, как те ворота на заднем дворе царского гостевого дома, что открывались для телег с добром.

– Я платок постирать, – подруга перевела взгляд на Стеллу. Та только успела кивнуть.

От старухи пахло. Не сказать, что неприятно, но был тот запах каким–то густым, резким: словно кто–то невидимый глубоко в дерн вонзил лопату, и откинул пласт черной, жирной земли. Туда же примешивались ароматы еловой смолы и меда.

– Встань! – приказала монахиня, и царевна, так и не нащупав ногой башмаки, поднялась, вздрогнув от холода стылого пола. Под пристальным взглядом она чувствовала себя неуютно: сразу вспомнились и испачканная рубашка, и подтеки молока на шее, и свалявшиеся волосы. Стелла одернула ворот, провела ладонью по голове и робко улыбнулась.

– И откуда же в тощем теле такая силища? – старуха цокнула языком и пошла по кругу, внимательно рассматривая и виднеющиеся из–под короткой рубахи острые коленки, и торчащие лопатки, и косу, которую небрежно перекинули на спину.

– Какая, бабушка, силища? – переспросила Стелла, поворачивая голову, чтобы заглянуть в черные впадины, где прятались глаза гостьи.

– Мертвых поднимать, – коротко ответила монахиня и неожиданно рассмеялась. Каркающие звуки мало походили на смех, скорее на кашель. Отсмеявшись, старуха вытерла сухонькой ладонью слезящиеся глаза и, наконец, села. – Что? Не ожидала? Это тебе не девок в деревне обнимать, у которых чиряк на носу выскочил.

– А откуда вы знаете?.. Ах, да, настоятельница рассказала.

***

Был такой случай, был. Бежали они ватагой по околице, торопились к кукурузному полю, где спелые початки свои рыжие косы на ветру сушили, но плачь, донесшийся откуда–то из–за куста, заставил Стеллу остановиться. На скамеечке, скрытой от взора, сидела сестра одного из «грабителей». Любимый вот–вот заявится со свахой, а тут на тебе, прыщ на весь нос! Пожалела невесту царевна, прижала к себе, погладила по голове, да посоветовала в холодной воде умыться, приговаривая: «Хвороба уходи, красота вернись».

Девка, как назвала ее старуха, поверила, тут же побежала к рукомойнику. Через братца потом передала скатерку, собственноручно расшитую узорами по кайме. Царевне было приятно.

***

– Так та монахиня не умерла? – конечно же, Стелла помнила, где провела ночь, но рассказывать соседке о том, что из–за ее объятий человек испустил дух, побоялась. Да и вообще, как она уже усвоила, о своем даре лучше помалкивать.

– Нет, не умерла, – старуха скрестила ладони на набалдашнике клюки. – Мало того, умирать передумала. Передала тебе, что через недельку–другую, как в силу войдет, сама придет благодарить. Ты, девонька, умница.

Как–то сразу отпустило.

Стелла была бессовестно счастлива. Впервые, не считая того прыща на носу невесты, ее хвалили.

– Бабушка…

– Называй меня сестрой Даруней, – перебила монахиня.

– Сестра Даруня, а вы знаете, кто я? – и вовсе Стелла не допытывалась, знает ли старушка, что перед ней стоит особа царских кровей. Ей до колотья за грудиной хотелось узнать, кем ее сделал доставшийся от матери дар: монстром, мучающим болью, или избавителем от порчи.

– Конечно, знаю. Сегодняшняя ночь показала, что ты целительница, каких свет не видывал. Только даром своим распоряжаешься плохо, не рачительно, а потому иссушиваешь себя чуть ли не до донышка.

– А как бы научиться рачительности?

– Сестра Светица и научит. Та самая, что нынешней ночью ожила. Она тоже из целителей.

– Так почему себя не исцелила? Почему до смерти довела? – царевне вот ни разу не приходилось болеть. – Разве что… – тут она вспомнила о шраме на коленке. Рана затянулась быстро, но след от нее остался.

– Тут, девонька, нужно научиться различать, что есть чернота в теле человеческом: то ли болезнь его разрушает, то ли плохие мысли и поступки. Злость, зависть – они ведь не лечатся. Затаятся до поры до времени, потом вновь змеями клубиться начинают. А для вас, целителей, вытаскивающих пороки вместе с болезнью, они губительны. Свой след оставляют. И когда сосуд переполняется, смерть тут же вырастает у порога.

После слов монахини Стелле стало не по себе. Она точно наяву видела, как за закрытой дверью топчется Смерть и ждет – не дождется, когда ее, царевны, сосуд наполнится чужими грехами.

– А чего это ты побледнела?

– Так я, считай, все пороки из сестры Светицы повытягивала? – Стелла прислушалась к себе. Вроде и сердце бьется не как обычно, да тошнота вновь подкатывает. Вспомнилось, что и мачеху доброй женщиной назвать нельзя, а она ее ужас как сильно обнимала. – Неужели я сама черной–пречерной изнутри стала?

Старуха вновь рассмеялась. Закашлялась, прижала кулак ко рту.

– Пока ты дите, не липнет к тебе ни злоба, ни зависть, а потому ты чиста. А вот как в возраст войдешь, то… – монахиня замолчала. Медленно поднялась со стула и пошаркала на неразгибающихся ногах к двери.

– Что? – выдохнула царевна ей в спину.

– К тому времени научишься различать, – отмахнулась сестра Даруня. – Пойду я. Тяжко мне рядом с твоей силой. Давит.

– Постойте, бабушка! Дайте я вас обниму. Если уж я целительница, то почему бы не помочь вам в вашей немочи?